Шелшер знал, что под иронией старого африканца  кроются  усталость  и
глубочайшая горечь.
   - Но должен признать, что свою точку зрения они потом  изменили.  Тут
нам сильно помогла пресса. Кажется, впервые в истории наших колоний  Чад
занимает в мировой печати ведущее место. Она  никогда  не  писала  ни  о
наших дорогах, ни о нашей борьбе с болезнями, ни о сенсационном  падении
детской смертности, ни о боях с нацистами во время войны. Но на сей  раз
пресса на высоте. К нам даже послали  специальных  корреспондентов.  Эта
история,  как  видно,  затронула  широкие  круги,  что  доказывает,  что
мизантропия, или, как вы предпочитаете ее называть, любовь к животным  -
явление массовое. Они даже красивые заголовки  дали:  киньте  взгляд  на
телеграфные сообщения и вы увидите, что газеты пишут только о "человеке,
переметнувшемся на другую сторону" и о последнем "честном разбойнике"  -
лично я не очень-то понимаю, о какой чести идет речь.
   - А ведь все довольно ясно, не так ли? - спросил Лоренсо.
   - Не будете ли вы любезны пояснить вашу глубокую  мысль,  Лоренсо?  -
осведомился губернатор. - Уже три часа  утра,  и  от  чиновников  нельзя
много требовать.
   - Я хотел только сказать, господин губернатор,  что  до  сегодняшнего
дня слоны не располагали оружием последнего образца. А поэтому в прошлом
году в Африке можно было истребить тридцать тысяч слонов.
   - Продолжайте, прошу вас.
   - Тридцать тысяч слонов дают всего около трехсот тонн слоновой кости.
А так как  целью  всякого  хорошего  правительства  является  увеличение
продукции, я уверен, что в текущем  году  дела  пойдут  лучше.  Не  надо
забывать, что только одно Бельгийское Конго поставляло в последние  годы
до шестидесяти тысяч слонов. Я уверен, что мы всей душой  жаждем  побить
этот рекорд. При желании можно  добиться  того,  чтобы  Африка  в  целом
убивала сто тысяч слонов в год, пока, если так можно выразиться, она  не
достигнет своего потолка. Ну, тогда можно будет перейти к  другим  видам
животных...
   Держа  во  рту  сигарету,  губернатор  пристально  глядел  на   пламя
зажигалки. Шелшер заметил, что та - из слоновой кости. Стена  за  спиной
губернатора  была  увешана  слоновьими  бивнями,   любовно   отобранными
знатоком своего дела. Впрочем, это панно было творением  нескольких  его
предшественников. Полковник Боррю прилежно вглядывался в  военную  карту
колонии Чад  с  видом  человека,  поглощенного  тем,  чем  ему  положено
интересоваться. Лейтенант де да Плас  фактически  растворился  в  стойке
"смирно", выполненной на удивление лихо.
   Один  Лоренсо,  как  видно,  чувствовал  себя  непринужденно.  Он   с
интересом поглядывал  на  отчаянные  знаки,  которые  делал  генеральный
секретарь.
   -  Продолжайте,  прошу  вас,  -  повторил  губернатор  с   изысканной
вежливостью.
   - Я говорю, естественно,  только  о  свежей  слоновой  кости:  старые
бивни, припрятанные  туземцами,  давно  уже  выторгованы  у  деревенских
старост. К тому же вы знаете не хуже меня, что колонизация была частично
произведена на трупах слонов: ведь это добыча слоновой  кости  позволила
купцам покрыть расходы по первоустройству.
   - Ну и что же? - не повышая голоса, спросил губернатор.
   - А то, что пора кончать с охотой  на  слонов,  господин  губернатор.
Этот  Морель,  может,  и  сумасшедший,  но,  если  он  сумеет  пробудить
общественное мнение, я пойду пожать ему руку даже в тюрьму.
   Губернатор сидел за столом неестественно прямо.  Шелшеру  подумалось,
что если ты не вышел ростом, то лучше всего  держаться  именно  так.  Он
думал это не только о губернаторе.
   Лицо генерального секретаря выражало тоскливое беспокойство человека,
который знает, что останется здесь и тогда, когда для остальных уже  все
будет кончено. Однако когда губернатор наконец ответил, в  тоне  его  не
было и тени гнева, - скорее в том сквозило дружелюбие.
   - А вам не кажется, милый Лоренсо, что в наше время в мире есть цели,
ценности, ну, скажем... гражданские свободы, которые стоят чуть подороже
слонов, в похвальной преданности которым наш друг и вы  тоже  как  будто
хватили  через  край?  Среди  нас  еще  остались   люди,   не   желающие
отчаиваться, махнуть  на  все  рукой  и  находить  утешение  в  обществе
зверей...
   В эту самую минуту люди борются и умирают в тюрьмах и лагерях...  Нам
еще дозволено в первую очередь радеть о них.
   Он замолчал, уставившись на зажигалку, которую  все  время  вертел  в
руках. Комнату освещала яркая люстра, но падавший за окно  свет  тут  же
гасила африканская ночь, в которую  он  не  мог  проникнуть.  Губернатор
потерял  во  время  Сопротивления  единственного  сына,   и   Шелшер   с
беспокойством спрашивал себя, знает ли и помнит ли о том Лоренсо.
   - Конечно, господин губернатор,  -  тихо  и  даже  грустно  отозвался
Лоренсо. - Но слоны - тоже участники этой борьбы.  Люди  умирают,  чтобы
сохранить в жизни хоть какую-то красоту.
   Какую-то естественную красоту...
   Воцарилось   молчание.   Губернатор   чиркал   зажигалкой,    которая
отказывалась работать.
   Шелшер улыбался, удивляясь  про  себя  той  глупой  радости,  которую
испытывает, наблюдая беспомощность некоторых человеческих  жестов,  даже
самых незначительных. Генеральный секретарь поспешно поднес  губернатору
огонь, которым тот воспользовался  не  без  раздражения:  как  и  многим
курильщикам, жест был ему важнее сигареты.
   - Я вам еще кое-что скажу, Лоренсо. Человечество пока не достигло той
покорности судьбе или...  или  одиночества,  которые  необходимы  старым
дамам, находящим утешение в болонках. Или, если предпочитаете, в слонах.
Любовь к животным - одно, а отвращение к людям - совсем другое, и у меня
о нашем друге сложилось собственное  мнение.  Вот  почему  я  постараюсь
упрятать его как можно быстрее  за  решетку  и  даже  испытаю  от  этого
некоторое удовольствие. И не потому,  что  меня  ругает  Браззавиль  или
Париж, мое положение устойчивее, чем у них. Я  просто  не  люблю  людей,
которые принимают свой психоз за философское воззрение.
   Он веско поглядел на Лоренсо поверх очков  -  этакий  суровый  старый
школьный учитель.
   - На сей раз я нахожу, что газетчики поняли все очень правильно. Этот
тип пытается плюнуть нам в лицо. Пытается сказать, что он о нас  думает.
В прежние времена анархисты были против всякой власти, а наш друг  пошел
еще дальше. Однако, понимаете ли, я хоть и старик, но несмотря на шестой
десяток еще не научился презирать людей. Что поделаешь, такое уж, видно,
я ничтожество. Мое поколение никогда этим не отличалось. Наверное, мы  -
ужасные буржуа. А того типа, который приехал  в  Чад,  чтобы  устраивать
демонстрации,  я  закатаю  в  кутузку,  -  так  ведь  у  вас,  офицеров,
выражаются, полковник? Вы мне предоставите  батальон  стрелков,  которые
прочешут территорию между шестнадцатой и восемнадцатой параллелями,  где
нашего добряка  видели  в  последний  раз.  Вы  скажите  Кото,  что  его
осведомители должны принять участие в поисках и что для  разнообразия  я
хочу видеть результаты.
   - Было бы куда  мужественнее  запретить  охоту  на  слонов,  господин
губернатор, - сказал Лоренсо. - Морель ведь утверждает то же самое,  что
я повторял вам в двадцати докладных записках.
   - Вам стихи надо писать, Лоренсо, уверен, у вас станет легче на душе.
- Губернатор встал.
   - А пока же я отправляюсь в Каноссу,  иначе  говоря,  в  Форт-Ашамбо.
Должен передать месье Орнандо  извинения  правительства.  Представляете,
этот... этот господин, который, несмотря на всю шумиху,  даже  не  умер,
требует меня к себе, буквально требует! Невероятно, но факт.
   Увидимся через час на аэродроме.
   Шелшер и Лоренсо вышли вместе. На улице еще стояла  ночь.  Они  молча
зашагали по дороге; ветер пустыни  захлестнул  их  вихрями  песка.  Было
холодно.  Время  от  времени  возникали  диковинные  силуэты,   которые,
казалось, плыли в облаке пыли. Порою во тьме странно сверкали светящиеся
глаза, но луч фонарика высвечивал всего лишь  бродячую  собаку,  которая
тут же убегала, поджав  хвост.  Деревенские  женщины  своей  царственной
поступью направлялись к рынку, неся несколько яиц в узелке или корзину с
овощами на голове. Шелшер  знал,  что  часто  они  проделывали  за  ночь
километров тридцать, чтобы продать в Форт-Лами горсть фисташек. Он  знал
также и то, что дело заключалось не в нищете, а в африканских обычаях.
   Прогресс безжалостно требует и  от  людей,  и  от  целых  континентов
отказа от своеобычности, прощания с тайной, и на этом пути  лежат  кости
последнего  слона...  Окультуренная  земля  мало-помалу  вытеснит  леса;
дороги все больше и больше внедрятся в убежища диких зверей.
   Все меньше и меньше останется места для великолепия природы. А  жаль.
Он улыбнулся и крепче сжал рукой трубку, наслаждаясь холодным  воздухом,
отчего дружеское тепло в ладони было еще приятнее, а холодный воздух так
хорошо  сочетался  со  звездами.  Ему  вдруг  вспомнились  слова  Хааса:
"Представьте себе, я иногда молюсь, чтобы после смерти  мог  уйти  туда,
куда уходят они", - и подумал, что бы  стал  делать  без  своей  трубки.
Издалека их осветили фары грузовика, шедшего по правой дороге,  и  перед
ними в завихрениях  пыли  заплясали  две  огромные  тени.  У  выхода  из
туземной части города на дороге внезапно возник  гигантский  силуэт,  на
фоне пыльной пелены он тянулся в свете фар до самого  неба,  потом  стал
уменьшаться почти до  человеческих  размеров  и  обернулся  американским
майором, который прошел мимо них, согнувшись и пошатываясь.
   - Бедняга, - сказал Лоренсо. - Интересно, что его мучает.
   - Он год просидел в Корее в плену у китайцев,  -  отозвалсяШелшер.  -
Поддался небольшому давлению и соблазнился кое-какими поблажками. Из тех
американских офицеров, которые  сочли  более  удобным  "сознаться",  что
Соединенные  Штаты  ведут  бактериологическую  войну  против  китайского
населения. А теперь ему нехорошо. Окопался в Форт-Лами. Еще одна история
в пользу слонов.
   - Вы считаете, что я был сегодня не прав?
   - Нет.
   - Я пытался говорить с позиции натуралиста. В конце концов, жалованье
мне платят именно за это...
   Шелшер слушал рассеянно. Он не мог подойти к  случившемуся  только  с
точки  зрения  охраны  африканской  фауны.  Под  светлым  небом,   перед
горизонтом, чьи пределы ограничивает только зрение,  он  ощущал  наличие
другой ставки в игре.  Журналисты,  быть  может,  не  ошиблись,  прозвав
Мореля в насмешку "честным разбойником". А что,  если  он  действительно
один из тех маньяков, которые не видят ничего выше и дальше  человека  и
кончают тем, что превращают того в нечто беспредельное,  грандиозное,  в
эталон благородства, великодушия, в идеал, который и пытаются  защищать?
Это  ведь  подлинный  поединок  чести,  в  который  Морель   вступил   в
африканских джунглях. Бедняга! Шелшер поглядел  вверх,  на  небо.  Белый
балахон придавал его фигуре в утреннем полумраке странные очертания.  Он
задумчиво посасывал трубку. Но,  может  быть,  он  и  ошибается.  Каждый
смотрит по-своему. Если покушение на Орнандо и вызвало такой интерес  во
всем мире, то  наверняка  не  столько  из-за  личности  жертвы,  сколько
потому,  что  страх,  озлобление  и  крушение  иллюзий  изранили  сердца
миллионов людей острием человеконенавистничества; оно  побуждает  многих
следить с сочувствием, а то и с какой-то  мстительностью  за  поступками
влюбленного в природу француза,  -  ведь  он  защищает  ее  от  насилия,
которое не обошло стороной и их самих. Чувство это не очень  осознанное,
не выражено вслух, но тем не менее присутствует.
   Шелшеру нравился Лоренсо. Трудно  было  не  любить  душевный,  слегка
напевный голос, не любить самого  чернокожего  великана,  который  столь
откровенно рассказывал о себе, думая, что  рассказывает  об  африканской
фауне.
   - Я просто стараюсь выполнять свои обязанности.  Вы  знаете  не  хуже
меня, какой урон грозит Африке, если она потеряет своих слонов. А  мы  к
этому идем. Черт побери,  как  мы  смеем  говорить  о  прогрессе,  когда
истребляем вокруг себя самые красивые и благородные явления жизни?  Наши
художники,  архитекторы,  ученые,  наши  мыслители  обливаются  потом  и
кровью, чтобы сделать жизнь прекраснее, а мы в это время  углубляемся  в
последние, еще оставшиеся у нас леса, держа палец  на  спусковом  крючке
автомата. Если бы  этого  Мореля  не  существовало,  его  надо  было  бы
выдумать. Может, ему и удастся взбудоражить общественное мнение. Господи
Бойсе,  я,  кажется,  способен  уйти  к  нему  в  заросли,  в  это  ядро
сопротивления. Потому что, правда ведь, все дело в этом - надо  бороться
с пренебрежением к последней земной красоте и к тем  местам,  в  которых
живет человек. Неужели мы уже не способны бескорыстно  уважать  природу,
живое олицетворение свободы, не ища пользы, без  всякой  побочной  цели,
кроме желания время от времени  ею  любоваться?  Свобода  сама  по  себе
анахронизм. Вы знаете, что от одинокой жизни в лесу  у  меня  недержание
речи, но  мне  плевать,  что  вы  думаете.  Я  говорю  для  себя,  чтобы
успокоиться, потому что у меня нет мужества поступать как  Морель.  Ведь
как необходимо, чтобы люди не только начали сохранять  то,  из  чего  им
делают подметки или швейные машинки, но чтобы оставили про запас уголок,
где  можно  иногда  укрыться.  Только  тогда  можно  будет  говорить   о
цивилизации. Чисто утилитарная цивилизация всегда дойдет  до  ручки,  то
есть до концлагерей. Надо оставить нам свободное пространство. И  потом,
вот что я хочу сказать... Право же, у нас осталась одна только  Эйфелева
башня,  откуда  можно  посмотреть  вниз  на  мироздание.  Вы  тоже,  как
губернатор, дошлете меня сочинять стихи, но  имейте  в  виду,  что  люди
никогда так не нуждались в общении, как сейчас. Им нужны все собаки, все
кошки, все канарейки, все зверушки, каких только можно найти...
   Он вдруг смачно  сплюнул.  Потом  произнес,  опустив  голову,  словно
больше не смел смотреть на звезды:
   - Людям нужна дружба.

XIII

   Орнандо принял губернатора в больничной палате.  Журналист  едва  мог
разговаривать. Он лежал на спине, уставясь в потолок, и, когда в комнату
вошел губернатор в парадном мундире и при всех регалиях,  в  его  глазах
блеснула обычная злоба. Секретарь, он же переводчик, потом  рассказывал,
что этот полный ненависти взгляд был первым признаком выздоровления.
   С тех пор как Орнандо  подобрали,  он  ни  разу  не  пожаловался,  не
произнес ни единого  слова  и  молча  истекал  кровью;  лицо  американца
большей частью выражало странное удовлетворение.
   Можно было подумать, что он считал естественным  и  даже  в  какой-то
мере приятным то, что с ним произошло. Когда кто-то отважился заговорить
о Мореле, он будто и не  удивился  и  продолжал  пристально  смотреть  в
потолок. Потом потребовал, чтобы к  нему  явился  губернатор.  А  сейчас
внимательно  разглядывал  чиновника,  безучастно  выслушивал   пожелания
скорейшего выздоровления и  сожаления,  которые  выражало  ответственное
лицо.
   - Передайте ему, месье,  -  закончил  свою  речь  губернатор,  -  что
виновный понесет заслуженное наказание.
   Секретарь  перевел.  Орнандо  вдруг  оживился.  Он   сделал   попытку
привстать и быстро произнес несколько слов. Секретарь явно растерялся.
   - Господин Орнандо убедительно просит оставить стрелявшего в покое, -
перевел он наконец. - Он настаивает.
   Губернатор понимающе улыбнулся.
   - Это крайне благородно со  стороны  господина  Орнандо,  пожалуйста,
поблагодарите его.
   Мы сообщим в газеты о проявленном им великодушии, которое, я  уверен,
читатели безусловно оценят. Тем не менее правосудие воздаст  этому  типу
должное. К  тому  же  он  совершил  покушение  не  на  одного  господина
Орнандо...
   Орнандо вдруг разразился руганью.  Он  сумел,  несмотря  на  повязки,
приподняться на локте и, тряся головой  от  беспомощной  ярости,  словно
топал ногами.
   - Господин Орнандо просит напомнить, что каждую  неделю  его  слушают
пятьдесят  миллионов  американцев,  -   перевел   вконец   растерявшийся
секретарь. - Он хочет сказать, что... что если хоть один волос упадет  с
головы покушавшегося, он,  если  понадобится,  поднимет  против  Франции
такую кампанию в прессе, что ваша страна запомнит это на многие годы.
   Если этого человека не оставят в покое, он обратит  все  имеющееся  у
него влияние на то, чтобы  подорвать  престиж  Франции  в  глазах  своих
соотечественников... - И поспешно добавил с мольбой в голосе:
   - Господин губернатор, я не знаю, учитываете  ли  вы,  какое  влияние
имеет Орнандо в Штатах...
   Орнандо приподнялся еще выше. На его лице  выступили  капельки  пота,
побежали струйками по жирной шее. Глаза расширились, выражая  страдание;
но, казалось, то причиняла вовсе не израненная плоть,  оно  словно  было
присуще им, как цвет зрачка. Губернатор стоял возле кровати с  разинутым
ртом. На миг  воцарилось  молчание,  и  с  больничного  двора  донеслись
детские голоса, хором разучивавшие суры Корана.
   - Господин Орнандо предлагает лично вам двадцать  тысяч  долларов  за
то, чтобы вы оставили этого человека в покое, - пролепетал вне  себя  от
ужаса секретарь; видно, он пока не успел проникнуться безграничной верой
в человеческую низость, в отличие от хозяина.
   Тут к губернатору вернулся дар речи. Он начал  с  того,  что  во  все
горло выкрикнул  имя  своего  сына,  погибшего  в  Сопротивлении.  Потом
перевел несколько фраз от  имени  Франции,  побагровел  и  стукнул  себя
кулаком по ордену Почетного Легиона.
   - Во всяком случае, - бормотал переводчик; чувствовалось, что если бы
мог, он охотно залез  бы  под  больничную  койку,  -  во  всяком  случае
господин Орнандо сразу же пожертвует пятьдесят тысяч долларов на  защиту
этого человека, если его арестуют, чего он... чего он делать  никому  не
советует. Господин Орнандо рассматривает случившееся как... свое  личное
дело.
   Орнандо  откинулся  на  спину.  Губернатор   Чада   изрек   несколько
высокопарных фраз по поводу "достоинства" и "чести", потом повернулся на
каблуках, нахлобучил свой белоснежный шлем и вылетел из палаты с бородой
торчком; люди видели, как он рухнул на заднее сиденье лимузина, бледный,
прямой  и  "весь  ощетинившийся,  как  зверь",  -  по  выражению  одного
сержанта; автомобиль проехал  через  Форт-Ашамбо,  подняв  облака  пыли;
казалось, что их подняла не машина, а губернаторская ярость,  поэтому-то
пыль долго и угодливо вилась за ним следом.  На  аэродроме  он  визгливо
закричал на полковника, командующего гарнизоном, - такого тона  от  него
еще  никогда  не  слышали,  -  он  был  человеком  вежливым   и   скорее
добродушным, склонным к мягкому скепсису,  оберегавшему  и  от  излишних
иллюзий насчет человеческой природы, и от неверия в нее,  -  и  сообщил,
что дает  тому  сорок  восемь  часов  на  поимку  Мореля  и  доставку  в
Браззавиль в наручниках "этого  мерзавца,  этого  подлеца,  слышите?"  -
повторял губернатор, еще  больше  возвысив  голос  и  сверля  полковника
суровейшим взглядом, словно обвиняя  в  скрытой  симпатии  к  "человеку,
желавшему изменить человеческую породу". В самолете он молчал,  скрестив
руки на груди и вызывающе поглядывая в  иллюминатор,  будто  подозревал,
что Морель прячется за каждой купой деревьев с ружьем в  руках,  готовый
отрицать оправданность человеческого  существования.  Он  хмурил  брови,
передвигал во рту мокрый окурок, о котором  совершенно  забыл,  взглядом
метал молнии в Шари, в заросли, во все стада, которые могли находить там
убежище, во все живое и уже вымершее,  от  допотопного  птеродактиля  до
диких артишоков, перемещая окурок из правого угла рта в левый и напрягая
челюсти от негодования и ярости истого человеколюбца, который к тому  же
верит и в демократию. Он метал взглядом молнии  в  джунгли  и  заставлял
себя вспоминать о Микеланджело, о Шекспире, о