считывал задерживаться  в  Форт-Лами.  Н'Гола  уйдет  на  рассвете  с
караваном португальских верблюдов, каждое утро отправлявшимся в Банги. И
тогда останется только дождаться его возвращения.
   Дрожа от ночной прохлады, она натянула пеньюар на голые колени.  Было
уже два часа утра, но я никак не мог заставить себя  уйти.  Я  продолжал
разговаривать о чем попало: о джунглях, климате, своих неграх...  Вид  у
нее был замученный, и она, как видно, не слышала ни слова из того, о чем
я говорил. Помню, что в какую-то  минуту  я  поймал  себя  на  том,  что
рассказываю ей, какую борьбу мне пришлось вести в моем  округе  с  мухой
цеце. Странное дело, с тех пор как истребил  эту  распроклятую  муху,  я
никак не могу о ней забыть, можно подумать, что я по ней скучаю. Что  ни
говори, это была какая-то компания. В конце концов Минна подала мне руку
и проводила до дверей, то есть попросту выпроводила меня, если  называть
вещи своими именами. Пришлось уйти, миновать триумфальную арку входа,  -
уж она-то была на месте! Я заметил прижавшийся к одной из  опор  неясный
силуэт и красный огонек сигары: Орсини. Он стоял там  в  позе  сутенера,
подсчитывающего клиентов, и  смотрел  на  меня  со  странным  выражением
цинизма и ненависти. Я вернулся  к  себе,  разбудил  Н'Голу  и  дал  ему
поручение. Ночью он отправился в путь с той невозмутимостью, какая  была
ему свойственна.

XXIII

   Какое-то время я ничего не слышал о  Минне.  В  ту  самую  ночь  меня
одолел жестокий приступ малярии, и я две недели провалялся в ознобе  под
москитной сеткой. Когда мне удавалось приоткрыть глаза, я  всегда  видел
над собой встревоженное лицо доктора Терро. Раза два мне казалось, что я
вижу  лицо  Шелшера,  хотя  наши  отношения  вряд  ли  объясняли   такую
заботливость с его стороны. Потом лихорадка отпустила, но я знал, что  в
этом месяце мне грозят еще один или два приступа; они у  меня  постоянно
повторяются. Но стоило мне, встав с постели, сделать первые шаги, как  я
наткнулся на  адъютанта  Шелшера,  удобно  расположившегося  у  меня  на
террасе с книгой в  руках.  Вид  у  него  был  несколько  смущенный;  он
объяснил, что комендант сам хотел поговорить со мной, перед отъездом  на
юг, но врач запретил меня  беспокоить;  поэтому  Шелшер  поручил  своему
адъютанту задать мне несколько вопросов относительно Мореля. И  вот  уже
три дня как он буквально не встает с этого  кресла.  Я  заметил  не  без
едкости, что проще было поставить у моей достели  часового.  И  добавил,
что уже рассказал все, что знал,  а  они  придают  до  смешного  большое
значение столь незначительному происшествию. Он меня  вежливо  выслушал,
держа руку  в  кармане,  с  той  педантичностью  и  несколько  нарочитой
элегантностью кавалерийского офицера, которому так идут стек под мышкой,
белый доломан и красивый подбородок.  Я  его  недолюбливал.  Мне  всегда
хотелось сказать ему что-нибудь неприятное и несправедливое, хотя  бы  в
противовес  всему,  что  он  должен  был  выслушивать  из  дамских  уст.
Лейтенант спускал мне мой дурной нрав с тем долготерпением, которое меня
еще больше злило, ибо его  питала  только  снисходительность  к  старому
ворчуну, чьи годы и одинокая жизнь сделали его немного чудаковатым.
   Я не поставил его на место и, сохраняя хладнокровие, не напомнил, что
волочиться за дамами куда как легче, чем спасать колонию от  мухи  цеце.
Он мне сказал, что Французский союз переживает  трудные  дни;  священная
война докатилась до наших границ, и поэтому  важно,  чтобы  ФЭА  служила
примером спокойствия и порядка. На нашей  территории  нет  войск;  можно
пройти до самого Бельгийского Конго, не встретив ни единого жандарма.  В
подобных условиях даже хулиганская  выходка  может  иметь  невообразимые
последствия. Лично он питает к Морелю скорее симпатию; к сожалению, этот
человек не понимает, что сегодняшний мир уже не способен  интересоваться
слонами. У людей другие заботы. К их сочувствию взывает  совсем  другое,
да и чувствительность у них  порядком  притупилась.  Их  теперь  заботит
только собственная шкура. Общественное мнение просто не желает верить  в
существование Мореля.
   Когда  французские   власти   опубликовали   официальное   и   вполне
достоверное  сообщение,  оно  поначалу  вызвало  даже  растерянность   и
некоторое любопытство, но сейчас над ним  просто  потешаются,  а  в  США
говорят так: "Французы явно принимают нас за идиотов". Лейтенант сердито
махнул рукой.
   - Что поделаешь, приходится  считаться  с  американским  общественным
мнением. Там убеждены, что французское правительство  выдумало  всю  эту
историю с Морелем, чтобы скрыть подлинную причину беспорядков, вызванных
националистическими  притязаниями  коренного  населения.   К   тому   же
Вашингтон безумно раздражает самый разговор о слонах; они  говорят,  что
французы, вместо того чтобы работать, заняты всякой ерундой.
   Он прикоснулся к усам кончиком стека. Правда, продолжал он, в Америке
слонов нет очень давно, хотя, кажется, в эпоху миоцена они там водились.
Поэтому важно поймать Мореля и отдать его под суд,  хотя  бы  для  того,
чтобы показать,  что  он  действительно  существует.  Иначе  американцев
трудно будет разубедить. Вспомните, как  Рузвельт  ненавидел  де  Голля;
ведь де Голль и в сороковом году и сегодня по-своему чуть-чуть похож  на
Мореля с его слонами.
   Ныне  практичные  демократы  с  трудом  воспринимают  настойчивые   и
бескорыстные призывы к чести и  достоинству  человека.  А  помимо  того,
сейчас было бы опасно обнаружить полное отсутствие наших воинских частей
в Африке, показав, с какой легкостью один  объявленный  вне  закона  тип
может от нас ускользнуть. На что я ему с едкой иронией заметил, что  его
политическая лекция была поистине блестящей, но мне смешно,  когда  яйца
курицу учат - я отлично понимаю всю опасность этой истории и ему  нечего
о ней толковать.
   - Вы несомненно знаете и то, - сказал он мне  довольно  сухо,  -  что
известная вам  девица,  ну...  та  самая  певичка  из  "Чадьена",  вдруг
исчезла, и у нас есть все  основания  предполагать,  что  она  теперь  у
Мореля... Шелшер считает, что вы, месье  Сен-Дени,  можете  сообщить  на
этот счет крайне интересные сведения, а также  объяснить  нам,  что  эта
девушка делала у вас, в Ого, дней десять назад...
   Он рассказал, что люди видели, как  однажды  утром  Минна  выехала  в
грузовичке с американским майором, будто бы  на  охоту,  которая  должна
была продлиться несколько дней.
   Сначала никто не  обратил  на  это  внимания,  но  пустой  грузовичок
обнаружился в конце  трассы,  в  самом  сердце  земель  уле...  Адъютант
пристально смотрел на меня, подпирая стеком подбородок. Я поднял голову:
"Продолжайте". Что ж, он  вынужден  мне  припомнить,  что,  если  верить
Орсини, я был последним, кто имел длительное свидание с Минной перед  ее
отъездом.
   Орсини, видимо, живо интересуется этим делом, считая  Мореля  агентом
иностранной державы, засланным  в  ФЭА,  чтобы  разжигать  беспорядки  и
организовать партизанское движение в преддверии грядущей мировой  войны,
а  эта  девица  Минна  служит  ему  осведомительницей  и...   приманкой.
Лейтенанту явно было неловко.
   - Он и вас припутал, - добавил он как бы походя. - Утверждает,  будто
вы сочувствуете их идеям. Клянется, что  вы  втайне  мечтаете  о  черной
Африке, отрезанной от Европы,  лишенной  всякой  связи  с  цивилизацией,
которую ненавидите.
   Он поднял руку, показывая, что возражать не  стоит;  он  ведь  только
повторяет слова Орсини.  У  того,  как  видно,  есть  и  другие  причины
интересоваться этой девицей: она  довольно  красива,  вероятно,  я  тоже
заметил. Я не дрогнул. И заявил ему довольно высокомерно,  что,  да,  не
отрицаю, я сыграл некоторую роль в этом деле, но девушка  отправилась  к
Морелю с единственной целью убедить того сдаться, она хочет его  спасти.
По моему мнению, единственный наш шанс - дать ей  эту  возможность.  Она
приведет его к нам смирным как ягненок. Женщины, с горечью  сказал  я  в
заключение, обладают теми методами  убеждения,  какие  недоступны  самым
лучшим полициям мира. Лейтенант слушал  меня  вежливо,  как  и  положено
молодому человеку, снисходящему к заблуждениям старика.  "Но  тогда  вас
несомненно удивит, - сказал он, - что, по наведенным нами сведениям, эта
девушка повезла с собой в грузовичке целый арсенал - оружие  и  ящики  с
патронами, - достаточный для того,  чтобы  выдержать  длительную  осаду.
Этим  оружием  воспользовались  для  того,  чтобы  напасть  на  поместье
Вагемана, к востоку от Батанги-Фо, а потом сжечь  все  постройки.  Париж
приказывает очистить район, и мы, если нам повезет,  надеемся  выполнить
приказ еще до дождей. Из чего следует,  что  она  отправилась  к  Морелю
вовсе не для того, чтобы уговорить его сдаться, а, наоборот, примкнуть к
"человеку, который хочет преобразить род человеческий", желая помочь ему
в его борьбе, снабдив оружием и боеприпасами,  которыми  явно  запаслась
загодя; поспешный отъезд говорит о том, что в ее поступке была  насущная
необходимость, - быть может, ей было кем-нибудь передано соответствующее
сообщение". Лейтенант  подпер  подбородок  кончиком  стека  и  задумчиво
уставился на меня.

XXIV

   Я напряженно раздумывал о своем друге Двале и  обещании,  которое  он
мне дал, а вернее, о сделке, заключенной между нами двоими.  С  тех  пор
прошло уже несколько лет, но я аккуратно каждую весну продолжал  платить
условленный взнос:  корову  и  козу.  Я  вспоминал,  какой  у  него  был
неприветливый вид, когда я пришел об этом поговорить, как долго пришлось
упрашивать колдуна и как в конце концов  я  вынужден  был  рассердиться,
пригрозить, что вздую его - это, он знал, были только слова,  тем  более
что я целиком зависел от доброй воли Двалы. Он сидел на циновке, в  углу
хижины, маленький, голый, сморщенный и  брюзгливый;  в  полутьме  белела
седина на черепе и на щеках. Он сказал, что у него  болит  живот  и  мне
лучше прийти в другой раз; к тому  же  он  вовсе  не  знает,  сможет  ли
помочь: я белый и христианин, не из его племени, не живу на его земле  и
у него уже не хватит сил оказать услугу  неверующему.  Я  припомнил  все
оказанные мною за время нашего знакомства услуги.
   Что же касается того, что я христианин и неверующий,  я  ему  доверяю
больше, чем многие молокососы из его  нее  племени,  и  он  это  отлично
знает. Он продолжал твердить "mangaja ouana" -  ступай  к  своим,  но  я
знал, что он просто набивает цену, и он знал, что я это  знаю.  Тогда  я
стал ругаться, грозить, что, если он мне откажет, я проведу шоссе  прямо
через земли уле, да еще и через его деревню!  Он  знал,  что  я  никогда
ничего подобного не сделаю, но что это все же одно из условий торга.  Он
закряхтел, поднял вверх кулаки, поклялся, что никогда не делал такого ни
для одного белого и будто до него никто вообще такого не  делал;  говоря
тем самым, что согласен. Мы условились о цене, и он обещал  выбрать  для
меня хорошее место. Но я уже давно знал хорошее место, я не  один  месяц
его искал, примерялся, бродил по холмам, пробирался сквозь джунгли.  Мне
нужен был простор и в то же время я не хотел быть в полном  одиночестве,
мне требовалось, чтобы вокруг росли другие деревья.
   В конце концов я выбрал красивый холм с видом на широкое  плато  Уле,
которое так любил - это сама Африка, со всеми  своими  стадами,  которым
еще долго можно было не бояться  охотников.  Нам  потребовалось  полтора
дня, чтобы туда добраться, а придя на место,  Двала  снова  стал  чинить
всякие препятствия, утверждая, будто тут слишком далеко от дома;  он  не
уверен, что его сила подействует на таком расстоянии. Он  предложил  мне
другое место, поближе к деревне, на земле его племени.  Полузакрыл  свой
мутный глаз, и я сразу понял, что он просто  хочет,  чтобы  я  купил  то
место, тогда как я мог получить его даром.  Я  заявил,  что  подумаю,  и
Двала поглядел на меня с легким укором: чего же ты сердишься,  казалось,
спрашивал он, надо же мне поторговаться?  Я  указал  ему  точное  место,
которое  выбрал.  Он  предложил   другой   холм,   совершенно   лишенный
растительности, где мне будет просторнее.
   Но мне нравился именно этот вид, и чтобы  по  утрам  на  меня  падало
солнце, и я хотел хотя бы потом не быть  одиноким;  вокруг  меня  должны
расти другие деревья. А тут стояли очень красивые кедры, и я показал ему
один из них, чтобы он понял, чего именно я  хочу.  Он  помотал  головой,
закряхтел, заставил себя  снова  уламывать  и  сказал,  что,  ладно,  он
попробует, но я должен попросить отцов-миссионеров и особенно отца Фарга
пореже наведываться в деревню; они его  расстраивают,  дурно  влияют  на
духов и он вряд  ли  будет  на  что-нибудь  способен,  если  они  станут
приходить слишком часто. Я обещал. Вот о чем я думал,  сидя  у  себя  на
террасе  и  слушая  лейтенанта.  Я  знал,  что  Двала  может  превратить
человека, когда тот умрет, в дерево, и  видел  своими  глазами  деревья,
которые мне  показывал  Н'Гола,  деревья,  бывшие  когда-то  людьми  его
племени. Н'Гола знал их имена и историю жизни и объяснял мне: "Вот этого
съел лев" или "Вот этот был великим вождем уле". Деревья все еще там,  я
теперь могу показать их вам, и  вы  убедитесь  сами,  что  в  колдовских
способностях Двалы сомневаться не приходится, - в  противном  случае  во
что вообще можно верить? Но Двала должен  был  впервые  употребить  свою
силу для белого, и он так беспокоился, какие последствия это  будет  для
него иметь, что, вернувшись в деревню, напился до бесчувствия  пальмовой
водкой. И тем не менее стонал всю ночь и с  ужасом  озирался  вокруг;  я
хоть и знал, что он часто напивается  допьяна,  все  же  думал,  что  он
здорово  рисковал  рассердить   своих   духов,   желая   доставить   мне
удовольствие. Вот о чем я размышлял, в полном согласии  с  самим  собой,
пока лейтенант изощрялся в красноречии, вещал о том, что было  настолько
далеко, что словно давно меня не касалось.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXV

   Они возникли, все трое, на  гребне  холма  в  высокой  траве,  сквозь
которую, подняв кверху морды, медленно двигались лошади; Морель  впереди
- нос с горбинкой, широко раздутые  ноздри  -  с  неизменным  портфелем,
набитым бумагами и притороченным  к  седлу;  за  ним  Идрисс;  лошади  с
шелестом  раздвигали  боками  ветки  бамбука  и   sissongo   ; быстрые и в то же время словно застывшие глаза  Мореля,
лишенные ресниц, всматривались в даль при малейшем шорохе, из-под белого
шарфа, обернутого вокруг головы; в нем  угадывалась  давняя  привычка  к
джунглям и ко всякому зверью; бывали минуты, когда даже Хабиб чувствовал
себя неспокойно под этим старым многоопытным взглядом. Вот уже три  часа
как они спускались  с  горы  к  месту  назначенной  встречи,  и  капитан
дальнего плавания с фуражкой, сдвинутой на ухо,  и  погасшей  сигарой  в
зубах, в  веревочных  туфлях,  вдетых  в  арабские  стремена,  с  трудом
держался в седле, ему было  невмоготу.  Но  Вайтари  строго  поручил  не
спускать глаз с этого сумасшедшего Мореля.
   - Надо помешать ему сделать глупость. Он настолько уверен в поддержке
общественного мнения, в своем оправдании и  даже  торжестве,  что  может
сдаться властям. Для нас он тогда потерян, все поймут,  что  это  просто
чудак, который верит в своих слонов. Морель полезен, пока он -  легенда;
как раз сейчас арабское радио провозглашает его человеком, вдохновленным
идеей африканского национализма.  Не  попрекайте  меня  цинизмом,  но  у
колыбели  всякого  революционного  движения  всегда   стоят   одержимые,
путаники и идеалисты; деятели, подлинные созидатели, приходят потом,  не
сразу, но неуклонно. Все  это  я  говорю,  чтобы  вы  поняли,  насколько
необходимо не дать, чтобы он сдался... живым.  Я  его  даже  люблю,  это
чистая душа, но между тем гораздо  лучше,  если  он  исчезнет  в  сиянии
славы, в ореоле преданий. Он останется в глазах потомков  первым  белым,
отдавшим свою  жизнь  за  независимость  Африки...  вместо  того,  чтобы
разоблачать себя как рядового фанатика.
   Он неопределенно взмахнул рукой.
   - Вряд ли стоит объяснять, что я ни к чему вас не призываю.
   Хабиб сделал все, чтобы никак не выказать своего удовольствия. У него
была настоящая профессиональная страсть ко всем проявлениям человеческой
натуры. Он приобрел  глубокое  познание  человека,  которое  чаще  всего
выражалось могучим, утробным смехом. Тогда он  откидывал  голову,  глаза
его превращались в щелки, борода тряслась, и он прижимал руки  к  груди,
словно сдерживая переполнявшую  сердце  радость.  Но,  будучи  торговцем
оружием,  он  остерегался  открыто  веселиться  перед  "освободителями",
"выразителями законных  чаяний  народа",  "революционными  трибунами"  и
прочими поборниками высоких бессмертных принципов вроде Мореля; они были
его хлебом насущным. Он ожидал, покуда останется один.
   А вот теперь, следуя за Морелем к месту встречи, он под шелест желтых
трав, сквозь которые, порой беспокойно пофыркивая,  пробирались  лошади,
дал волю веселью; правда, за спиной у  своих  спутников.  Он  представил
себе командира без войска,  который  одиноко  сидит  у  себя  в  пещере,
положив могучие руки на карту  "военных  действий",  и  голосом  трибуна
призывает к созданию африканской федерации от Суэца до Кейптауна, воочию
видя себя ее полновластным вождем. Эта  мечта  о  величии  и  могуществе
должна была разделить судьбу всех подобных  мечтаний,  исчезнув  в  пыли
дорог. Он хотел, чтобы его молодой друг де Врис насладился всем комизмом
этой ситуации, но тот валялся на  циновке,  страдая  поносом,  и  только
мстительно поглядывал из-под бровей, разжимая  губы  лишь  для  яростных
упреков, - он винил Хабиба в отчаянном положении, в которое они  попали,
словно кто-нибудь на белом  свете,  -  удивлялся  Хабиб  этой  наивности
молодости, может быть виноват в том бедственном положении, в  каком  они
очутились! Но де Врис с раздражением слушал цветистые речи  ливанца,  не
обладая его выносливостью; измученному  поносом  и  лихорадкой,  мухами,
москитами и часами, проведенными в седле, ему казалось, что он и  правда
вот-вот  лишит  Хабиба  своего  общества.  В  конце  концов  Хабиб  даже
встревожился. Он попытался убедить Вайтари, что им следовало бы  поехать
в Судан: поговаривали о Бандунгской конференции, где будут  представлены
все колониальные народы и особенно народы черной Африки, которыми до сих
пор как-то пренебрегали. Надо  на  какое-то  время  прекратить  открытую
борьбу и предстать перед международным  ареопагом,  возвысить  там  свой
голос.  Горящие  фермы,  неуловимые  партизаны,   защищающие   природные
богатства Африки от колониальной эксплуатации, - вот та картина, которую
надо там нарисовать. Вайтари тем легче было убедить, что он  и  сам  был
такого же мнения. Он стоял перед входом в пещеру,  опираясь  кулаком  на
карту,  над  которой,   как   он   иногда   мечтал,   его   когда-нибудь
сфотографируют: "Главнокомандующий армией,  борющейся  за  независимость
Африки, на своем командном посту"; он помнил подобную  фотографию  Тито,
сделанную во время войны. Но ему не хватало людей, партизан, - их  могли
выдвинуть лишь политически сознательные массы, а не первобытные племена,
которые он презирал. Порой он чувствовал подавленность  от  одиночества.
Вайтари редко выходил из пещеры, одного из  четырех  или  пяти  "опорных
пунктов", которые смог тайком организовать во время недавних официальных
разъездов, в предвкушении мировой войны, каковая, как он  тогда  считал,
вот-вот грянет. В сроках он ошибся.  Столкновения  не  произошло.  И  он
остался один, без войска, отрезанный ото  всех;  три  из  пяти  "опорных
пунктов", где он копил оружие, были обнаружены и  разграблены  властями.
Ему пришлось скрываться в Каире, где он уныло прозябал, пока до него  не
дошли слухи  о  "кампании  в  защиту  африканских  слонов".  Он  тут  же
сообразил, как