Пушкин написал о
вальсе: "однообразный и безумный", Ведь это все то же.  Что  же
касается  падения  нравов...  Знаешь ли, что я нашел в записках
господина д'Агрикура? "Я ничего не видал более развратного, чем
менуэт, который у нас изволят танцевать".
     И вот, в здешних  кабачках  я  люблю  глядеть,  как  "чета
мелькает  за  четой",  как играют простым человеческим весельем
забавно подведенные глаза, как переступают, касаясь Друг друга,
черные и светлые ноги,-- а за дверью-- моя верная, моя одинокая
ночь, влажные  отблески,  гудки  автомобилей,  порывы  высокого
ветра.
     В  такую ночь на православном кладбище, далеко за городом,
покончила   с   собой   на   могиле   недавно   умершего   мужа
семидесятилетняя  старушка.  Утром  я  случайно  побывал там, и
сторож,  тяжкий  калека  на  костылях,  скрипевших  при  каждом
размахе  тела,  показал  мне  белый невысокий крест, на котором
старушка повесилась,  и  приставшие  желтые  ниточки  там,  где
натерла   веревка   ("новенькая",--   сказал   он   мягко).  Но
таинственнее  и  прелестнее  всего  были   серповидные   следы,
оставленные  ее маленькими, словно детскими, каблучками в сырой
земле у  подножья.  "Потопталась  маленько,  а  так,--  чисто",
заметил  спокойно  сторож,-- и, взглянув на ниточки, на ямки, я
вдруг понял, что есть детская улыбка в смерти.
     Быть может, друг мой, и пишу я все это письмо  только  для
того, чтобы рассказать тебе об этой легкой и нежной смерти. Так
разрешилась берлинская ночь,
     Слушай,  я  совершенно  счастлив.  Счастье  мое  -- вызов.
Блуждая по улицам, по площадям, по набережным  вдоль  канала,--
рассеянно  чувствуя  губы сырости сквозь дырявые подошвы,-- я с
гордостью несу  свое  необъяснимое  счастье.  Прокатят  века,--
школьники  будут  скучать  над историей наших потрясений,-- все
пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг,  счастье  мое
останется,--  в  мокром отражении фонаря, в осторожном повороте
каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в  улыбке
танцующей   четы,   во   всем,   чем  Бог  окружает  так  щедро
человеческое одиночество.



     Владимир Набоков. Подлец

     1

     Проклятый день, в который Антон  Петрович  познакомился  с
Бергом,  существовал только теоретически: память не прилепила к
нему вовремя календарной наклейки, и  теперь  найти  этот  день
было  невозможно.  Грубо  говоря,  случилось это прошлой зимой:
Берг поднялся из небытия, поклонился и  опустился  опять,--  но
уже  не в прежнее небытие, а в кресло. Было это у Курдюмовых, и
жили они на улице Св. Марка, черт знает где, в Моабите, что ли.
Курдюмовы так и остались бедняками, а  он  и  Берг  с  тех  пор
несколько разбогатели; теперь, когда в витрине магазина мужских
вещей   появлялся   галстук,  дымно  цветистый,--  скажем,  как
закатное облако,-- сразу в дюжине  экземпляров,  и  точь-в-точь
таких же цветов платки,-- тоже в дюжине экземпляров,-- то Антон
Петрович  покупал этот модный галстук и модный платок, и каждое
утро, по дороге в банк,  имел  удовольствие  встречать  тот  же
галстук  и тот же платок у двух-трех господ, как и он, спешащих
на службу. С Бергом одно время  у  него  были  дела,  Берг  был
необходим.  Берг  звонил  ему по телефону раз пять в день, Берг
стал бывать у них,-- и острил, острил,-- боже мой, как он любил
острить. При первом его посещении, Таня, жена Антона Петровича,
нашла, что он похож на англичанина  и  очень  забавен.  "Антон,
здравствуй!" -- рявкал Берг, топыря пальцы и сверху, с размаху,
по  русскому  обычаю,  коршуном  налетая  на  его руку и крепко
пожимая ее. Был Берг плечист, строен, чисто выбрит, и  сам  про
себя   говорил,   что  похож  на  мускулистого  ангела.  Антону
Петровичу он однажды показал старую,  черную  записную  книжку:
страницы были сплошь покрыты крестиками, и таких крестиков было
ровным   счетом   пятьсот  двадцать  три.  "Времен  Деникина  и
покоренья Крыма,-- усмехнулся Берг и  спокойно  добавил:  --  Я
считал,  конечно,  только  тех, которых бил наповал". И то, что
Берг бывший офицер, вызывало в Антоне Петровиче зависть,  и  он
не  любил, когда Берг при Тане рассказывал о конных разведках и
ночных  атаках.  Сам  он  был  коротконог,  кругловат  и  носил
монокль,  который  в  свободное  время,  когда не был ввинчен в
глазницу, висел на черной  ленточке,  а  когда  Антон  Петрович
сидел  развалясь,  блестел,  как глупый глаз, у него на брюшке.
Фурункул, вырезанный два года тому назад, оставил на левой щеке
шрам, и этот  шрам,  и  жесткие  подстриженные  усы,  и  пухлый
расейский  нос  напряженно  шевелились,  когда  Антон  Петрович
вдавливал стеклышко себе под бровь.  "Напрасно  ты  пыжишься,--
говорил Берг,-- краше не станешь".
     В  стаканах  легкий  пар млел над поверхностью чая; жирный
шоколадный эклер, раздавленный ложкой, выпускал  свое  кремовое
нутро;  Таня, положив голые локти на стол и упирая подбородок в
скрещенные пальцы, смотрела вверх на то, как  плывет  дымок  ее
папиросы, и Берг ей доказывал, что надо остричь волосы, что все
женщины  спокон  веков  стригли  волосы,  что  Венера Милосская
стриженая, и Антон Петрович жарко и  обстоятельно  возражал,  а
Таня только пожимала плечом, ударом ногтя стряхивая пепел.
     И  все  это  прошло. В конце июля, в среду, Антон Петрович
уехал по делу в Кассель, и оттуда послал жене  телеграмму,  что
возвращается  в  пятницу. В пятницу оказалось, что ему придется
остаться  по  крайней  мере  еще  неделю,  и  он  послал  новую
телеграмму.  Но  на  следующий  день  утром дело провалилось, и
Антон Петрович, уже не предупреждая  жены,  покатил  обратно  в
Берлин.  Он  приехал  около  десяти,  усталый и раздраженный. С
улицы он увидел, что окна спальни освещены. Приятно,  что  жена
дома.  Он  поднялся на пятый этаж, привычным движением повернул
ключ в трех замках и вошел. Проходя по  передней,  он  услышал,
как  в  ванной  комнате  ровно шумит вода. "Танька моется",-- с
любовью подумал Антон Петрович и прошел в спальню.  В  спальне,
перед зеркалом, стоял Берг и завязывал галстук.
     Антон  Петрович машинально опустил на пол свой чемоданчик,
не отводя глаз от Берга, который чуть откинув свое бесстрастное
лицо, перебросил пеструю лопасть галстука и пропустил ее сквозь
узел.
     -- Главное,  не   волнуйся,--   сказал   Берг,   осторожно
затягивая  узел,--  пожалуйста,  не  волнуйся.  Будь совершенно
спокоен.
     Как поступить? Скорей... По ногам проходит дрожь. Ног  уже
нет,  есть  только  холодная,  ноющая  дрожь. Скорей... Он стал
стаскивать с  руки  перчатку.  Перчатки  были  новые  и  сидели
плотно.  Он  дергал  головой,  и  сам не замечал, как бормочет;
"Уходите немедленно прочь. Какое безобразие. Уходите прочь..."
     -- Ухожу, Антон, ухожу,-- сказал Берг, и, широко и покойно
двигая плечами, надел пиджак.
     "Если я его ударю, он меня ударит тоже",-- быстро  подумал
Антон  Петрович.  Последним рывком он стянул перчатку и неловко
бросил сев Берга. Перчатка хлопнулась об стену и упала в кувшин
с водой.
     -- Метко,-- сказал Берг.
     Он взял шляпу, трость и направился мимо Антона Петровича к
двери.-- Однако тебе придется меня выпустить,-- обернулся он на
ходу,-- дверь внизу заперта.
     Антон  Петрович,  едва  соображая,  что  делает,  за   ним
последовал.  Когда  они  начали  спускаться  по лестнице, Берг,
шедший впереди, вдруг стал смеяться.
     -- Прости,-- сказал он, не оглядываясь,--  но  это  ужасно
смешно:   выгоняют   со  всеми  удобствами.--  Через  несколько
ступеней он засмеялся опять и  пошел  быстрее.  Антон  Петрович
тоже  ускорил  шаг.  Эта  поспешность  безобразна, Берг нарочно
заставляет  его  сбегать  вприпрыжку.  Какая  пытка...   Третий
этаж...  второй... Когда эта лестница кончится? Берг взял махом
последние ступени и, постукивая об  пол  тростью,  ждал  Антона
Петровича. Антон Петрович тяжело дышал, не мог попасть в замок,
руки тряслись. Наконец, дверь открылась.
     -- Не  поминай лихом,-- сказал Берг, уже стоя на панели,--
будь ты на моем месте...
     Антон Петрович захлопнул дверь. У  него  с  самого  начала
зрела  потребность  хлопнуть  какой-нибудь  дверью.  От грохота
зазвенело в ушах. Только теперь,  поднимаясь  по  лестнице,  он
заметил,  что  лицо  мокро  от  слез и что остановить слезы нет
никакой  возможности,  но  нужно  было  торопиться.  Он   бегом
добрался до верху, и, проходя через переднюю, опять услышал шум
воды.  Вместе  с  этим шумом доносился голос Тани. Она в ванной
громко пела. Она еще ничего не знала. Антон  Петрович  выпустил
дыхание  и  вернулся  в спальню. Обе постели были открыты, и на
жениной розовела ночная сорочка, а  на  диване  были  разложены
вечернее  платье  и  шелковые чулки,-- она, очевидно, собралась
идти танцевать с  Бергом.  Антон  Петрович  вынул  из  грудного
карманчика  великолепное  самопишущее  перо.  "Я  не  могу тебя
видеть. Если я тебя увижу, то не ручаюсь за  себя.--  Он  писал
стоя,   неловко   согнувшись   над  туалетным  столом.  Монокль
помутился от крупной слезы...  буквы  плясали...--  Пожалуйста,
уходи.  Я  тебе  оставляю  пока  сто марок. Переговорю завтра с
Наташей. Переночуй у нее сегодня  или  в  гостинице,--  только,
пожалуйста,  не  оставайся  больше  здесь".  Он кончил писать и
приставил лист  к  зеркалу,  на  видном  месте.  Рядом  положил
стомарковый  билет. И снова, проходя через переднюю, он услышал
голос жены. Она в ванной пела,-- голос  у  нее  был  цыганского
пошиба, милый голос, счастье, летний вечер, гитара... она поет,
щурясь,  на  подушке  посреди  комнаты...  и  Антон Петрович со
вчерашнего дня жених, счастье, летний вечер, ночная бабочка  на
потолке, я тебя бесконечно люблю, для тебя я отдам свою душу...
"Какое  безобразие!  Какое безобразие!" все повторял он, идя по
улице. Было очень тепло  и  звездисто.  Все  равно  куда  идти.
Теперь,  вероятно,  она уже вышла из ванны и все поняла. Антона
Петровича передернуло: перчатка. В кувшине  плавает  коричневым
комочком  совсем  новая  перчатка.  Он  пошел быстрее и на ходу
крикнул, так что вздрогнул прохожий.  Увидев  огромные  смутные
тополя  и  площадь, он подумал: где-то тут живет Митюшин. Антон
Петрович позвонил ему по телефону из кабака,  который  обступил
его,  как  сон,  и  снова  отошел,  удаляясь,  как задний огонь
поезда, Митюшин впустил его, но так как  был  сильно  навеселе,
сначала  не обратил внимания на его искаженное лицо. В туманной
комнатке находился неизвестный Антону Петровичу господин, а  на
диване,  спиной  к  столу,  лежала  черноволосая дама в красном
платье и, по-видимому, спала. На столе блестели бутылки.  Антон
Петрович  попал  на именины, но он так и не понял, чьи это были
именины,-- Митюшина ли, спящей дамы или неизвестного господина,
оказавшегося  русским  немцем  со  странной  фамилией   Гнушке.
Митюшин,  сияя  необыкновенно  розовым  лицом, познакомил его с
Гнушке и, указав кивком на полную спину спящей дамы,  сказал  в
воздух:  "Позвольте,  Анна  Никаноровна,  вам представить моего
большого друга". Дама не шелохнулась,  чему,  впрочем,  Митюшин
ничуть  не  удивился, словно он и не ожидал, что она проснется.
Вообще все это было слегка нелепо, как бывает  во  сне:  пустая
бутылка  из-под  водки  с  воткнутой  в горлышко розой, доска с
начатой шахматной партией, спящая дама, пьяный Митюшин, пьяный,
но совершенно спокойный Гнушке...
     -- Пей,-- сказал Митюшин и вдруг  поднял  брови.--  Что  с
тобой, Антон Петрович? Морда у тебя, как мел.
     -- Да,  пейте,-- с какой-то глупой серьезностью проговорил
Гнушке, длиннолицый человек в  высоком  воротнике,  похожий  на
черную таксу.
     Антон Петрович залпом выпил полчашки водки и сел.
     -- Теперь  рассказывай, что случилось,-- сказал Митюшин.--
Не стесняйся Генриха,-- он самый честный человек на свете.  Мой
ход,  Генрих, и знай, что, если ты сейчас хлопнешь моего слона,
я тебе дам мат в три хода. Ну, валяй, Антон Петрович.
     -- Это мы сейчас  посмотрим,--  сказал  Гнушке,  выправляя
манжету.-- Ты забыл пешку на аш пять.
     -- Сам  ты  аш  пять,--  сказал  Митюшин.-- Антон Петрович
сейчас будет рассказывать.
     От водки все вокруг заходило ходуном: шахматная доска тихо
полезла  на  бутылки,  бутылки  поехали  вместе  со  столом  по
направлению  к  дивану,  диван со спящей дамой двинулся к окну,
окно тоже куда-то поехало. И это проклятое движение было как-то
связано с Бергом, и нужно было положить этому конец,  покончить
с этим безобразием, растоптать, разорвать, убить.
     -- Я пришел к тебе, чтобы ты был моим секундантом,-- начал
Антон  Петрович  и  смутно  почувствовал, что в его словах есть
безграмотность, но не был в силах это поправить.
     -- Понимаю,-- сказал Митюшин, косясь на  шахматную  доску,
над которой нависла, шевеля пальцами, рука Гнушке.
     -- Нет,  ты  слушай  меня,--  с  тоской  воскликнул  Антон
Петрович,-- нет, ты слушай! Не будем больше пить. Это серьезно,
серьезно.
     Митюшин уставился на него блестящими голубыми глазами.
     -- Брось  шахматы,  Генрих,--  сказал  он,  не  глядя   на
Гнушке,-- тут идет серьезный разговор,
     -- Я   собираюсь   драться,--  прошептал  Антон  Петрович,
стараясь взглядом удержать стол, который  все  плыл,  все  плыл
куда-то.--  Я  хочу  убить одного человека. Его зовут Берг, ты,
кажется, встречал его у меня. Не стану объяснять причину...
     -- Секунданту можно,-- сказал Митюшин.
     -- Простите, что вмешиваюсь,-- заговорил  вдруг  Гнушке  и
поднял указательный палец.-- Вспомните, что сказано: не убий!
     -- Этого человека зовут Берг,-- произнес Антон Петрович.--
Ты, кажется, знаешь его. И вот, мне нужно двух секундантов.
     -- Дуэль,-- сказал Гнушке.
     Митюшин толкнул его локтем: "Не перебивай, Генрих".
     -- Вот и все,-- шепотом докончил Антон Петрович и, опустив
глаза, слабо потеребил ленточку монокля.
     Молчание.  Ровно  посапывала  дама  на  диване.  По  улице
пронесся гудок автомобиля.
     -- Я пьян, и Генрих  пьян,--  пробормотал  Митюшин,--  но,
по-видимому,  случилось что-то серьезное.-- Он покусал костяшки
руки и оглянулся на  Гнушке.--  Как  ты  считаешь,  Генрих?  --
Гнушке вздохнул.
     -- Вот  вы  оба  завтра  пойдете к нему,-- заговорил опять
Антон Петрович.-- Условьтесь о месте и так дальше.  Он  мне  не
дал  своей  карточки.  По  закону  он  должен был мне дать свою
карточку. Я ему бросил перчатку.
     -- Вы поступаете,  как  благородный  и  смелый  человек,--
вдруг  оживился  Гнушке.-- По странному совпадению, я несколько
знаком с этим делом. Один мой кузен был тоже убит на дуэли.
     "Почему--  тоже?--  тоскливо  подумал  Антон   Петрович.--
Неужели  это  предзнаменование?" Митюшин отпил из чашки и бодро
сказал:
     -- Как другу -- не могу отказать. Утром пойдем к господину
Бергу.
     Насчет германских законов,-- сказал Гнушке.__ Если вы  его
убьете,  то  вас  посадят на несколько лет в тюрьму; если же вы
будете убиты, то вас не тронут.
     -- Я все  это  учел,--  кивнул  Антон  Петрович.  И  потом
появилась  опять прекрасная самопишущая ручка, черная блестящая
ручка с золотым нежным пером,  которое  в  обычное  время,  как
бархатное,  скользило  по  бумаге,  но  теперь  рука  у  Антона
Петровича дрожала, теперь, как палуба, ходил стол...  На  листе
почтовой  бумаги,  данном ему Митюшиным, Антон Петрович написал
Бергу письмо, трижды назвал Берга подлецом и кончил  бессильной
фразой: один из нас должен погибнуть.
     И  потом  он  зарыдал, и Гнушке, цокая языком, вытирал ему
лицо большим платком в красных квадратах, и  Митюшин  показывал
на  шахматную доску, глубокомысленно повторяя: "Вот ты его, как
этого короля -- мат в три хода  и  никаких  гвоздей".  И  Антон
Петрович  всхлипывал,  слабо  отклоняясь от дружеских гнушкиных
рук, и повторял с детскими интонациями: "Я ее  так  любил,  так
любил". И рассветало.
     -- Значит, в девять часов вы будете у него,-- сказал Антон
Петрович и пошатываясь встал со стула.
     -- Через  пять часов мы будем у него,-- как эхо, отозвался
Гнушке.
     -- Успеем  выспаться,--  сказал  Митюшин.  Антон  Петрович
разгладил  свою  шляпу, на которой все время сидел, поймал руку
Митюшина, подержал ее, поднял и почему-то  прижал  ее  к  своди
щеке.
     -- Ну  что  ты,  ну  что  ты,--  забормотал Митюшин и, как
давеча, обратился  к  спящей  даме:--  Наш  друг  уходит,  Анна
Никаноровна.
     На   этот   раз  она  шелохнулась,  вздрогнула  спросонья,
тяжеловато  повернулась.  У  нее  было  полное  мятое  лицо   с
раскосыми,  чересчур  подведенными  глазами.  "Вы  бы, господа,
больше не пили",-- спокойно сказала она и опять  повернулась  к
стене.
     Антон  Петрович  нашел на углу сонный таксомотор, который,
как дух, понес его через пустыни светающего города  и  уснул  у
его  двери.  В  передней  он  встретил  горничную Эльсбет: она,
разинув рот,  недобрыми  глазами  посмотрела  на  него,  хотела
что-то  сказать,  но раздумала и, шлепая ночными туфлями, пошла
по коридору.
     -- Постойте,-- сказал Антон Петрович.-- Моя жена уехала?
     -- Это стыд,-- внушительно  проговорила  горничная,--  это
сумасшедший  дом.  Тащить  ночью сундуки, все перевернуть. __ Я
вас спрашиваю, уехала ли моя жена  --    тонким  голосом
закричал Антон Петрович.
     -- Уехала,--   угрюмо  ответила  Эльсбет.  Антон  Петрович
прошел в гостиную. Он решил  спать  там.  В  спальне,  конечно,
нельзя.  Он  зажег  свет,  лег  на  кушетку  и накрылся пальто.
Почему-то было неуютно кисти левой руки. Ах, конечно, часы.  Он
снял  их,  завел,  да еще при этом подумал: "удивительная вещь,
этот человек сохраняет полное хладнокровие. Он даже не забывает
завести часы. Это хорошо". И сразу, так как он  был  еще  пьян,
огромные  ровные волны закачали его, ухнуло, поднялось, ухнуло,
поднялось и стало сильно тошнить. Он привстал... большая медная
пепельница... скорей... И  так  скинуло  с  души,  что  в  паху
закололо...  и  все  мимо,  мимо. Он заснул тотчас: одна нога в
сером гетре свисала с кушетки и свет (который он  совсем  забыл
выключить) бледным лоском обливал его потный лоб.

     2

     Митюшин  был  скандалист  и пьяница. Он черт знает что мог
натворить--  этак  с  бухты-барахты.  Бесстрашный  человек.  И,
помнится,  рассказывали о каком-то его приятеле, что он, в пику
почтовому ведомству, бросал зажженные спички в почтовый ящик. И
говорили, что у этого  приятеля  прегнусная  фамилия.  Так  что
вполне  возможно,  что  это  был  Гнушке. А, собственно говоря,
Антоны Петрович зашел к Митюшину  просто  так,  чтобы  спокойно
посидеть,  может  быть,  даже  поспать  у  него, а то дома было
слишком тошно. И ни с того, ни с сего...  Нет,  конечно,  Берга
полагается   убить,   но  сначала  нужно  было  хорошенько  все
продумать и,  если  выбирать  секундантов,  то  уж,  во  всяком
случае,  порядочных людей, В общем, вышло безобразие, Все вышло
безобразно. Начиная с перчатки и кончая пепельницей. Но теперь,
конечно, ничего не поделаешь, нужно эту чашу испить до дна...
     Он пошарил под диваном, куда закатились часы. Одиннадцать.
Митюшин и Гнушке уже побывали у Берга. Вдруг какая-то  приятная
мысль проскользнула среди других, растолкала их, пропала опять.
Что это было? Ага, конечно! Ведь они были пьяны вчера, и он был
пьян.  Они,  вероятно,  проспали,  а потом очухались, подумали:
вздор, так  спьяну  болтал.  Но  приятная  мысль  скользнула  и
исчезла.   Все   равно,  дело  начато,  вчерашнее  придется  им
повторить. Странно все же, что они до сих  пор  не  показались.
Дуэль.  Здорово  это  звучит: дуэль. У меня дуэль. Я стреляюсь.
Поединок. Дуэль. "Дуэль" -- лучше. Он встал, заметил, что штаны
страшно  измяты.  Пепельница  была  убрана.  Очевидно,  Эльсбет
заходила,   пока   он   спал.  Как  это  неловко.  Нужно  пойти
посмотреть, что делается в спальне. О жене он забыл, он  должен
забыть.  Жены  нет. Жены никогда не было. Все это прошло. Антон
Петрович гл