нувшейся  оказией,  новость  об
аресте  человека,  выбравшего   общество   слонов,   вызвала   горестное
изумление. Никто не хотел в этом признаться; нельзя же, в конце  концов,
признаваться,  что  ты  недоволен  тем,  что  ты  есть;  только  отпетые
неудачники, которым уже нечего терять, чье поражение  так  же  очевидно,
как их пьянство, грязная рубашка и дырявые башмаки, могут позволить себе
роскошь выглядеть подавленными или  открыто  возмущаться  тем,  что  все
снова пойдет своим чередом и снова будет окутано смирением.
   В одном из санаториев Верхней Савойи новости о человеке,  требовавшем
хотя  бы  элементарного  уважения  к  природе,  добытые  из  газет   или
услышанные по  радио,  вывешивались  в  холле  на  черной  доске.  Когда
сообщение телеграфного агентства  о  том,  что  арест  находящегося  вне
закона ожидается с часу на час, больные почувствовали такой упадок сил и
уныние, что главный  врач  запретил  вывешивать  последующие  сообщения.
Большинство туберкулезников составляли молодые люди, пораженные болезнью
в расцвете сил и надежд.
   Молодая девушка с пневмотораксом и пораженным болезнью вторым  легким
поглядела на доску и разразилась рыданиями. Заплакала она впервые с  тех
пор, как приехала в санаторий.
   Вывешивать сообщения  о  крестовом  походе  Мореля  постановил  совет
больных, и главному врачу стоило большого труда их переубедить. Один  из
студентов бросил фразу, связь которой с делом  Мореля  показалась  врачу
крайне сомнительной: "Не вижу причины, почему я должен махнуть  на  себя
рукой без борьбы!"
   Примерно в это же  время  белые  разбили  голову  четырнадцатилетнему
негру за то, что он с восхищением присвистнул, увидев проходившую  белую
женщину; русские любители  голубей  мира  взорвали  водородную  бомбу  и
готовили межконтинентальную ракету, которая  могла  сделать  непригодной
для жизни территорию площадью больше Великобритании; мо-мо  примешали  к
настойке, которую пили, мозги новорожденных, клянясь сохранить  верность
борьбе за право народов распоряжаться своей судьбой; бывший им под стать
министр строительства, присутствуя на похоронах ребенка,  замерзшего  во
французской   трущобе,   лицемерно   пожимал   руки    его    родителям.
Североафриканские племена во имя свободы насиловали шестилетних детей  и
вспарывали животы французским женщинам,  не  умея  иначе  проявить  свою
мужественность, в то время как ученые серьезно рассуждали, кого  породит
радиоактивная  пыль,  попав  в  человеческий   организм   в   результате
нескольких ядерных взрывов подряд - поколение гениев или дегенератов;  а
правительство Франции официально  поощряло  производство  алкоголя,  что
явно могло стать решением этой проблемы. Всех, кто по утрам читал газеты
и мог вздохнуть с облегчением, думая о человеке, обуреваемом  решимостью
и дальше бороться за охрану природы, потрясло и даже взбесило  сообщение
о его неминуемом аресте, в который они, правда, не желали пока верить.
   22 июня, в то время как последние журналисты, оставшиеся в Форт-Лами,
наконец-то вкусили плоды  своего  долготерпения,  -  им  конфиденциально
сообщили, что "развязка неминуема", -  и,  сидя  на  террасе  "Чадьена",
ожидали этого события, группа всадников - два африканца и трое  белых  -
медленно пробиралась сквозь низкорослые заросли к юго-востоку  от  Голы,
где серые тени лежавших на земле ветвей мимозы, казалось,  сами  вот-вот
испустят дух, а окрестности со своими  сухими  кустарниками,  термитными
кучами, поникшими деревьями и  выжженной  травой  замерли  в  обморочном
состоянии. Вот уже месяц как  в  ФЭА,  в  Судане,  Уганде,  в  некоторых
районах Донго, Кении  и  Танганьики  была  запрещена  всякая  спортивная
охота; считалось, что засуха настолько сократит поголовье диких  зверей,
что понадобится от десяти до пятнадцати  лет,  чтобы  его  восстановить;
потери  в  животноводстве  и  сельскохозяйственных   культурах   повсюду
требовали  правительственного  вмешательства,  колдуны  на  юге  грозили
продлить засуху, если им не будет возвращено издревле положенное место в
племенных советах; черные крестьяне толпами  покидали  районы  бедствия;
низкий урожай хлопка  разорил  большинство  тех,  кто  продавал  его  по
срочным договорам. В воздухе пахло уже  не  побережьем,  а  пустыней,  и
воздух, из которого исчезли последние  следы  влаги,  создавал  у  Хааса
ощущение сухости в носу, какое бывает при хамсине. То,  что  Хаас  видел
вокруг, производило на него сильное впечатление, - ничего похожего он не
наблюдал даже на границах Тибести, где все  было  приспособлено  к  суши
пустыни и жило с ней в добром согласии; привыкнув  к  зловонной  сырости
Чада, он сперва не  без  удовольствия  жевал  свою  сигару,  наслаждаясь
чистым  воздухом,  но  мало-помалу  начал  воспринимать   почти   полное
отсутствие  всякой  жизни,  страдания  редко   попадавшихся   истощенных
животных, отчаянные взгляды людей в деревнях, через которые проезжал,  и
он  помрачнел,  стал  чертыхаться  сквозь  зубы  при   виде   очередного
распухшего от  жары  трупа,  а  потом  откровенно  затосковал  по  своим
москитам и даже признал за озером Чад, которое всегда  обзывал  болотом,
грязной лужей, некоторые достоинства,  -  ведь  в  том  еще  была  вода,
которая могла утолить жажду, а за то многое можно простить.
   Спутник Хааса, Жан де Фонсальбер, специальный корреспондент  крупного
парижского еженедельника, спокойнее взирал на этот  трагический  пейзаж;
он  впервые  очутился  в  Центральной  Африке,  и  ему  не  с  чем  было
сравнивать. Его заботило только одно: быть первым  из  журналистов,  кто
встретит Мореля. Вот уже четверть века как Хаас жил среди слонов Чада  и
ловил их для зоопарков; если говорить точно, то с войны 1914 года, когда
он был отравлен газом; теперь его  обуяло  раскаяние  и  он  организовал
экспедицию с целью розыска Мореля, чтобы отвести того в надежное  место.
Его раздражали кретины, утверждавшие,  будто  Морель  движим  не  только
своей любовью к  этим  великанам,  которых  он,  Хаас,  так  безжалостно
выслеживал, но и преследует какие-то  скрытые  политические  цели.  Этот
поклеп вызывал у старого отшельника ярость, он-то ведь знал,  что  такое
любовь к слонам, а с тех пор, как его отравили  газом,  -  и  что  такое
неприязнь к людям. Тем не менее он решил внести в происходящее  ясность.
Если авантюрист - человек искренний, если он ничего  не  скрывает,  если
просто любит прекрасных животных, Хаас отведет его в надежное место, где
тот будет в безопасности. Ну а если тут опять какое-то свинство, как  то
всегда бывает у людей, - политическое  или  любое  другое,  какой-нибудь
пропагандистский трюк, тогда он просто даст Морелю в морду и вернется  в
свои тростниковые заросли.
   Что касается сопровождавшего их Вердье, Хаас взял его потому, что тот
твердил всем и каждому, как  он  сочувствует  Морелю,  и  потому  что  в
Камеруне у него была заброшенная плантация, -  идеальное  убежище,  если
только до него добраться. Хаас  не  обращал  ни  малейшего  внимания  на
болтовню Вердье, уже давно бывшего в ФЭА всеобщим посмешищем.
   Вдохновитель  Ассоциации  Свободной   Франции   в   Чаде,   один   из
организаторов присоединения территории к союзникам во  время  войны,  он
был одержимым поклонником де Голля, к  которому  питал  почти  такую  же
привязанность, как Хаас к слонам. Этот толстяк  имел  смешное  и  весьма
примитивное представление о Мореле, которого наделил своими собственными
навязчивыми идеями.
   - Уж вы мне разрешите сказать! - разглагольствовал он, снисходительно
обращаясь к журналисту. - Если бы вы дали себе труд познакомиться с тем,
что писал генерал де Голль, вы нашли бы там объяснение  загадке  Мореля.
Лично я знаю  это  место  наизусть:  "Всю  мою  жизнь  я  носил  в  себе
определенное представление о Франции. Чувство внушало его мне не меньше,
чем рассудок. В душе моей, конечно же, живет образ Франции  -  сказочной
принцессы или мадонны  с  фрески,  страны,  которой  суждена  великая  и
необыкновенная судьба.
   Интуиция  подсказывает,  что  провидение  создало  ее   для   великих
свершений или для таких бедствий, какие станут наукой для  других.  Если
же ее поступки и деяния порой искажает посредственность, мне это кажется
нелепой аномалией, в которой виноваты сами французы,  а  не  гений  моей
родины...  "   И   вот,   месье,   замените   слово   "Франция"   словом
"человечество", и перед вами Морель. Он тоже видит человеческий  род  то
сказочной принцессой, то мадонной со стенной росписи, готовой  к  своему
великому предназначению. Если его обманывают, то он обнаруживает в  этом
нелепую аномалию, в которой винит людей, а не самый гений  человеческого
рода... Тогда он сердится и пытается отыскать в людях  какой-то  признак
великодушия, намек на достоинство, какое-то уважение  к  природе...  Вот
что он такое. Запоздавший голлист. Мне это совершенно ясно.
   Хаас  слушал  Вердье  с  таким  презрением,  какое  только  позволяла
выразить борода. Нет, люди настолько поглощены собой, что совершенно  не
способны понять, как  могут  надоесть  другому:  своим  видом,  запахом,
надоесть до того, что пойдешь жить  среди  слонов,  потому  что  лучшего
общества на свете нет.

XXXVIII

   Выйдя из хижины, Филдс увидел, что  на  востоке  собираются  огромные
черные тучи; его  поразили  эти  чернильные  клубы,  которые,  казалось,
предвещали, что  небеса  неизбежно  расколются  надвое.  И  даже  Хабиб,
шагавший по отмели, как капитан по палубе судна перед  бурей,  был  явно
встревожен затянувшимся  горизонтом,  он  поглядывал  туда  с  почтением
моряка к стихии.
   - Да, теперь уже скоро, - сказал он Филдсу. - В последний раз в жизни
еще чему-то поверю, хотя бы показаниям метеорологов... Надеюсь  все  же,
что успеем проехать.
   Он громко закричал и принялся раздавать тумаки, подгоняя негров,  что
таскали слоновую кость  к  грузовикам,  которые  Хабиб  велел  перегнать
поближе к озеру; машины стояли у  края  высохшего  болота.  Если  пойдут
дожди, грузовики застрянут там до будущего года.
   Филдс готов был вытерпеть что угодно, лишь бы снять это  зрелище.  Но
ливанец оставался неисправимым  оптимистом.  Он  бродил  взад-вперед  по
отмели, покачиваясь на кривых ногах,  в  фуражке,  сдвинутой  на  ухо  и
открывавшей лысый череп, с огрызком потухшей сигары в  зубах,  время  от
времени вынимал  ее,  чтобы  обругать  носильщиков,  отвечавших  громким
хохотом.
   Заметив, что Филдс с интересом за ним наблюдает, он крикнул:
   - Видите, когда надо, я могу командовать и на суше...
   Он  дружелюбно  похлопал  американца   по   плечу   и   ушел,   чтобы
напутствовать в дорогу высокого белокурого  легионера,  с  которым,  как
видно, подружился. (Кроме своего подопечного  де  Вриса,  Хабиб  в  ходе
операции потерял еще двоих: одного сдернул со  скалы  и  раздавил  слон,
другой погиб от шальной пули во время  беспорядочной  стрельбы  в  самом
начале.) Филдс опустился на песок, чтобы передохнуть. Бока у него болели
все больше и больше, и он уже стал сомневаться, сможет  ли  сопровождать
Мореля. В озере, на тушах мертвых животных, сидели грифы, которые  порой
поднимали головы, озирались, а  потом  снова  принимались  за  угощение.
Филдс не знал, что  ненавидит  сильнее:  их  круглые  спины  или  манеру
поднимать голову и озираться вокруг. Погибшие слоны образовали по  всему
озеру кладбищенские холмы, и на каждом  из  них  сидел  серый,  горбатый
дозорный. Из воды доносились крики и смех, - это деревенские  женщины  и
дети резали мясо и кидали  куски  в  корзины,  привязанные  за  спинами;
каждый раз, когда они приближались к туше, грифы неохотно отодвигались в
сторону, до последней секунды не  уступая  своей  добычи,  потом  грузно
поднимались в воздух, чтобы сразу же приземлиться  на  ближайшем  бугре.
Несколько слонов уже вернулось к  воде,  воздух  дрожал  от  отдаленного
рева; Филдс пытался различить среди гомона крики раненых животных.
   В лучах заходящего солнца  проплыла  за  тростниками  целая  флотилия
рогов, похожих на мачты парусников; это возвращались к водопою антилопы.
Далеко на западе пронизанное солнцем облако  пыли  оповещало  о  подходе
новых стад...
   На рассвете первого дня  Филдс  видел,  как  плотная  масса  буйволов
воздвигла лес острых рогов там, где накануне не было ничего кроме  птиц.
(Потом, когда журналист рассказывал о буйволах на Куру в Форт-Лами,  там
хором запротестовали: на Куру буйволов никогда не видели.  Однако  Филдс
стоял на своем и в подтверждение предъявил снимки.) Около четырех  часов
дня Вайтари собрался покинуть озеро и передал Филдсу, что желает  с  ним
поговорить. Фотограф заметил его издали - над болотом, где сидели птицы,
на вершине отмели, на фоне грозового неба, в том самом месте, где у него
состоялся первый разговор с Пером Квистом; рядом с Вайтари  стояли  трое
молодых негров, за все время пребывания на озере не сказавшие журналисту
ни единого  слова.  Вайтари  в  своем  небесно-голубом  кепи  с  черными
звездами, военной форме, с портупеей и револьвером на  боку,  окруженный
адъютантами, произвел на Эйба Филдса впечатление чего-то знакомого,  уже
когда-то виденного. То был один из заезженнейших  штампов  человечества.
Тем  не  менее  репортер  из  вежливости  сделал  снимок.  (Филдс  любил
говорить, что самой большой  трагедией  Цезаря  был  не  удар  Брута,  а
отсутствие фотографа. Он пытался поправить дело при помощи  скульпторов,
но это совсем не одно и то же, и что-то главное в  карьере  Цезаря  было
преждевременно утрачено.) Трое  молодых  негров  враждебно  застыли,  но
Вайтари протянул Филдсу руку.
   - Я счел нужным с вами попрощаться.
   - Ну, это скорее "до свиданья", - вежливо возразил Филдс.  -  Уверен,
что еще часто буду о вас слышать.
   Бывший депутат Уле не мог скрыть довольной улыбки.
   - Что ж, поглядим... Я очень рассчитываю на то, что на обратном  пути
у нас произойдет стычка с карателями. Без этого  наша  миссия  будет  не
вполне успешной... Необходимо, чтобы меня  посадили  в  тюрьму.  Или  же
убили...
   - Я верю, что мы еще увидимся, - сказал Филдс.
   - Может быть. Я во всяком случае рассчитываю на вас и на американскую
прессу.
   Филдс произнес несколько подобающих  слов.  К  своему  удивлению,  он
вдруг почувствовал, что тронут, чего вовсе не ожидал. Сколь безмерным ни
было бы честолюбие этого человека, одиночество было ничуть  не  меньшим.
Фотография,  сделанная  снизу,  с  подножия  отмели  -  силуэт  на  фоне
бескрайнего  неба,  -  расскажет  о  нем   куда   красноречивее   любого
сопроводительного  текста.  В  том  и  состояло  мастерство   Филдса   -
превращать текст в излишество.
   - Африка - тяжкое бремя, - сказал Вайтари, -  а  нас  еще  так  мало,
чтобы взвалить ее себе на плечи...
   То, что ты несешь в себе, куда тяжелее Африки, подумал Филдс.
   - Кеньятта в тюрьме, Н'Крума только что из  нее  вышел,  чтобы  взять
власть... Видите, мой путь начертан заранее. Но  пока  возле  меня  лишь
четверо  молодых  людей,  на  которых  я  могу  во  всем   положиться...
Рассчитываю на вашу профессиональную порядочность, вы должны  объяснить,
кто мы и чего добиваемся.
   Филдс попытался составить длинную, полную заверений  фразу  на  своем
корявом  французском,  надеясь,  что  акцент  и  убогий  словарь  скроют
недостаток веры. Дело было не в том, что ему не хотелось помочь Вайтари.
Он, правда, недолюбливал французов из-за их вечных свар, но был искренне
привязан к Франции, не мог долго жить в другом месте, восхищался  такими
французами, как Виктор Гюго, Жанна д'Арк, Морис  Шевалье  и  Лафайет.  К
тому же Вайтари был исключением; нельзя ведь сказать, что  он  такой  же
француз,  как  другие.  Франция  для  такого  волевого  и  честолюбивого
человека,  как  Вайтари,  чересчур  просвещенная,  ограниченная   своими
традициями и законами, своим укладом и общественным мнением страна.  Ему
под стать девственная земля, первобытный народ и  гигантские  цели.  Ему
нужна свобода действий и власть,  равная  той  силе,  какую  он  в  себе
ощущает. Вот почему он, вероятно, покинул свою скамью в палате депутатов
Франции и отправился на завоевание Африки. Ему это, конечно, удастся, он
колонизирует Африку, учредит  новый  порядок,  откроет  эру  интенсивной
эксплуатации; победа станет следовать за победой, колонизация  не  будет
ни чересчур мягкой, ни слишком бескорыстной.  Выход  еще  не  найден,  -
Морель прав, лекарства не придумано, и потому молено лишь пожелать удачи
будущему черному диктатору. Это Филдс и постарался сделать. Тем не менее
он почувствовал  облегчение,  когда  Вайтари  зашагал  к  грузовикам,  в
сопровождении трех молодых негров, которые не удостоили  репортера  даже
прощальным кивком. Обидно смотреть, как человек цепляется за  соломинку,
особенно если эта соломинка - он сам. Поэтому Филдс следил за  тем,  как
удаляется Вайтари не без сочувствия и даже  с  некоторой  грустью.  Ведь
дело не только в  том,  что  тут,  под  бескрайним  небом  Африки,  идет
командующий без войска,  олицетворенная  жажда  власти  без  надежды  ее
утолить, французский интеллектуал  и  в  то  же  время  уле,  африканец,
восставший против первобытных законов джунглей. Главное, что он  одинок,
остальное не в счет. Тем не менее Филдс не  преминул  снять  удаляющуюся
группу.
   Вернувшись к хижинам, он нашел на отмели Мореля; тот оживленно спорил
с Пером Квистом и Форсайтом, которых убеждал  отправиться  в  Хартум,  а
оттуда на  родину,  чтобы,  воспользовавшись  сочувствием  общественного
мнения, заново развернуть кампанию в  защиту  слонов.  Минна  сидела  на
песке  лицом  к  озеру,  подперев  руками  подбородок  и,  казалось,  не
прислушивалась к спору.
   - Да ведь все равно во время дождей  с  места  не  сдвинешься!  Будет
гораздо полезнее, если вы уедете и поднимете  шум.  Созывайте  собрания,
конференции, выступайте по радио...
   Кричите... После всей этой шумихи вас будут слушать...  А  я  месяцев
шесть отсижусь в горах. Говорите, что я все еще тут, гляжу в оба... Надо
заставить  снова  созвать  конференцию,  на  этот  раз  не  в  Конго,  а
где-нибудь на виду, ну хотя бы в Женеве, где  делегаты  будут  опасаться
провала...
   Они провели остаток дня, часть ночи и все следующее утро,  разыскивая
в тростниках и приканчивая  смертельно  раненных  животных.  Морель,  за
которым шагал Филдс, казалось, только раз пришел в отчаяние,  шлепая  по
грязи,  среди  вонючей  падали,  гудящих  мух  и  каркающих  грифов,  до
последней секунды не слетавших со своих могильных холмов.
   - Господи Боже мой!  Неужели  люди  так  никогда  и  не  переменятся?
Сколько  же  времени  это  продолжается...  Право  же,  надо   изобрести
специальную пилюлю... Пилюлю человечности, собственного достоинства. И к
тому же силой заставить ее глотать. Как мне хочется бросить все к чертям
и уехать в Германию!
   - А что ты там забыл? - прорычал Пер Квист, шлепавший рядом,  закатав
штаны до костлявых колен и держа ружье над водой.
   - Окунуться в воспоминания. Может, они меня вылечат...  Нацисты,  как
видно, говорили правду, не обманывали...  Нельзя  этого  забывать.  Что,
если истина у них?.. А все остальное - красивая  ложь...  Кто  знает,  а
вдруг то, что я пытаюсь здесь делать, тоже какой-то обман...
   - Тьфу! - со злостью сплюнул датчанин.
   Услышав от Мореля подобные слова, Эйб Филдс почувствовал себя  крайне
несчастным. Он предпочитал видеть у француза злые глаза и ружье в руках,
видеть  его  не  желающим  ждать,  пока  появятся   в   продаже   пилюли
человеческого достоинства (весьма, кстати,  вероятно,  что  человеческий
организм не сможет их усвоить). Однако в каком бы настроении тот ни был,
Филдс чувствовал себя счастливым только  тогда,  когда  шагал  со  своим
аппаратом рядом с этим сумасшедшим, который защищал слонов. Он забыл про
сломанные ребра, про усталость, свое знание людей и все,  что  помнил  о
всякого рода безн