адежных затеях. В конце концов он поверил  даже  в  то,
что еще можно чего-то добиться. Из скромности он убеждал себя,  что  его
восхищение носит чисто профессиональный характер, у него еще  оставалось
больше половины пленки. Правда, если ему придется  прожить  с  французом
целых полгода в какой-нибудь пещере уле, пленки явно не хватит.  Тем  не
менее он радовался, слушая, как Морель строит планы будущих  кампаний  в
защиту африканской фауны.
   - Я уверен, что при настойчивости и хорошей  организации  кампании  в
прессе мы добьемся результатов... Вот почему так  важно,  чтобы  вы  оба
были на воле и поддавали жару... Огонь займется. Теперь все дело  только
в давлении на правительства.
   Филдс попросил у Мореля  разрешения  сопровождать  того  в  Чад.  Ему
хотелось заехать в Форт-Лами, чтобы оттуда  отправить  свои  фотографии,
почему бы не проделать часть дороги вместе?
   (Филдс  постоянно  оправдывал  свое  желание  следовать  за   Морелем
исключительно профессиональными мотивами. Когда у него возникли трения с
властями в Чаде, которые сперва отказывались верить в его версию  аварии
самолета и обвинили в соучастии и содействии преступникам, он остался на
свободе лишь благодаря негодующим протестам журналистов, задержавшихся в
Форт-Лами. Обвинения, выдвинутые против  Филдса  французскими  властями,
вызвали у  коллег  такое  веселье,  что  фотограф  долго  потом  за  это
расплачивался, тем более что ему недешево обошелся  и  сам  сенсационный
репортаж. Но  Эйб  Филдс  -  партизан,  Эйб  Филдс,  впавший  в  амок  и
защищающий слонов с оружием в руках, против всех на свете, Эйб  Филдс  -
бескорыстный идеалист! То был один из самых забавных анекдотов за год, и
всякий раз, когда во  время  следствия  репортер  появлялся  на  террасе
"Чадьена", его  восторженно  приветствовали  все,  кто  там  был.  Филдс
переносил издевательства с трудом, что лишь  подхлестывало  насмешников.
Во время допросов он приводил в пример все знаменитые истории, какие ему
припоминались: присутствие Томпсона у Сапаты,  Страуса  у  Панчо  Вильи,
репортеров у Гулиано,  когда  тот  терроризировал  Сицилию.  Возвращение
Шелшера, видевшего  на  Куру  разбитый  самолет,  вывело  Филдса  из-под
обстрела. Надо  сказать,  что,  только  излагая  полиции  обстоятельства
катастрофы, Филдс припомнил подробность, совсем выскочившую  у  него  из
головы. Она касалась пилота, командира звена Дэвиса.  Он  вспомнил,  что
Форсайт, боясь, что труп быстро разложится  от  жары,  опустил  тот  под
воду,  между  двумя   скалами,   ожидая   возможности   похоронить   его
по-христиански. А потом, когда на озере развернулись  кровавые  события,
никто уже о Дэвисе и не вспомнил. Значит, бедняга  все  еще  там,  среди
слонов. Филдс утешал себя тем, что для героя битвы за Англию общество не
такое уж неподходящее.) Когда он пришел к Морелю со своей просьбой,  тот
улыбнулся.
   - Хотите и там сделать снимок? - И прежде,  чем  Филдс  нашелся,  что
ответить, добавил:
   - Говорят, будто вы,  знаменитые  репортеры,  со  временем  обретаете
особый нюх, чтобы вовремя попадать туда, куда надо...
   Филдс был поражен грустью, прозвучавшей в голосе Мореля. Он  подумал,
не приписывает ли ему француз предчувствий, которые угнетают его самого.
   (Филдс не верил в предчувствия, и в ту минуту у него их не  было.  Он
не верил и в особенный нюх журналистов "быть  вовремя  там,  где  надо".
Лучшие его фоторепортажи в большинстве своем были делом  случая.  В  тот
день, когда убили Ганди, он  стоял  между  двумя  самолетами,  собираясь
снимать охоту некоего магараджи на тигра; три снимка, которые он  сделал
через несколько секунд после покушения, принесли  ему  пятнадцать  тысяч
долларов.
   Филдс очутился в нужном месте просто потому, что  надо  было  куда-то
встать. Когда ураган разрушил Джеремию,  он  отдыхал  в  Гаити,  что  не
только с лихвой окупило его расходы, но  и  позволило  внести  плату  за
квартиру в Париже на год вперед. Что же касалось  Мореля,  Филдс  просто
предполагал, что, почти в одиночку и безоружный, тот далеко не уйдет, и,
естественно, хотел быть при нем в ту минуту, когда закончится  авантюра,
так занимавшая американцев.) Морель назначил отъезд после захода солнца,
чтобы успеть пройти за ночь как можно дальше. Идрисс и Юсеф  привели  на
отмель лошадей. Морель внимательно вглядывался в тяжелое небо, где  тучи
громоздились над пустыней, как скопление черных скал.  Он  повернулся  к
Идриссу:
   - А? Что скажешь? Будет дождь или нет?
   Идрисс покачал головой. В своем синем балахоне  и  белом,  обмотанном
вокруг головы тюрбане, с двумя  суровыми  складками,  протянувшимися  от
ноздрей ко рту, и редкой седой щетиной на подбородке, он  внушал  Филдсу
столько же доверия в свои предсказания погоды, сколько метеорологическая
служба в Нью-Йорке. (Филдс провел немало бессонных ночей там,  где,  как
сообщалось, должен был пронестись циклон, который в это  время  спокойно
разрушал те области, где его вовсе и не ждали.) - Будем  надеяться.  Нам
потребуется на дорогу не меньше двух дней.
   Последние несколько минут до отъезда Филдс провел  с  Пером  Квистом,
который захотел сделать прощальный обход болота и поглядеть на птиц.
   - Этого я уже никогда больше не увижу, - сказал он.
   Эйб Филдс не принадлежал к любителям природы, но на сей раз не мог не
почувствовать восхищения. Повсюду,  куда  ни  погляди,  болото  покрывал
волнующийся ковер перьев: под неподвижным, свинцовым небом распласталось
другое, близкое, живое, которое как будто парило над  угрюмой  пустотой.
Второй небосвод создавали птицы, что летали у самой земли; до него  было
подать рукой, он наконец-то стал достижимым.  Некоторые  из  пород  были
знакомы Филдсу; их присутствие на окраине африканской  пустыни  казалось
ему трагической ошибкой.
   Ласточки, аисты, цапли, чайки, - вся крылатая Европа, слетев  с  крыш
деревенских  домишек  и  рыбачьих  поселков,  нашла  здесь  приют  среди
огромных американских аистов, марабу, пеликанов, птиц из  Бар-эль-Газаля
и множества других, чьих названий он не знал. Пер Квист сказал, что этот
менявший расцветку живой ковер величиной в  сто  квадратных  километров,
который вздымался и оседал, рассыпался, а потом превращался в сверкающий
цветной гобелен, ткавшийся на глазах, лишь ничтожная  частица  миллиарда
перелетных птиц, достигших Нильской  долины  и  болот  Бар-эль-Газаля  в
Судане. Датчанин говорил об этом почти  с  молитвенным  жаром,  а  когда
повернулся к репортеру, Филдс увидел у него на глазах слезы.
   Он тактично сделал вид, что снимает болото,  с  которого  уже  сделал
целую серию цветных фотографий, Пер Квист напомнил  Филдсу  об  обещании
прислать снимки.
   (Филдс сдержал  свое  обещание.  Он  послал  на  имя  ученого  полный
комплект фотографий в адрес Музея естествознания в Копенгагене.  Посылка
вернулась с краткой надписью "Адресат неизвестен". Филдс нашел в  ответе
какое-то величие. Он переадресовал свою посылку Международному  комитету
охраны фауны и флоры в Женеве. Посылка  вернулась  вновь,  с  припиской:
"Больше не  работает".  Тогда  у  Филдса  родилась  блестящая  идея.  Он
отправил свой пакет по адресу: "Перу Квисту, Дания". И  через  несколько
дней получил благодарственный ответ.) Когда они с  датчанином  вернулись
на отмель, остальные были уже готовы к  отъезду.  Филдс  не  без  опаски
подошел к своей лошади; он боялся,  что  путешествие  будет  ему  не  по
силам.
   На озере воцарилась  тишина;  женщины  и  дети  ушли  до  наступления
сумерек в свои деревни, таща на спине или на голове драгоценные корзины;
к запаху тины все  больше  примешивался  другой  запах,  которого  Филдс
тщетно пытался не  замечать.  Часть  слонов  вернулась  к  воде,  другие
топтались в тростниках: их рев доносился со всех сторон, и  слух  Филдса
как будто еще различал в нем крики раненых животных. Морель  привязал  к
седлу свой кожаный портфель и прикурил от тлеющего  трута  сигарету.  Он
побрился, повязал свежевыстиранный шейный  платок  и  приколол  к  груди
лотарингский крестик. Вид у  него  был  спокойный,  казалось,  он  готов
продолжать свое дело столько, сколько понадобится.
   (Филдс никак не мог понять, какой тайной силой обладает Морель,  пока
несколько  лет  спустя  не  встретился  с  Пером  Квистом  в  Упсальском
университете, в Швеции, где старый ученый  читал  свой,  как  оказалось,
последний курс об охране вымирающих видов. Уйдя в  воспоминания,  старик
полночи ворошил свое прошлое и наконец рассказал  журналисту  историю  с
майскими  жуками.  Вот  тогда  Эйб  Филдс  и   узнал   подоплеку   всего
случившегося. Он слушал молча, а выйдя в снежную, тихую ночь,  где  даже
звезды, как ему  казалось,  содрогались  от  ужаса,  вдруг  почувствовал
какую-то легкость и незнакомую прежде уверенность. Он много бы отдал  за
то, чтобы снова встретить Мореля и сказать, что и он,  Эйб  Филдс,  тоже
"во все это верит".) Но сейчас, сидя верхом, глядя  вокруг  воспаленными
глазами, повязав голову от солнца носовым платком с четырьмя узелками по
углам, он чувствовал себя довольно скверно и удивлялся,  чего  ради  ему
взбрело в голову тащиться по пустынным  местам  за  этим  человеком  вне
закона, рискуя сесть в тюрьму или сдохнуть, - к тому же у него почти  не
осталось пленки.
   Форсайт стоял на другом краю отмели, держа лошадь под уздцы,  и  явно
избегал церемонии прощания. Он сделал  все,  чтобы  уговорить  Минну  не
следовать за Морелем.
   - Вам не одолеть такого перехода...
   - Однажды я его уже проделала.
   - В других условиях. Лошади едва держатся на ногах...  Даже  если  вы
доберетесь до Чада, вас арестуют. Мужчина один еще кое-как выкрутится, а
женщина...
   - Вам не мешало бы знать, что может вынести женщина, майор Форсайт. Я
могла бы кое-что рассказать.
   - И все же подумайте хорошенько.  Мы  хотели  устроить  демонстрацию,
выразить на свой лад отвращение, которое многие испытывают и выражают...
Нам это удалось сверх всякой меры. Весь мир на нас смотрит. Сейчас время
продолжать борьбу другими средствами, используя сочувствие,  которым  мы
окружены. Нельзя этим бросаться. Морель - другое  дело:  даже  если  его
арестуют, суд над  ним  вызовет  громадный  отклик  и  только  подогреет
всеобщее сочувствие. Его наверняка с  триумфом  оправдают.  Но  пока  он
рискует жизнью, и вы тоже...
   Это безумие...
   - С чего вы вдруг стали таким рассудительным, майор Форсайт?  Узнали,
что наконец можете вернуться домой, что  даже  стали  там  чем-то  вроде
героя, и, кто знает, не присвоит  ли  американская  армия  имя  Форсайта
новому выпуску Вест-Пойнта?
   Он не сумел удержаться от смеха:
   - Ну, этот день будет великим  праздником  для  слонов...  Однако  вы
подозрительно хорошо осведомлены о наших военных порядках.
   - Я спала со многими американскими офицерами...
   - Если не хотите ехать со мной, поезжайте с Пером Квистом в Данию.
   Она покачала головой:
   - Мне надо остаться с ним.
   - Вы должны понять, что сейчас появились другие средства ему  помочь,
более действенные и даже более неотложные. Мы как раз это  и  попытаемся
сделать. Не думаете же вы, что мы собираемся бросить Мореля на  произвол
судьбы?
   - А мне все равно, что вы будете делать. Я хочу быть там, где  он,  и
все.
   - Зачем?
   Она улыбнулась:
   - А вам не кажется, майор Форсайт, что с ним надо быть кому-нибудь из
Берлина?
   Она повернулась спиной и пошла по песку той походкой, которую мужские
брюки делали одновременно неуклюжей и  еще  более  женственной.  Форсайт
проводил ее взглядом и легкой цинической усмешкой. Он  был  уверен,  что
встретится с ней снова. Надо только подождать.
   Когда-нибудь и ему посчастливится; общие воспоминания, не говоря  уже
обо всем прочем, их свяжут, приведут ее к нему. Разве что Морель наконец
откажется от своего схимничества и, выйдя из тюрьмы, женится  на  Минне;
тогда они  обзаведутся  детьми,  поселятся  в  каком-нибудь  африканском
городе и откроют магазинчик по торговле слоновой костью для туристов.
   "Можете   увидеть   самого   Мореля,   это,   знаете   ли,    местная
достопримечательность, в свое время он даже  прославился,  его  называли
"человеком, который защищает слонов... " А сейчас торгует сувенирами  из
слоновой кости. Ну да чего вы хотите, жить-то ведь надо, все всегда этим
кончают. Он охотно дает себя снимать, особенно когда у  него  что-нибудь
купишь".
   Форсайт поднял руку и помахал на прощание. Минна  помахала  в  ответ.
Потом он дождался датчанина, и вдвоем они погнали  лошадей  по  тропе  в
Гфат. Им надо было пересечь болото; над тем  при  их  приближении  птицы
взлетали; в сумерках белели крылья марабу, лебедей и  аистов,  тоже  как
будто поднятые в прощальном жесте. Пер Квист натянул на лоб шляпу  и  ни
разу не обернулся, чтобы поглядеть  на  тех  пятерых,  чьи  силуэты  еще
виднелись на фоне неба. Он,  несмотря  ни  на  что,  уже  винил  себя  в
вероломстве, хотя и понимал, что лучшим способом помочь французу было не
оставаться с  ним  в  Африке,  а,  воспользовавшись  общим  сочувствием,
добиться наконец конкретных  мер  для  охраны  природы;  а  если  Мореля
арестуют и будут судить, что почти неизбежно, то следует находиться там,
где можно бить в набат и добиваться освобождения товарища. И все же  Пер
Квист был удручен, а чтобы успокоить совесть и забыть об усталости, стал
громко излагать планы будущей борьбы.
   - Надо снова организовывать комитеты, рассылать  воззвания,  собирать
подписи. Жаль, что старый шведский король Густав умер. Это был друг,  он
бы нам помог... И пастор Кай Мунк... немцы его расстреляли. Большой  был
писатель... И Бернадотт, и Аксель Мунт...
   Когда  живешь  чересчур  долго,  в  конце  концов  не  остается  даже
знакомых...
   Форсайт молчал. Трудно строить планы на будущее, когда  оно  осталось
позади.

XXXIX

   Первые несколько часов Филдс думал, что больше ни минуты не  выдержит
боли в боках, которую ему причиняла езда на лошади; следующие  несколько
часов ему казалось немыслимым  переносить  такую  жару:  солнечные  лучи
превращали красную землю, камни, пыль, поднимаемую копытами, даже  пучки
травы в слепящую колючую проволоку, - но он  терпел  с  удесятеренной  и
даже  противоестественной  энергией  человека,  обуреваемого  навязчивой
идеей, которая в его случае была намерением сопровождать Мореля до самой
развязки и сделать последний снимок. Вот  и  все,  что  им  двигало,  он
отказывался признаться  в  чем-либо  другом,  в  какой  бы  то  ни  было
общности, в соучастии, в личной симпатии,  всего  лишь  занимался  своим
делом. Получив редкостную возможность запечатлеть необычный сюжет, он не
собирался ее упускать, пока у него оставался хоть кусочек  пленки;  все,
кто знал Филдса, давно усвоили, что он не  питает  никаких  иллюзий,  не
испытывает  благородного  негодования,  не   подвержен   гуманистическим
порывам;  у  него  всегда  наготове  только  аппарат   и   пленка;   ему
безразлично, что станет с миром  после  того,  как  он  его  снимет.  Он
вцепился в луку арабского  седла,  время  от  времени  снимая  с  головы
носовой платок, четыре уголка которого торчали наподобие рожек, для того
чтобы вытереть шею, лицо, глаза и объектив аппарата,  отогнать  мух  или
обмахнуться; он тащился  за  Морелем  на  покрытой  попоной  лошади,  по
саванне, по крутым откосам, по камням, из которых вылетала красная пыль,
изнемогая от жажды, злобно стискивая  зубы,  с  аппаратом  на  шее  и  с
упорством, вызывавшим у француза улыбку и даже восхищение.
   - Ну как, фотограф, выдержишь до конца?
   - Запросто, - огрызнулся Филдс. - А вы как думаете? Недаром я побывал
в Ливии, в Анцио, на пляжах Нормандии и  Коррегидора  и  получил  звание
кавалера  Почетного  Легиона  за  освобождение  Парижа,  если  вам   это
что-нибудь говорит.
   - Ладно, ладно. И ты совался везде и всюду  только  для  того,  чтобы
щелкать аппаратом?
   - Только.
   - А на все остальное плюешь?
   - Плюю.
   - Пускай хоть все подохнут?
   - Конечно.
   Глаза  Мореля  смеялись.  Выгоревшая  на   солнце   фетровая   шляпа,
лотарингский крестик  и  шейный  платок  защитного  цвета,  запорошенный
красной пылью, придавали ему чуть-чуть военный вид; он  слегка  смахивал
на какого-то спаги, весело поглядывая на Филдса своими  карими  глазами.
Тот злобно подумал: "Морда-то у тебя типично французская,  особенно  эти
губы и ироническая усмешка, даже когда ты молчишь  и  только  добродушно
щуришься".
   А потертый портфель, набитый петициями,  манифестами,  прокламациями,
воззваниями, которые он повсюду  таскает  с  собой,  привязав  к  седлу?
Морель был настолько не похож на того, каким его расписывали газеты, что
Эйб Филдс  считал  своим  священным  долгом  привезти  хотя  бы  хорошие
фотографии француза и показать их публике; фотографии  без  текста,  без
подписи, без комментариев, - Морель такой, какой есть, то бишь абсолютно
уравновешенный,  уверенный  в  себе,  лишенный  и  тени  ненависти   или
мстительной злобы, насмехающийся над вами  с  самой  серьезной  миной  и
делающий свое  дело  -  маленькое,  ограниченное,  земное,  дело  защиты
слонов, африканской фауны, иными словами, какое нужно, не  больше  и  не
меньше, дело, которое давно полагалось делать. Филдс не утерпел и сделал
с него еще один снимок, хотя следовало всерьез позаботиться об  экономии
пленки, если они еще долго пробудут вместе.
   - Фотограф...
   - Да.
   - У тебя довольно решительный вид. Признайся, тыт часом, не  тосковал
по слонам?
   - Плевать я хотел на ваших слонов. У меня своя работа.
   - Не злись... Злиться не надо! Вот я разве злюсь?
   - Нет, нет, еще бы! Весь мир знает, что вы никогда не злитесь.
   - Говоришь, будто участвовал в освобождении Парижа?
   - Да.
   - Я туда не успел. Помешали. Красиво было?
   - Я покажу вам снимки.
   - Ты говорил, что начинал во время Испанской войны?
   - Да.
   - Я тоже. Мы случайно там с тобой не встречались?
   - Возможно.
   - Там были прекрасные слоны. Она-то ведь и славится  своими  слонами,
Испания.
   - Да.
   - А в России ты был?
   - Еще нет.
   - Да ну, как же это?
   - Визы не было.
   - Дадут. Как только у них появятся слоны, которых  надо  снимать,  ты
получишь свою визу. Карету за тобой пошлют.  Строить  новый  мир,  когда
слоны путаются в ногах, говорят, невозможно. Кажется, что они  -  только
помеха, пережиток, анахронизм. Это не я так думаю, но другие. Вот почему
так важно то, что мы делаем, ты и я...
   - Вы, а не я. Я делаю снимки.
   - Судьба слонов тебя не волнует?
   - А вы никогда ни о чем другом не думаете?
   - Думаю. Но мне становится очень грустно.
   - Пройдет.
   - А к тому же я ведь сумасшедший, тебе разве не говорили?
   - Конечно, сумасшедший,  все  вы  такие:  Ганди  со  своим  пассивным
сопротивлением и голодовками; ваш де  Голль  со  своей  Францией,  вы  с
вашими слонами...
   И, сжав зубы, Филдс поехал дальше, - высохший, с обожженными веками и
вспухшими губами; с носом, горлом, ушами и - как он был уверен,  -  даже
простатой,   забитыми   красной    пылью,    предательски    разъедавшей
внутренности.  Время  от  времени  он  одурело  озирался,  видел   сотни
безжизненно лежащих рыжих антилоп, их рога - сотни  лир  -  под  охраной
серых грифов, ожидающих своего часа; видел стадо буйволов,  чья  могучая
плоть казалась там мало приспособленной для подобного бедствия;  кое-кто
из животных еще  держался,  пытаясь  подняться  при  приближении  людей;
вдали, на востоке закрывали  горизонт  черные,  совершенно  неподвижные,
словно спекшиеся тучи; дохлые слонята, кривые росчерки зеленых мух, визг
гиен и снова пыль, снова скалы, термитные кучи под хвоей, лицо Черчилля,
кричащего в 1940 году в микрофон, что будет продолжать войну, в то время
как Филдс со своим аппаратом ждал его в соседнем зале; лошадь  репортера
как-то раз споткнулась о тушу льва со вспоротым  брюхом,  перед  которой
Идрисс, невозм