то  вам
говорит капитан дальнего плавания Хабиб, - а, видит Бог,  этот  малый  в
таких делах дока!
   Он снова хлопнул меня по плечу и,  покачиваясь  на  кривых,  уверенно
ступавших по земле ногах с крепкими мускулистыми икрами, удалился вместе
со своими рыбами; у него был пышущий здоровьем,  жизнерадостный  вид.  У
меня  почему-то  вдруг  отлегло  от  сердца.  Каким  бы  ни   было   мое
одиночество, я еще не созрел для подобной компании. И теперь я отчетливо
видел, что кроется за знаменитой историей со  слонами  и  что  покрывает
наивность Мореля.
   Такой человек, как  Пер  Квист,  пришел  сюда,  побуждаемый  страстью
натуралиста, известной всем мизантропией, которая  на  самом  деле  была
лишь благородной злобой против  всего,  что  губило  природу,  -  против
испытаний атомной бомбы, концлагерей, диктаторских режимов,  расистского
варварства и прочей грязи, грозившей замарать красоту природы и отравить
источники самой жизни. За ним следовал Вайтари, веривший в  неизбежность
третьей мировой войны, рассчитывая стать  после  падения  Европы  первым
героем панафриканского национализма. А далее стояли, как всегда стоят  в
тени всякого благородного дела, обыкновенные  бандиты  или  убийцы,  как
залог земного преуспеяния. И совсем уже сзади - немая толпа негритянских
народов с настороженным взглядом, которые еще ни о чем не знали, но, как
бы там ни было, их час пробьет. А еще дальше, очень-очень  далеко,  быть
может, лишь в сердце Мореля - были слоны. Словом, это  был  партизанский
отряд, настоящие партизаны: люди доброй  воли  и  мерзавцы,  благородное
негодование и  ловкий  расчет,  слоны  на  горизонте,  и  цель,  которая
оправдывает средства. Да, повторяю, партизанский отряд,  горстка  людей,
одержимых  высокой  мечтой  и  чистыми  помыслами,  которые  как  раз  и
кончаются кровавыми бойнями...  -  Сен-Дени  на  минуту  замолчал.  Быть
может, его слегка монгольская внешность - голый череп, высокие  скулы  и
коренастая фигура - вдруг напомнили отцу Тассену  всадника,  сброшенного
на землю. - Я с ними попрощался. Пошел прямо к  своим  лошадям,  которых
держал наготове Н'Гола. Пер Квист вызвался меня проводить.  Он  сидел  в
седле очень прямо, лицо хранило суровое выражение; одно  стремя  у  него
было длиннее другого, чтобы опираться на него негнущейся ногой, -  Квист
порвал связки правой ноги в арктической  расщелине.  Я  спрашивал  себя,
почему, не сказав мне ни единого слова, он решил меня проводить.  Может,
вдруг почувствовал, что я ему ближе, чем  другие.  Лошади  наши  шли  по
прямой тропе между скалами. Солнце исчезло за лесом; бамбук  и  деревья,
казалось, делили между собой его багряницу.  Мы  ехали  медленно,  и  от
Галангале до нас донесся  оглушительный  треск;  весь  лес  задрожал  и,
словно уступив какому-то яростному  нашествию,  воздух  огласился  ревом
стада, прокладывающего себе дорогу к  воде.  Несколько  мгновений  треск
вырванных с корнями деревьев, дрожание земли под ногами  и  трубный  зов
слонов напоминали разбушевавшийся ураган. Я к такому привык,  и  все  же
каждый раз этот грохот заставлял чаще биться мое сердце,  -  то  был  не
страх, а какое-то  странное  сопереживание.  Я  прислушался.  Лес  будто
распахнулся во все стороны, шум стоял такой, что было непонятно,  откуда
он идет. Но с той возвышенности, где  мы  находились,  я  увидел  по  ту
сторону прогалины, по которой текла вода, как  сотрясается  лес,  словно
охваченный  невыразимым  ужасом,  а   верхушки   деревьев   стремительно
клонятся, прячась в подлески; тут я  заметил  сбившиеся  в  кучу  серые,
громадные, толстые и круглые спины, которые так хорошо знал. Я  подумал:
скоро во всем нашем мире не останется места, чтобы  дать  простор  столь
царственной неуклюжести, И как всякий раз, когда  их  видел,  я  не  мог
удержаться от счастливой улыбки, словно  это  зрелище  заверяло  меня  в
наличии чего-то существенного.  В  наш  век  бессилия,  всяческих  табу,
запретов и  почти  физиологической  кабалы,  когда  человек  отбрасывает
старые истины и отказывается от своих глубинных потребностей, мне всегда
кажется, когда я слушаю этот могучий гул, что мы еще не совсем  отрезаны
от своих истоков, что нас еще не оскопили во имя  лжи,  что  мы  еще  не
окончательно сдались, И притом, стоило мне услышать этот древний  земной
грохот, стоило стать свидетелем  этого  живого  обвала,  как  я  тут  же
понимал, что скоро среди  нас  не  останется  места  для  такой  вольной
стихии. С этим трудно было мириться. Спустившись  по  тропе,  Пер  Квист
остановил лошадь. Я сразу подумал, что с тех пор как я его знаю,  всегда
видел  на  этом  лице,  столь  глубоко  изрезанном  морщинами,  что  оно
приобрело даже  некоторое  величие,  только  одно  выражение.  Выражение
предельной строгости;  его  голубые  глаза,  казалось,  хранили  осколки
вечных льдов, которые он когда-то созерцал в Арктике вместе с  Фритьофом
Нансеном.  Губы  над  седой  бородой  -  прямые  и  твердые;  в  них  не
чувствовалось и намека на снисхождение к людям.
   - Вслушайтесь  хорошенько,  -  сказал  он.  -  Это  самое  прекрасное
произведение земли.
   - Я вслушиваюсь в него всю жизнь.
   - Я говорю не только о слонах...
   Я чуточку помолчал, прежде чем ответить.
   - Мы слышим этот шум с тех пор, как живем в Африке.
   - Но сегодня вы уже другой, Сен-Дени. Раньше этот шум достигал только
ваших ушей.
   Сегодня он проникает к вам в сердце. Вы уже не можете  сопротивляться
его красоте. Прежде, когда он нарушал ваш сон, вы брали  ружье,  и  этим
все было сказано. Сегодня ружья вам  отвратительнее,  чем  шум,  который
внушает страх. Как видно, это и есть пора зрелости. Что вы скажете  там,
в Форт-Лами?
   - То, что не перестаю повторять год за годом, - ответил я  угрюмо.  -
Что в Африке пора уважать слонов. Пора охранять природу, которая в  этом
нуждается.
   Лицо Пера Квиста оставалось  каменным.  Я  подумал,  что  в  каком-то
возрасте лица навсегда застывают в одном и том же выражении, которое  не
так-то просто изменить.
   - Вы думаете, против нас решат послать войска?
   - Их в Чаде нет. Но охотники очень волнуются...
   Лицо его по-прежнему оставалось суровым, но то, что  он  мне  сказал,
поразило меня своим комизмом.
   - В мои годы забавно быть убитым.
   - Да уж чего смешнее, - заверил я. - А  сколько  же  вам  в  сущности
лет?
   - Я очень стар, - ответил он на полном серьезе. И добавил  как  нечто
само собой разумеющееся:
   - Я буду рад умереть в Африке.
   - Почему же?
   -  Потому  что  человек  начался  здесь.  Колыбель   человечества   в
Ньясаленде. Это почти доказано.
   - Странный довод.
   - Умирать лучше дома.
   Вот еще один, кто пытается отыскать свой дом на земле, - подумал я. И
спросил:
   - А Морель?
   - Мы все нуждаемся в защите...
   В его голосе звучала печаль.
   - Бедный Морель, - сказал он. - Попал  в  немыслимое  положение.  Еще
никому  не  удавалось  разрешить  это  противоречие:  отстаивать   идеал
человека в компании людей. Прощайте.

XXI

   В ту ночь я так и не заснул,  ворочался  с  боку  на  бок  у  себя  в
палатке; я еще никогда не чувствовал себя таким  одиноким  и  покинутым.
Быть может, думал я, глядя в темноту, и слоны чересчур малы;  нам  нужно
любимое животное, которое было бы в каком-то другом отношении побольше и
поласковее. Но в настоящее время и, как говорят боксеры, в этой  весовой
категории на горизонте видны одни слоны. Я вернулся в Форт-Лами,  провел
с губернатором бурную беседу; он мне сказал,  что  давно  меня  знает  и
ничуть не верит в точность расположения штаба Мореля, которое  я  указал
на карте, - в чем не совсем ошибался. Я пытался ему  объяснить,  что  он
зря упрямится, желал уладить эту историю при помощи полиции, и что  было
бы гораздо проще срочно получить из Парижа поправку к правилам об  охоте
на крупного зверя,  которые  давным-давно  устарели,  о  чем  не  устают
твердить все лесничие и вся администрация. Он пришел в страшную  ярость,
заявил, что это своего рода Мюнхенский сговор, и воскликнул,  что  лично
он     не     согласен     преклонить     колени     перед     знаменами
человеконенавистничества,  его  вера  в  человеческую  деятельность   не
пошатнулась и нашу породу несомненно  ждет  светлое  будущее.  Он  махал
кулаком, уверяя, что не потерпит на своей территории  такого  проявления
ненависти ко всем достижениям человека и столь презренной,  смехотворной
попытки изменить наше бытие. Он встал, быстрыми шажками подбежал ко  мне
и, поднявшись на цыпочки, начал кричать: мол, вся эта кампания в  защиту
природы - всего лишь политическая диверсия,  и  если  в  Африке  победит
коммунизм, слонов первых же  перестреляют;  сунув  руки  в  карманы,  он
саркастически осведомился, слыхал ли  я,  что  слоны  последние  в  мире
индивидуалисты, - да, месье, и что только они-де  и  воплощают  основные
права человека: неуклюжие, громоздкие, допотопные,  подвергаемые  угрозе
со всех сторон и тем не менее необходимые для  того,  чтобы  жизнь  была
прекрасна, - вот что, месье, изволят писать французские газеты, -  он  с
яростью стукнул кулаком по пачке газет на столе, -  вот  как  изображает
происходящее так называемая умная пресса; что же до него, то на  все  их
мелкие философические  уколы  он  может  ответить  чернильным  слюнтяям,
болтунам  и   пораженцам   своим   здоровым   громовым   смехом   истого
республиканца, верящего в судьбу человечества, крепко стоящего на  своем
посту и полного гордости за достигнутое.  При  этих  словах  он  закатил
глаза, обнажил клыки и разразился чудовищным  хохотом:  ха-ха-ха!  После
чего губернатора пришлось уложить на диван и послать  за  его  женой.  -
Сен-Дени прыснул в бороду. - Может, отец, я чуть-чуть и  сгущаю  краски,
но мне трудно передать, в какое негодование привели их там, в  Форт-Лами
те небылицы, которые печатались в связи с делом Мореля. Я  вышел  оттуда
крайне довольный собою, в сопровождении Фруассара -  он  рассказал,  что
губернатор потерял сон, а в Париже не  могут  убедить  американцев,  что
речь действительно идет о сохранении африканской фауны; пресса  обвиняет
правительство в том, что оно выдумало Мореля, чтобы  прикрыть  серьезные
политические беспорядки, и весь  мир  смеется  над  наивностью  Франции,
которая в своем возрасте считает, что кто-то способен верить в слонов.

XXII

   Вот это все я и рассказывал Минне, как  сегодня  рассказываю  вам,  и
думаю, что никогда за всю мою жизнь ни одна  женщина  не  оказывала  мне
подобной чести, слушая меня с таким вниманием. Она сидела не шевелясь на
ручке  кресла,  но  ее  неподвижность  выдавала  с  трудом  сдерживаемое
волнение, и надо признаться, иногда я забывал, что ее страстный  интерес
вызван не  мной.  Нельзя  было  остаться  равнодушным  к  такому  порыву
душевной щедрости, к этой глубине сочувствия  и  сопереживания,  которые
угадывались в ней. Да, это была женщина, мимо которой трудно пройти...
   Иезуит с легким удивлением посмотрел на собеседника.
   "Когда я дошел до того смехотворного обращения  к  людям,  которое  с
таким простодушием изложил Морель, и когда привел его слова: "Скажите им
непременно,  что  у  меня  почти  не  осталось  боеприпасов",  губы   ее
задрожали, она резко поднялась и перешла в  другой  конец  комнаты,  где
машинально передвинула вазу и так и осталась стоять лицом  к  стене;  ее
плечи вздрагивали. Я немножко растерялся. Я знал, что за  свою  короткую
жизнь она пережила много горя, и поначалу  думал,  что,  по  знаменитому
выражению Мореля, собак ей уже мало и  что  у  нее  тоже  потребность  в
друзьях покрупнее, в ком-то под стать ее земному одиночеству: вот почему
Минну так страстно занимают слоны.  Но  теперь  увидел,  что  место  уже
занято и рассчитывать особенно не  на  что,  во  всяком  случае  мне.  Я
сказал, что не стоит всю эту историю  воспринимать  столь  трагически  -
врачи, вероятно, объявят, что Морель не отвечает за свои поступки, и  он
отделается годом или двумя тюрьмы.
   Она обернулась ко мне так резко, с таким  негодованием,  что  у  меня
перехватило дух.
   Мне она часто снится, вот такой я ее  и  вижу:  стоит  в  распахнутом
халате, лифчике и трусиках,  с  растрепанными  волосами  и  кричит,  как
базарная торговка, с этим ужасным немецким акцентом,  который  почему-то
сразу же ее портит.
   - Ах так, месье де Сен-Дени, - кричит она, зачем-то  добавив  к  моей
фамилии это "де", - значит, вы думаете, что  если  все  встали  человеку
поперек горла, если он больше не выносит ни ваших жестокостей, ни  ваших
рож, ни ваших голосов, ни ваших рук, - то он сумасшедший?
   И раз он не желает иметь ровно ничего общего ни с вами, ни  с  вашими
учеными, ни с вашей полицией, ни с вашими автоматами,  словом,  со  всем
этим, - его надо запереть? Имейте в виду, теперь таких, как он, много. У
них, конечно, не хватает смелости сделать то, что надо, потому  что  они
слишком вялые и чересчур... усталые или циничные, но они  понимают,  они
отлично все понимают! Они идут в свои конторы или на свои поля,  в  свои
казармы или на свои заводы, словом, туда, где надо делать то,  что  тебе
приказывают, и где тебе тошно, и те  из  них,  кто  на  такое  способен,
улыбаются, думая совсем о другом, и поступают, как я...
   Она схватила свой стакан.
   - И пьют за его здоровье... Прозит! Прозит! - повторяла она, глядя  в
пространство за моей спиной.  Мне  всегда  было  противно  это  немецкое
слово, а в устах молодой женщины - и подавно.  Я  почувствовал  какую-то
вульгарность - она вдруг проявилась в ее голосе,  жестах,  в  равнодушно
распахнутом халате, - видно было, что она знала немало мужчин.
   - Милая девочка... - начал я. Но она меня прервала:
   - А потом, месье де Сен-Дени, я вам вот что еще  скажу:  ваша  шкура,
понимаете, стоит не дороже слоновьей. В  Германии  во  время  войны  мы,
по-моему, и абажуры делали из человеческой кожи - слыхали? Не  забудьте,
месье де Сен-Дени, что мы, немцы, во всем были предтечами...
   Она засмеялась.
   - В конце концов, ведь это мы изобрели алфавит.
   Она, видимо, спутала алфавит с книгопечатанием.
   - И нечего так на меня смотреть. Я в жалости не нуждаюсь.  Правда,  я
походила по рукам, но тут были свои обстоятельства.  А  мужчин  не  надо
судить по тому, что они  делают,  сняв  штаны.  Настоящие  подлости  они
совершают одетыми.
   Она закурила сигарету. Я был совершенно  сбит  с  толку.  У  меня  не
укладывалось в голове,  что  эта  девушка,  такая  тихая,  сдержанная  и
пугливая, способна на подобную вспышку. Я попытался  ей  объяснить,  что
она неверно поняла то, что я сказал о Мореле. Я хотел объяснить, что  он
попал в лапы шайки бандитов и политиканов,  которые  злоупотребляют  его
доверчивостью, и что теперь мы уже не можем ничего для него сделать. Она
снова меня прервала и стала с жаром утверждать, что я ошибаюсь, что  еще
не поздно, если только я соглашусь ей помочь.  Все,  чего  она  от  меня
хочет, - это весточки моему другу Двале с просьбой помочь ей связаться с
Морелем.  Я,  конечно,  пытался  ее  образумить.   Напомнил,   что   мне
понадобилось двадцать лет  самоотверженного  служения,  чтобы  завоевать
доверие племени уле, и тем, что делает для меня старый Двала,  не  могут
пользоваться  другие.  Мы  давнишние  союзники,  связанные  определенным
кодексом чести;  я  не  могу  нарушить  последний,  не  подорвав  своего
положения в округе, которым я  управляю.  Те  немногие  деревни,  где  у
Вайтари есть сочувствующие, находятся под строгим  надзором  властей;  и
она может сразу угодить в руки первого же начальника военного  поста.  К
тому  же  я  сомневаюсь,  что  у  Вайтари  больше  нескольких   десятков
сторонников, да и то главным образом в городах; он ведь перерожденец,  и
туземцы это знают.  Он  уже  один  из  нас,  голова  его  набита  нашими
представлениями; он  презирает  обряды  негров.  Наконец  напомнил,  что
Мореля как-никак обвиняют в покушении на убийство и что лучше всего  для
нее - держаться подальше, она  ведь  иностранка...  а  попросту  говоря,
немка...
   - Ах так! - закричала она.  -  Значит,  вы  предпочитаете,  чтобы  он
оставался там и в конце концов кого-нибудь на самом деле убил? Считаете,
что теперь уже ему ничем не поможешь?
   Толкуете о своем долге  как  администратор,  но  разве  не  ваш  долг
пресечь вооруженные нападения и вернуть  Мореля  живым?  Начальство  вас
тогда даже обласкает,  -  бросила  она  тоном,  который  мне  совсем  не
понравился. - Если бы я могла с ним поговорить, уверена, что он бы  меня
выслушал.
   В этом  я  тоже  не  сомневался.  Тут  она  не  преувеличивала  своих
возможностей.
   - И разве вы сами не чувствуете, месье де Сен-Дени, что этот  человек
вам  доверяет,  на  вас  рассчитывает,  ждет  вашей  помощи?  Человек...
которого нужно оберегать?..
   Голос Минны  прервался,  глаза  наполнились  слезами;  против  такого
довода трудно было устоять. Я быстро раскинул мозгами. Затея ее, в конце
концов, не так уж безумна, если принять кое-какие меры предосторожности.
Не могу объяснить почему, но я был уверен, что Морель  поддастся  на  ее
уговоры и последует за ней; возможно, я ставил себя на  его  место.  Мне
даже казалось, что здесь тот случай, когда я могу проявить  ловкость,  и
нельзя им пренебречь. Вероятно, я  сам  себя  представлял  кем-то  вроде
коварного Фуше, который пользуется влюбленной женщиной, чтобы  захватить
опасного врага. В конечном итоге любовь  -  верное  орудие  при  решении
подобных задач. Это известно всем полициям на свете. Она  будет  служить
приманкой, - все дело в том, как половчее ее подкинуть. Право  же,  отец
мой, мне так и хотелось взять из  воображаемой  табакерки  понюшку  и  с
улыбкой поднести ее к ноздрям, как  настоящему  светскому  хлыщу.  Я  не
только ей уступил, но еще и  сделал  при  этом  хитрую  мину.  А  честно
говоря,  просто  не  мог  сказать  "нет"  ее  молодости,  красоте,  тому
растерянному, трогательному выражению, с каким она на меня  смотрела.  Я
предложил  послать  Н'Голу,  чтобы  спросить,  хочет  ли  Морель  с  ней
встретиться. А пока ей лучше покинуть ФортЛами  и  дожидаться  ответа  в
моей резиденции Ого, где она будет у меня в гостях и откуда  ей  ни  под
каким видом не  стоит  куда-либо  уезжать.  Если  Морель  согласится  на
свидание, его надо назначить в каком-нибудь месте  за  пределами  земель
уле, в одном из районов Банги.
   Если затея удастся, - тем лучше.  В  противном  случае  она  спокойно
вернется в Форт-Лами, объясняя, что несколько дней провела в лесу.
   В порыве благодарности она кинулась мне  на  шею,  что  было  мне  не
совсем приятно, видимо, потому, что причиной тут был не я, а другой.
   - Ладно, ладно, - сказал я, - нечего меня благодарить, посмотрим, что
у вас выйдет.
   Узнаем, действительно ли все дело в одиночестве  -  я  хочу  сказать,
стал ли он изгоем только потому, что ему не  хватало  рядом  кого-нибудь
близкого. Я, во всяком случае, смотрю на это так, хотя у  меня  с  вашим
Морелем нет ничего общего.
   Минна снова нервно закурила.
   - Надо все же торопиться, - сказала она, -  в  Банги  вот-вот  придет
стрелковый батальон, и его сразу же отправят в земли уле. Гораздо  лучше
все организовать до прихода войск.
   Я удивился, - вот уж не думал, что правительство придает этой истории
такое значение, чтобы  посылать  войска,  которые  необходимы  в  других
местах; но как она об этом узнала?
   Наверное, слушая болтовню здешних  господ  на  террасе  "Чадьена".  Я
пообещал сейчас же дать распоряжение Н'Голе; она же может отправиться со
мной, я выеду из Форт-Лами через несколько дней. Ей  явно  не  нравилась
такая отсрочка. Не может ли она выехать в Ого уже завтра?  Лучше,  чтобы
нас  не  видели  вместе,  ей  не  хочется  причинять  мне   какие-нибудь
неприятности. Помню, что, произнося эти слова, она впервые поглядела  на
меня с нежностью. Хорошо, ответил я, делайте как знаете. Я к тому же  не
рас