утимый синий призрак, недоверчиво остановился с тем  немым
почтением, которое оказывал только заклятому врагу;  вид  мертвого  льва
чуть было не довел Эйба Филдса до слез от  жалости  к  самому  себе.  Но
Идрисс к тому же явно невзлюбил и фотографа, и его аппарат;  он  смотрел
на них косо и всякий раз, когда репортер наставлял объектив  на  Мореля,
старый следопыт  демонстративно  сплевывал.  Несколько  раз  он  обзывал
Филдса "oudjana ga" и "oudjana baga", что, как услужливо перевел Морель,
означало:
   "птица-предвестник" или "птица-вещун несчастья". Морель смеялся. Но в
том  состоянии  нервного  истощения,  в  каком   находился   Филдс,   он
почувствовал  себя  глубоко  уязвленным,   униженным   и   оскорбленным.
Понурившись, он долго размышлял над этими кличками, решив  наконец,  что
Идрисс - антисемит. Как-то раз,  увидев,  как  гриф  раскинул  крылья  и
медленно садится на почти разложившийся  труп  животного,  Филдс  сказал
себе, что сам ничем от него  не  отличается  -  хищник,  всегда  готовый
кинуться на свежую  жертву;  он  даже  нашел  у  себя  какое-то  внешнее
сходство с птицей, особенно с ее клювом и близорукими глазами.
   Репортер попытался объясниться с Идриссом, тыча рукой  в  небо,  где,
состязаясь в скорости, кружили стервятники, пытавшиеся вырвать добычу из
клюва у собрата; чем же он  виноват,  объяснял  Филдс  Идриссу,  -  надо
всегда первым поспевать, этого требует профессия. Идрисс  с  возмущением
сплюнул и пошел предостерегать Мореля. Филдсу  помогли  растянуться  под
тенью наброшенного на колючки одеяла, Минна села рядом, отирая репортеру
лоб мокрым платком. К Филдсу стало понемногу возвращаться  сознание,  он
пристально вглядывался в измученное лицо немки  -  женщины,  выглядевшей
столь не правдоподобно среди всего этого насилия и жестокостей, в  лицо,
осунувшееся до неузнаваемости, - только светлые волосы под сдвинутой  на
затылок широкополой фетровой шляпой на тесемке и  взгляд  голубых  глаз,
таких невинных, сохраняли свой блеск и нежность.
   - Почему вы не поехали с ними в Судан? Влюбились?
   - Постарайтесь немножко поспать, месье Филдс...
   - Вы так его любите?
   - Мы поговорим об этом в другой раз, когда нам обоим будет лучше... У
меня ведь тоже больше нет сил, я заболела дизентерией.
   На ее лице отчетливее виднелись  тени,  чем  черты,  "Вот  что  такое
любовь, - подумал Филдс с тем глубоким  знанием  любви,  каким  обладают
люди, которых никогда не любили.
   Ведь ей, в сущности, глубоко начхать на слонов. Женщина не  стала  бы
терпеть такие муки ради идеи, уж я-то знаю женщин. Знаю,  у  женщины  не
бывает такого мужества,  стойкости  и  равнодушия  к  тому,  что  с  ней
происходит, если она не любит какого-нибудь мужчину...
   Я женщин знаю, - важно сказал себе Филдс, - хорошо знаю, я  только  о
них и думаю". В воображении он постоянно с ними общался,  пережил,  быть
может, самые прекрасные любовные приключения нашего  времени,  добивался
блистательных, ошеломляющих побед. Он в уме подсчитал количество слонов,
которыми согласен пожертвовать ради того, чтобы внушить женщине подобную
любовь, подобную преданность; скоро ом уже был  готов  пожертвовать  ими
всеми. Минна наклонилась к  нему  с  улыбкой,  затмившей  все:  болезнь,
раскаленный  воздух,  слабость.  Лежа  на  спине  под  импровизированным
навесом, задыхаясь от жары, Филдс, у которого шла из носа кровь, а глаза
блестели от обиды, твердил себе, как ему хочется внушить такую любовь  и
такую преданность именно ей, этой немке, ему, сыну  тех,  кого  отравили
газом в Освенциме, это доказало бы, что человек, может быть, в  общем  и
не так уж плох...
   Но, пожалуй, он просто-напросто подлец...
   - Вы его любите... Это очевидно. Не отрицайте. Не старайтесь убедить,
будто озабочены исключительно слонами...
   - Я вас ни в чем не  убеждаю,  месье  Филдс.  Это  вы  слишком  много
разговариваете, а вам надо отдыхать.
   - Скажите мне правду...
   - Правда в том, что надо их хоть как-нибудь  защитить,  месье  Филдс.
Теперь это понял весь мир, даже я... раз я здесь.  А  я  ведь  не  очень
умная. Только видела все вблизи... во время войны, в  Берлине,  и  потом
тоже. Но давайте отложим объяснения до другого раза...
   Эйб Филдс буквально зашипел от раздражения и обиды:
   - Вы надо мной издеваетесь!
   - Постарайтесь немножко поспать. Я положу вам платок на глаза...
   Нигилисты, вот они кто, нигилисты и бунтовщики; наверное, хотят силой
скинуть правительство СоединенныхШтатов. Никогда, никогда Эйб  Филдс  не
выдаст им американской визы.
   Визы, которую сам с таким трудом когда-то получил. Вся эта история  -
типичное явление заката Европы, анархия, подрывная акция,  немыслимая  в
Соединенных Штатах, где человеческое достоинство оберегается  на  каждом
шагу, -  спереди,  сзади  и  по  бокам,  и  подобные  проблемы  даже  не
возникают; у него только одно желание: уехать  в  Америку,  опубликовать
там  свои  фотографии,  изобличить  нигилизм  французских   и   немецких
интеллектуалов,  но  в  данный  момент  он,  весь  в  пыли,  лежит   под
импровизированным навесом между кактусом и колючим кустарником и  сквозь
воспаленные веки видит только мертвый пейзаж из камней, колючек, песка и
собственных ног, ног Эйба Филдса, вечного путника,  который,  вернувшись
домой, сделает борьбу в защиту слонов целью своей жизни. К тому  же  это
будет его последний репортаж.  Он  бросит  свою  профессию  -  никто  не
заставит его изменить решение.
   (Позднее  Филдс  часто  приводил   свое   бесповоротное   решение   в
доказательство того физического  и  морального  упадка,  в  каком  тогда
находился.) Филдс проехал  последние  двенадцать  километров  пустыни  в
почти радостном одурении, - его одолевали эротические  галлюцинации,  их
вызывало и трение седла и нежелание  расстаться  с  жизнью,  в  которой,
несмотря ни на что, он находил вполне осязаемую прелесть. Однако он  все
же не забывал делать снимки. Однажды, когда  Минна  сидела  на  песке  с
полузакрытыми глазами, опершись спиной о камень, и от ее лица, казалось,
остался только большой рот с чуть плоскими губами, - и раньше  скорбный,
а сейчас почти трагический, - Филдс увидел, как  женщина  потянулась  за
сумкой, открыла, достала оттуда помаду и принялась красить губы;
   Филдс глядел на нее с изумлением: она наводила на себя  красоту.  Его
это так  поразило,  что  когда  он  наконец  поднялся,  чтобы  наставить
аппарат, Минна уже снова сидела неподвижно.
   Но с этой минуты он не спускал с нее глаз. То было  такое  проявление
человеческой суетности, что ему захотелось сохранить его  для  вечности.
Он держал аппарат наготове,  лихорадочно  смахивая  с  объектива  песок.
Непременно надо было иметь такой снимок. И наконец он его сделал.  Когда
он увидел на следующем привале,  как  Минна  открывает  сумку,  вытирает
лицо, на котором запеклись в твердый покров пыль,  страдание  и  пот,  и
красит губы, он уже не зевал. Как видно, от лихорадки  у  него  возникла
еще одна несуразная мысль. Он вспомнил о своей матери, идущей по  дороге
в газовую камеру Освенцима, обо всех погибших  там  молодых  женщинах  и
захохотал, подумав, что человечество всегда  находит  способ  по  дороге
туда то и дело наводить красоту. Есть даже такие мужчины, великие  мужи,
специалисты своего дела.
   Гримеры. Обычно им дают за это Нобелевскую премию.
   На третий день после отъезда с Куру они добрались  до  зарослей,  что
покрывали землю корявыми голыми ветками, не дававшими ни малейшей  тени,
так что даже термитные кучи взметались пылью при малейшем ударе сапогом.
Морель  не  пытался   спрятаться   и,   проезжая   через   деревни   или
останавливаясь там,  не  заботился  о  том,  что  его  увидят.  Женщины,
сушившие рассыпанную на больших листьях маниоку, поднимали головы, когда
он проезжал мимо; столетний беспомощный мусульманин  -  видимо,  здешний
царек - вышел на порог своей глинобитной хижины, поддерживаемый под руки
двумя мужчинами,  его  лицо  было  едва  различимо  под  огромным  белым
тюрбаном; он  долго  провожал  их  взглядом;  за  отрядом  бежали  голые
ребятишки; гончары бросали лепить свои красные амфоры,  чтобы  поглядеть
на Мореля, а закутанные в бурнусы наездники уступали дорогу.  Вот  тогда
Филдс впервые услышал кличку, которой окрестили  Мореля  в  Чаде:  Убаба
Гива или, как с гордостью перевел Морель, "предок  слонов".  Как  видно,
ему приписывали своего рода святость, нечто сверхъестественное и поэтому
испытывали перед ним почтительный страх, а быть  может,  просто  боялись
заразы: демон, который в нем  обитает,  наверное,  из  тех,  что  иногда
вылезает у одного человека из уха и вселяется в  другого  через  ноздрю,
если подойти чересчур близко.
   - Не боитесь, что вас арестуют?
   - Власти не особенно этого жаждут. Если они меня схватят, им придется
устраивать суд, а ведь до чего  красиво,  когда  французское  правосудие
судит человека за то, что он защищает слонов! На что это будет похоже?
   Он, как видно, верил, что окружен  всеобщим  покровительством.  Филдс
решил, что безумие Мореля заключается именно в  этом;  он  считает,  что
защищен всеобщим сочувствием.
   Может, в его самоощущении был оттенок иронии, безнадежности, но Филдс
в это не верил.
   Морель  казался  беззаботным,  искренне  уверенным  в  своих   силах;
репортер сделал с него свой любимый снимок: Морель  шутит  и  смеется  с
кузнецом, который возится с их лошадьми.
   (Насколько Филдс мог потом припомнить, из семи лошадей, бывших у  них
сначала,  двух  вынуждены  были  пристрелить  во  время  перехода  через
пустыню, а когда добрались до первой  деревни,  животные  были  в  таком
состоянии, что передышку приходилось устраивать через каждые  два  часа.
Идрисс потратил целый день, выторговывая новых лошадей.)  Филдс  не  мог
понять, откуда у француза берутся силы, но объяснял это тем, чем  обычно
объясняют стойкость людей, одержимых верой. Например, про себя он  знал,
на что способен, если надо сделать снимок.  Все  дело  в  призвании.  Но
девушка была измотана вконец. Лицо под широкополой фетровой  шляпой  как
будто с каждым днем  усыхало,  съеживалось;  несмотря  на  загар,  Минна
выглядела бледной, черты изменились, обострились.  Как-то  ночью,  когда
боль в сломанных ребрах не давала репортеру заснуть, он вышел из  хижины
подышать воздухом, несмотря на то что каждый раз, когда  делал  глубокий
вдох, чувствовал, как кончики ребер впиваются в левое легкое. Он  увидел
Минну, - та стояла, прислонившись к дереву; ее тошнило.
   - Не говорите ему ничего, месье Филдс.
   - Пора кончать. Вы не в силах ехать дальше. Да и я  тоже.  Нас  обоих
следует поместить в больницу. Я-то, может, и выдержу еще денек-другой, а
вы...
   - Завтра посмотрим... Не могу я бросить его одного, месье  Филдс.  Вы
же знаете... - Она улыбнулась с чем-то вроде вызова. - Я хочу,  чтобы  с
ним до конца был кто-нибудь из Берлина...
   - Не понимаю, при чем тут Берлин.
   - Кто-нибудь вроде меня, месье Филдс, кто вышел из развалин Берлина и
так много узнал...
   - Все мы много знаем. В мире шестьдесят процентов населения умирает с
голоду.
   - Я бы могла как-нибудь вам рассказать...
   - Ну да. В Форт-Лами о вас много говорят. Но это еще не причина.
   - Я останусь с ним, пока смогу держаться на ногах, - сказала Минна.
   - Можно любить человека и  без  того,  чтобы  умереть  ради  него  от
дизентерии.
   Она даже подпрыгнула от возмущения.
   - Ничего вы не понимаете!  Ведь  я  барменша...  необразованная...  Я
здесь ради себя самой, месье Филдс. Меня изнасиловали солдаты, и я...
   - Это были русские солдаты. Шла война. Сейчас-то кто  вас  заставляет
подыхать ради слонов?
   - Солдаты были не русские, месье Филдс. Но какая разница, мундиры тут
ни при чем.
   Вам бы полагалось это знать. Вы, как никто, должны  понимать,  почему
человек так неистово защищает природу... Вы же мне рассказывали на днях,
что ваша семья погибла в газовой камере Освенцима...
   - Да. Ну и что? Я все равно остаюсь обыкновенным фотографом. Все надо
как следует документировать, вот это мы можем. Кого вы хотите судить?
   Она не слушала. В ее голосе звучали истерические нотки, но  Филдс  не
знал отчего - от истощения и болезни или  это  привычка;  нет,  Минна  -
удивительная девушка: бегство из ночного кабака в Чаде, доставка  оружия
человеку,  который  защищает  слонов  -   такое   поведение   разительно
контрастировало  с  ее  внешностью:  мягкими  округлостями,   белокурыми
волосами и широко расставленными глазами; действительно ли она поступила
так "ради себя самой" и, захотев участвовать в этой  демонстрации,  тоже
кинулась в борьбу за неосуществимую  идею,  гиперболическую,  дерзкую  и
даже недопустимую идею защиты человеческого достоинства?
   Она ведь для этого недостаточно умна,  а  судьба  наделила  ее  таким
телом, таким лицом, что у мужчин возникает желание не столько понять ее,
сколько раздеть. Вероятно, в ней живет протест и против  этого.  Что  же
касается ума, то у Эйба Филдса было  на  сей  счет  собственное  мнение:
настоящая женственность, с присущими ей интуицией и  умением  сострадать
ближе всего к подлинной гениальности. Правда, он ни разу в  жизни  такой
женщины не встречал.
   Иногда ему казалось, что он обладает этими свойствами сам, что в  нем
живет какой-то пугающий призыв. Минна бессильно  прислонилась  спиной  к
акации, ее лицо блестело от пота и слез, она была измучена,  опустошена,
в ней осталась только воля. Она была человеком серьезным, как все немцы,
лишенным всякого чувства юмора  и  вовсе  не  склонным  к  зубоскальству
Мореля, но тем не менее никто не понимал того лучше ее.
   - Завтра посмотрим... Не знаю, на что он надеется, но какая  разница?
Пещеру, где мы прятались раньше, с  лекарствами,  провизией  и  оружием,
обнаружили войска. Если завтра я увижу, что становлюсь для него  обузой,
дальше не пойду. Скажу, чтобы он шел сам, ведь он  и  так  уже  выбирает
из-за меня самую легкую дорогу... По тропе. Вчера  Идрисс  попросил  его
обойти стороной деревню, где есть фельдшеры, но он и слышать не захотел,
заявил, что мне необходимо отдохнуть...
   - И это вовсе не из-за вас, - сказал Филдс. - Он ведь уверен,  что  с
ним ничего не  случится.  Вбил  себе  в  голову,  что  окружен  всеобщим
сочувствием. И не только в Африке, во всем  мире...  Небось  верит,  что
русские рабочие молятся за него у себя  на  заводах...  Вот  в  чем  его
безумие.  Если  хотите  знать  мое  мнение,  он  воображает,   будто   и
французские  власти  исподтишка  ему  покровительствуют...  что  они  им
гордятся. Ведь помимо всего он  боготворит  Францию.  Если  вы  на  него
поднажмете, он вам  скажет,  что  "духовное  предназначение  Франции"  -
защищать слонов... Он такой, что с ним поделаешь. Вот в чем его бзик.  В
Индии ему, вероятно, приписали бы даже святость... Но я-то  думаю,  что,
если будет упорствовать, он схлопочет пулю. А когда такое произойдет,  -
и уверяю вас, довольно скоро, - я хочу при этом присутствовать...  чтобы
сделать снимок. Ведь все всегда кончается подобным образом.
   А ведь и правда, в Мореле чувствовалась какая-то  сбивавшая  с  толку
уверенность, она будоражила и захватывала. Помимо своей воли Филдс вдруг
поверил, что с Морелем ничего не может случиться.
   - Ну как, фотограф, устал?
   - Устал.
   - А ты не надрывайся. Ведь пока  не  конец.  Такой  работе  конца  не
бывает. Уж кому, как не тебе, это  понимать,  ты  бываешь  повсюду,  где
происходит что-либо подобное... Ничего, потерпи, еще наснимаешься.
   - Надеюсь.
   - Береги пленку...
   На лице Мореля заиграли  смешливые  морщинки,  словно  вокруг  карих,
молодых, горячих  глаз  засновала  ласковая  мошкара,  впрочем,  веселье
быстро угасло.
   - Заметь, ведь поймать трудно... Еще никому не  удалось  как  следует
это изобразить.
   Филдс чуть было не сказал, что раза два  в  жизни  ему  это  удалось.
Моментальный снимок с выдержкой в десять тысячных секунды, чтобы поймать
вспышку,  мимолетный  блеск,  а  порой   только   отсвет   человеческого
благородства, еще не сошедшего  с  лица,  которое  уже  покинула  жизнь.
Бывали лица, которые и потом сохраняли это выражение, словно  для  того,
чтобы смешать его по-братски с землей. Но он на удочку не попадется.  Он
ответил Морелю холодным,  равнодушным  взглядом  фотографа,  разглядывая
того I  с  чисто  профессиональной  точки  зрения,  -  голова  типичного
француза, в духе "мы им покажем" и сигарет "Голуаз", голос низкий и в то
же время протяжный, вид боевого пикетчика во время  забастовки  с  кучей
требований к хозяевам... Филдс сам не понимал, что находит в нем  такого
уж французского, и решил, что это скрытая за серьезной миной веселость и
форма рта, не то насмешливого, не то сердитого.
   - Скажи... У вас еще много слонов там, в Америке?
   - Слонов в Америке нет с эпохи миоцена.
   - Значит, совсем не осталось?
   Филдс стиснул зубы.
   - Почему? Еще остались...
   - Живые? Или на бумаге?
   - Живые.
   - Как же так?
   - У нас один президент ими интересуется.
   - А что-нибудь для них сделал?
   - Да. Например, отменил сегрега...
   Он запнулся. Нет, так легко его не возьмешь. Он не поддастся.  Морель
засмеялся, откинув голову; его лицо словно вобрало  в  себя  африканское
солнце.
   - Вот-вот. Во Франции много сделали для  слонов.  Столько,  что  сама
Франция уже превратилась в слона и ей теперь тоже грозит исчезновение...
Скажи, фотограф, ты и сейчас думаешь, что я сумасшедший?
   - Да.
   - Ты прав. Надо быть сумасшедшим... Ты получил образование?
   - Да.
   - Помнишь, как доисторическое пресмыкающееся впервые выползло из тины
в начале палеозоя? И стало жить на воздухе, дышать, еще не имея  легких,
но надеясь, что те появятся?
   - Не помню, но где-то читал.
   - Ага. Ну вот! Оно тоже было сумасшедшим.  Совсем  сбрендило.  Только
потому и вылезло.
   Не забывай, это ведь наш общий предок. Без него мы бы там  и  сидели.
Он был храбрец, тут и говорить нечего. Значит, нам тоже надо пытаться, в
том и состоит прогресс. И если постараться как следует, может,  в  конце
концов и заимеешь необходимые органы,  ну  хотя  бы  орган  собственного
достоинства  или   братства...   Вот   его,   такой   орган,   и   стоит
сфотографировать.
   Поэтому я тебе и говорю: "Береги пленку". Кто знает?..
   - Я всегда ее берегу, на всякий случай, - сказал Филдс.
   Репортер несколько раз пытался заговорить с Юсефом,  но  наталкивался
на немую враждебность. С тех пор как они покинули Куру, юношу, казалось,
терзало  тайное  горе.  Он  следил  за  Морелем  с   какой-то   странной
нервозностью, не расставался с оружием и на первых порах  подолгу  сидел
возле спящего француза, глядел на того при свете звезд, опираясь на свой
пулемет. Он как будто старался  побороть  в  себе  мучительную  тревогу,
причину которой фотограф не мог разгадать; в конце концов  Филдс  решил,
что юноша понимает, как близок конец блестящей авантюры.  Филдс  пытался
расспросить также Идрисса, который считался лучшим следопытом Африки,  -
уж его-то трудно было заподозрить в каких-либо подспудных мотивах.
   Филдс сделал с него прекрасные снимки: голова дикаря, орлиный  нос  с
двумя  бороздами,  словно  прорезанными  ножом  до  редкой   седины   на
подбородке, настороженно подрагивающие ноздри, внимательные  глаза,  что
вглядывались лишь в те  тропы,  которые  вели  по  земле  Африки.  Филдс
добился от Идрисса только нескольких односложных ответов, но  когда  уже
исчерпал все свои хитроумные подходы, человек, который провел всю  жизнь
в джунглях, среди диких зверей, вдруг крикнул  своим  гортанным  голосом
чуть ли не с яростью:
   - Там, где слоны, там свобода...
   Но Идрисс, конечно, хотел угодить  своему  белому  хозяину,  и  Филдс
решительно отказывался верить, что этот благородный дикарь тоже  заражен
идеалами. Правда, нельзя  забывать,  что  он  находится  во  Французской
Африке, а уж францу