пку, рукавицы,
тулуп и в одной рубахе, несмотря на сильный мороз, не отстает от волка и  не
дает  ему вздохнуть; он старается загнать  зверя в  лес, потому что  там  он
задевает капканом за пеньки  и деревья  и иногда так завязнете  них, что  не
может  пошевельнуться с  места;  тогда охотник  уже смело бросается на  свою
добычу и несколькими  ударами по голове  убивает волка. Но никогда не должно
приближаться к нему на чистом  месте;  много бывает примеров,  что  даже  по
редколесью   волк  в  капкане,  преследуемый  близко   охотником,   выбравши
какую-нибудь  полянку,  вдруг  оборачивается назад, бросается  на охотника и
наносит ему  много жестоких  ран даже на  груди и на  шее; в  таком  опасном
случае надобно зарезать волка ножом, который не худо иметь охотнику на своем
поясе. В лесу  волк не может  этого сделать. Он будет  цепляться капканом за
деревья, да  и охотник  может прятаться  от него за  всяким стволом большого
дерева.  Замечательно,  что  многие  охотники  спасались  в самых  отчаянных
случаях от нападающего волка, вдруг крикнув на него грозным голосом: "Прочь!
Куда ты? Пошел назад, ступай своей дорогой!.." - или что-нибудь  подобное. Я
слышал это от самых достоверных, старых и опытных  охотников.  Нет сомнения,
что  употребление  капканов  с  цепью  и  якорем  очень  много  способствует
безопасности охотника, но волка, попавшего в  капкан, взять живьем - это уже
другая история. Это  не то, что зверь, загнанный в степи до такой усталости,
что  едва  переводит дыхание (о  чем будет рассказано после): с таким волком
может  человек делать что ему угодно. Живого  волка в капкане берут  двое  и
даже трое охотников: утомив предварительно и потом нагнав волка близко, один
из охотников просунет длинный  рычаг  под дугу  капкана, прижмет  к  земле и
таким образом совершенно остановит зверя; другой бросает  ему на шею мертвую
петлю  и  затягивает, а  третий  сзади хватает волка  за уши;  тогда  первый
охотник, бросив рычаг, связывает волку рот  крепкой  веревочкой или надевает
намордник и завязывает  позади  головы на  шее. После того можно  вести  или
тащить  его  на  веревке  куда  угодно.  Живых  волков  добывают  для травли
собаками.

     Очень странно, что волк почти никогда не отвертывает, не отрывает своей
ноги, завязшей  в капкане, несмотря на отчаянные усилия, которые он для того
употребляет. Он  нарочно задевает  капканом  за дерево  или куст, мечется  и
вертится во все  стороны; даже зайцу  иногда удается оторвать  ногу,  а лисе
очень часто. Лиса, будучи вообще смирною в капкане, как раз переломит ногу в
самом том месте,  где  она сжата капканными дугами, потом  перетрет кожу  и,
оставив   свою   лапу  в   капкане,  всегда  повыше   первого  позвонка,   -
преблагополучно  уходит. Псовым охотникам случалось затравливать лис о  трех
ногах, которые, по их словам, бежали очень резво.

     Зайцев капканами ловят  великое множество, по большей части беляков, но
довольно  добывается  и  русаков. Троп русачьих нет, потому что они живут по
открытым степям и горам, где никакие кусты и деревья не заставляют их ходить
по одному и тому  же месту; но зато русаки иногда имеют довольно  постоянные
денные лежки в  выкопанных  ими  небольших норах,  в снежных  сугробах или в
норах сурочьих; тут натоптываются некоторым образом такие же тропы,  как и в
лесу, и  на  них-то  ставят  капканы; но  по большей  части ловят русаков на
крестьянских гумнах, куда ходят они и зимою  кушать хлеб, пролезая для того,
в одном  и том  же  месте, сквозь прясла гуменного  забора  или перескакивая
через него,  когда он почти доверху занесен снегом. На  этих-то  прыжках или
пролезаньях сквозь  прясла всего  вернее  ставить капканы. Если около  гумен
находится поблизости болотистая  урема или лес,  то и беляки посещают гумна,
отчего делаются  очень жирны; но  никогда  не могут  сравняться с  русаками,
которые до того отъедаются, что матерые имеют весу до тридцати пяти фунтов.

     Само  собою разумеется, что чем больше поставлено капканов, тем  больше
попадет  зайцев;  но  должно  признаться,  что  это  работа   хлопотливая  и
медленная, так что в короткий  зимний день трудно поставить более пятнадцати
капканов. Жестокие оренбургские бураны так иногда заносят их,  что привычный
и  заметливый глаз хозяина не  вдруг найдет  место, где были поставлены  его
снасти; иногда  охотник даже теряет  их  и находит  уже весной, да  и то  не
всегда.

     Заячьими  капканами ловят норок по берегам рек.  Изредка ловят и куниц,
ставя капканы на толстых  древесных  сучках и пришивая, для прикормки, кусок
какого-нибудь мяса к полотну  капкана; куница, попав в него, падает вместе с
ним на снег, и охотник сейчас найдет ее по следу.

     Во время оттепели  и мокрого снега капканов  не ставят, потому что снег
прилипает к снастям и пружины их оттого действуют слабо; после же метели или
выпавшего снега все снасти надобно осмотреть и вновь переставить.

     Когда снег углубеет, то заячьи капканы  ставят на лыжах, но к волчьим и
лисьим капканам,  то  есть к  местам, на которых они ставятся,  на лыжах  не
подходят. Лыжи необходимы для  преследования попавшего  волка, если снег уже
глубок.

     Хотя  я  хаживал на эту  охоту  только  за зайцами и всегда  с опытными
мастерами,  но никогда не умел ставить хорошо капканы, и в мои снасти как-то
зверь мало попадал. У меня  недоставало  терпения  для отчетливой, медленной
работы, требующей  много времени  и аккуратности, и  я должен признаться что
ходьба по снегу пешком или на  лыжах, в зимнюю стужу мне не очень нравилась.
Но обходить поставленные капканы и вынимать попавшуюся добычу я очень любил.


        "ГОНЬБА ЛИС И ВОЛКОВ"

     Я упомянул  в своих "Записках ружейного охотника" о том, что по первому
снегу,  довольно  глубокому,  добычливые  охотники  в Оренбургской  губернии
заганивают, верхом на лошадях, лис и  волков и убивают их без помощи собак и
огнестрельного оружия. Эта охота, которая  может быть  производима  только в
открытых полях  или степях, без сомнения, многим вовсе неизвестна, а  кто  и
слыхал о ней,  тот также  не  имеет настоящего понятия о сущности дела, если
оно не было сообщено ему участником в охоте  или по крайней мере самовидцем.
Я расскажу все, что знаю: что видел своими глазами и что слыхал  от опытных,
настоящих охотников.

     Как скоро в  начале  зимы выпадет так называемая густая пороша, то есть
выпадет снег глубиною от полуторы до двух с  половиною  четвертей, наступает
удобное  время для  гоньбы  зверя,  потому  что  глубина  снега  лишает  его
возможности долго бежать,  а для лошади рыхлый снег в две четверти ничего не
значит. Для  успешной охоты достаточно двух верховых, а более  трех уже и не
нужно. В  случае  необходимости  даже  один охотник  на  доброй лошади, если
местность удобна, может загнать не одну лису, несмотря на краткость осеннего
или  зимнего дня; но волка загнать одному охотнику почти невозможно; примеры
бывают  -  зато считаются великою редкостью. Цель этой  охоты состоит в том,
чтобы гнаться за зверем верхом до тех  пор, пока он, выбившись из сил,  не в
состоянии будет  сделать ни одного  прыжка,  и  тогда  убить его  арапником,
дубинкой или  взять его живьем.  Преимущественно успех зависит  от легкости,
нестомчивости  и  неспотыкливости  лошади  и  от  крепости  сил  и  ловкости
охотника.  Другое, не менее важное,  условие успеха состоит в том, чтоб снег
был ровен, рыхл и пушист; как скоро сделаются хотя маленькие удулы (* Удулом
называется в  Оренбургской губернии  снег,  сметаемый, придуваемый  ветром к
некоторым  местам, отчего образуются  крепкие  снежные возвышенности и  даже
бугры), или осадка, или наст - гоньба невозможна; тогда если не везде, то по
местам  снег  будет  поднимать  зверя,  а  лошадь,  напротив,  станет  везде
проваливаться  и  даже резать  себе  ноги.  Хотя это  добыванье зверя  очень
утомительно,  но  я  видал  много  страстных охотников,  большею  частью  из
простого народа, предпочитавших гоньбу травле  зверей  борзыми собаками (* Я
знаю,  что никто  из  псовых охотников не согласится с  этим; знаю,  что они
смотрят с презрением  на  гоньбу  зверей,  что  они хотят их  травить, а  не
добывать, хотят любоваться резвостью, поимчивостью собак и проч. и проч. Все
это справедливо; но о вкусах в  охоте спорить не  должно; скажу только,  что
продолжительной, упорной скачки  несравненно больше в  гоньбе, чем в травле,
что в гоньбе охотник действует самостоятельнее,  обходясь без помощи собак и
ружья, и что, по словам  многих, в то же время псовых охотников,  гоньба  за
зверем в одиночку  горячит больше травли). Быстрая  скачка на резвой лошади,
по необозримому пространству, за убегающим хищным зверем  сильно разгорячает
охотника, и он  приходит в какое-то  вдохновенное состояние, в самозабвение.
Вольною  птицей носясь  по  полям и  долинам, по  горам и  оврагам,  охотник
безвредно  мчится по таким неудобным и даже опасным  местностям, по каким он
не вдруг бы решился скакать в спокойном состоянии духа. Охотники любят такие
минуты волнения, да и кто же не любит сильных впечатлений?..

     В гонке  лиса гораздо  слабее волка. Волк может  бежать без  отдыха  от
десяти  до  пятнадцати  верст;  зато  остановившись,  он  падает  совершенно
обессиленный, ткнется  рылом в  снег, и с ним можно делать  что угодно:  ему
надо много  времени, чтобы отдохнуть. Лиса, напротив, заганивается  на двух,
много на трех верстах; даже на одной версте высунется у нее язык, она начнет
оглядываться, искать возможности как-нибудь прилечь, чтоб отдохнуть хотя  на
одну минуту,  и если это  будет удаваться ей, то  силы  ее подкрепятся,  она
снова пускается в бег и  сажен сто бежит очень резво.  Прятаться  она  такая
мастерица, что во всяком овражке или кустике так плотно заляжет, что охотник
может проскакать мимо и даст ей время перевесть дух.

     Охота производится следующим образом:  как скоро  ляжет  густая пороша,
двое  или  трое  охотников,  верхами  на  добрых  незадушливых  конях  (*  В
Оренбургской губернии много есть лошадей, выведенных от  башкирских маток  и
заводских  жеребцов;  эта  порода  отлично  хороша  вообще  для  охоты  и  в
особенности для  гоньбы  за  зверем), вооруженные  арапниками  и  небольшими
дубинками,  отправляются  в  поле,  разумеется  рано   утром,  чтобы  вполне
воспользоваться  коротким  осенним днем; наехав на свежий  лисий  нарыск или
волчий след,  они  съезжают зверя; когда  он  поднимется  с логова,  один из
охотников начинает его гнать,  преследовать неотступно, а другой или  другие
охотники, если их двое, мастерят, то есть скачут стороною, не допуская зверя
завалиться в остров  (отъемный лес),  если  он случится  поблизости,  или не
давая  зверю  притаиться  в  крепких  местах,  как-то:  рытвинах,  овражках,
сурчинах и  буераках, поросших кустарником.  Охотники иногда  пересекают ему
путь,  иногда заезжают навстречу, зная  заранее  по  местности, куда побежит
зверь, и  нередко поворачивают его  так,  что  иногда  лиса, особенно  волк,
кружится на одном  и том же пространстве, пробегая  его несколько раз взад и
вперед.  Впрочем,  это  делается  преимущественно  с  волком, который  может
пробежать  большое расстояние; с лисой же надобно только наблюдать, чтоб она
не  залегла где-нибудь и не отдохнула. Лошадь  того охотника,  который гонит
зверя по пятам, по всем  извилинам  и поворотам его бега, разумеется, должна
гораздо  скорее  устать,  и  тогда  товарищ  его  сменяет;  первый  начинает
мастерить, а второй гнать. В отношении  к волку надобно наблюдать  следующее
правило:  как  скоро  он  начнет бежать  тише, так  что  нетрудно смять  его
лошадью, не  должно подскакивать к нему слишком  близко.  Матерой или старый
волк, не лишенный  еще  сил, может кинуться на  лошадь;  бывали примеры, что
волк бросался на шею лошади и жестоко ее ранил своими клыками, даже кусал за
ноги охотника. В таком случае, не теряя присутствия духа  и времени, надобно
прибегнуть  к  арапнику  или  дубинке. Волк боится  даже лучка, как  говорит
народ,  то есть  боится, когда человек замахнется на  него, как  будто хочет
лукнуть, бросить что-нибудь, и редко случается, чтоб волк в первое мгновение
не  отскочил  от человека  (* Многие  звероловы с этим  не согласны).  Удара
арапником  или дубинкой  будет  достаточно, чтоб усталый и  напуганный зверь
пустился  опять наутек. В отношении  же к лисе никак не должно полагаться на
то,  что она  приляжет и  как  будто  растянется на снегу, а  надобно сейчас
попробовать  поднять ее  хлопаньем  арапника,  потому  что  в  то  время как
охотник, подскакав к ней, бросится с лошади, лиса вскочит и сначала  побежит
очень проворно,  освеженная минутным отдыхом, чем выиграет перед у охотника,
и может  куда-нибудь спрятаться. Вообще брать загнанную  лису живьем надобно
осторожно:  она  кусается гораздо  чаще, чем волк.  -  Наконец, преследуемый
зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее
сказать,  упадет,  так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником
его не поднимают; тогда охотник, наскакав на свою добычу, проворно бросается
с седла и дубинкой убивает зверя; если же нужно взять его живьем, то хватает
за  уши или за загривок, поближе к  голове, и,  с  помощию другого охотника,
который  немедленно подскакивает, надевает на  волка или лису намордник, род
уздечки  из  крепких  бечевок; зверь взнуздывается,  как лошадь, веревочкой,
свитой  пополам с  конскими волосами; эта веревочка углубляется в самый зев,
так что он не  может  перекусить ее,  да и вообще кусаться не может; уздечка
крепко  завязывается  на  шее,  близ затылка,  и соскочить  никак  не может;
уздечка, разумеется, привязана к веревке, на которой можно вести  зверя  или
тащить куда  угодно. Живых лис и волков достают для того, чтоб притравливать
на  них молодых собак, которые иногда не берут  этих зверей: волка - потому,
что он  силен и жестоко кусается, а лису - потому, что  она  отыгрывается от
молодых собак, которые по неопытности  принимают ее за  такую  же,  как они,
собаку и начинают с  нею играть; лиса же,  при  первой удобной местности, от
них  скрывается  и  уходит;  разумеется,  эта хитрость  не  обманет  старых,
вловившихся собак.

     Есть  такие ловкие охотники,  которые  в  одиночку  заганивают  лису  и
приводят  ее живую  на  веревке.  При такой  одиночной  охоте,  загнав лису,
надобно левою рукою держать ее за уши, а правою надеть на нее намордник.


        "МЕЛКИЕ ОХОТНИЧЬИ РАССКАЗЫ"


        "НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СУЕВЕРИЯХ И ПРИМЕТАХ ОХОТНИКОВ"

     Известное  дело,   что  охотники-простолюдины  -  все  без   исключения
суеверны, суеверны  гораздо более, чем весь остальной народ, и, мне кажется,
нетрудно  найти тому  объяснение и  причину:  постоянное, по  большей  части
уединенное,  присутствие  при  всех  явлениях,  совершающихся   в   природе,
таинственных, часто необъяснимых и  для  людей  образованных и даже  ученых,
непременно  должно  располагать   душу  охотника   к  вере  в   чудесное   и
сверхъестественное. Человек не любит  оставаться  в  неизвестности: видя или
слыша  что-нибудь  необъяснимое  для  него  очевидностью,  он  создает  себе
фантастические объяснения  и передает другим с  некоторою уверенностью;  те,
принимая   их  с  теплою  верою,   добавляют  собственными  наблюдениями   и
заключениями - и вот  создается множество фантазий, иногда очень остроумных,
грациозных   и   поэтических,   иногда   нелепых  и  уродливых,  но   всегда
оригинальных. Я уверен, что охотники первые начали созидание фантастического
мира,  существующего у  всех  народов.  Первый  слух о лешем пустил в народ,
вероятно, лесной охотник; водяных девок, или чертовок (* В  Оренбургской,  а
равно Казанской и  Симбирской  губерниях  народ  не  знает  слова  русалка),
заметил  рыбак;  волков-оборотней открыл  зверолов.  Я  уже  говорил  в моих
"Записках  ружейного охотника", что в больших лесах,  пересекаемых глубокими
оврагами,  в  тишине вечерних  сумерек и  утреннего  рассвета,  в  безмолвии
глубокой ночи крик зверя и птицы и  даже  голос человека изменяются и звучат
другими, какими-то  странными,  неслыханными  звуками; что  ночью слышен  не
только  тихий  ход  лисы или  прыжки зайца, но даже  шелест самых  маленьких
зверьков. Весьма естественно, что какой-нибудь охотник,  застигнутый ночью в
лесу,  охваченный чувством  непреодолимого страха,  который невольно внушает
темнота и  тишина  ночи,  услыхав дикие  звуки,  искаженно повторяемые  эхом
лесных оврагов, принял их  за голос сверхъестественного  существа, а  шелест
приближающихся прыжков зайца -  за приближение этого существа. Крик филина и
маленьких сов особенной породы, которых он слыхал, может быть,  и прежде, но
который не походил на слышимые им теперь звуки в лесу, не мог ли  показаться
ему и хохотом, и стоном, и  воем, и чем угодно? Если же он, дрожа и потея от
страха, но подавляемый усталостью, как-нибудь  засыпал  или хотя задремывал,
то,  без  сомнения, грезил во сне тем  же, чем  был  полон и волнуем  наяву;
дремота  даже  могла  придать   более  определенности  образу   неизвестного
существа.  С первыми лучами солнца,  отыскав дорогу и возвращаясь домой,  он
чувствовал  себя  как  будто  изломанным,  исщипанным  и,  увидя свое  тело,
покрытое пятнами, он  легко мог приписать  их щипанью  или щекотанью того же
сверхъестественного существа. Бедняка  искусали крупные  лесные  муравьи или
другие  насекомые, но  такое простое объяснение не приходит  ему в голову. А
как событие происходило в лесу, то  и дает  он  имя лешего его таинственному
обитателю. Дома  рассказывает он  свою  чудную повесть, показывает красные и
синие  пятна   на   своем   теле;  воображение  рассказчика   и   слушателей
воспламеняется, дополняет  картину -  и  леший, или  лесовик, получает  свое
фантастическое существование!  Постепенно укрепляясь  в  народном ведении  и
веровании, принимает он определенный образ и черты, иногда очень подробные и
разнообразные.

     Вода,  преимущественно  большая, в  поздние  сумерки и ранний  рассвет,
особенно в ночное время, производит на человека такое же действие невольного
страха,  как  и дремучий  лес. Внезапное движение  и плеск воды,  тогда  как
производящей его рыбы или зверя, за  темнотою, хорошенько разглядеть нельзя,
могло  напугать  какого-нибудь  рыбака,  сидящего с удочкой на  берегу или с
сетью на лодке. Шум и  движение  в  камыше или осоке,  производимые  уткой с
утятами,   даже  прыгающими   лягушками,   могли   показаться   устрашенному
воображению чем-то похожим на движение существа несравненно большего объема.
Выпрыгнувшая  из  воды  на берег  или спрыгнувшая с берега в  воду поречина,
мелькнувшая  неясным,  темным  призраком, могла отразиться в его воображении
чем-то  похожим  на  образ  человеческий.  У  страха глаза  велики,  говорит
пословица,  и  почему  же  круглому,  тупому  рылу  сома,  высунувшемуся  на
поверхность  воды   и   быстро  опять   погрузившемуся,  не  показаться   за
человеческую  голову,   которая   всплывала  на   одно   мгновенье?   Почему
остроконечный нос и голова щуки или жериха не могли  показаться локтем  руки
или каким-нибудь человеческим членом? Точно  так же, как  рассказывал лесной
охотник о  своих ночных  страхах и видениях в  лесу,  рассказывает и рыбак в
своей семье  о том,  что  видел  на воде; он  встречает такую же веру в свой
рассказы,  и  такое  же  воспламененное  воображение   создает  таинственных
обитателей вод,  называет их русалками,  водяными  девками, или  чертовками,
дополняет  и украшает  их образы и отводит им законное место в мире народной
фантазии;  но как жители вод, то есть рыбы - немы, то и водяные красавицы не
имеют  голоса  (* Так  утверждает  по  крайней  мере  народ  в  Оренбургской
губернии). Нельзя ли таким образом объяснить происхождение и других народных
суеверий?  Впрочем,  исследо