з  Чарльстона,
штат Джорджия, и был рад с вами познакомиться.
   Тем, кто живет рядом, надо друг друга знать. Спокойной ночи.
   Он сбежал по ступенькам террасы и  скрылся  во  тьме.  Полковник  дал
отойти ему подальше, потом взял Минну под руку и тихо произнес:
   - Бедняга. Как он ошибается... насчет Англии.
   С тех пор когда в сумерки Минна видела на другом берегу Шари  высокую
фигуру на мчащемся галопом  коне,  она  провожала  ее  взглядом,  полным
дружеского участия. Она не раз пыталась разузнать о Мореле, но его давно
уже не видели в Форт-Лами. И когда однажды она подъехала верхом к хижине
из высохшей глины, которую ей указали в туземном квартале, то нашла  там
только беззубую старуху: та  мотала  головой,  махала  рукой,  но  знать
ничего не знала.

XI

   Ну а потом события стали развиваться с такой пугающей быстротой,  что
весь город перешел от неверия к растерянности, потом  к  негодованию,  а
когда в Форт-Лами выгрузили с самолета специальные  выпуски  газет,  все
наконец почувствовали даже некоторый приступ гордости:  поговаривали  не
без самодовольства, - даже те, для кого это происшествие уже давно  было
горше хинина - что подобная история могла произойти  только  в  Чаде,  в
людях вдруг  проснулось  смутное  томление.  Ланжевьель,  которому  было
разрешено отгонять стада слонов, постоянно  топтавших  его  плантации  и
огороды туземцев,  был  доставлен  на  санитарном  самолете  в  больницу
Форт-Лами с пулей в бедре. Он ничего не видел и ничего не слышал. Просто
в ту минуту, когда он собирался выстрелить в самого красивого  самца  из
стада в сорок слонов, которые намеревались опустошить  поле,  его  левую
ногу прошила пуля.
   Люди заволновались: в Кано (в Британской  Нигерии)  вспыхнула  борьба
между сторонниками и противниками Федерации; на  востоке  мо-мо  жгли  и
заливали кровью издавна самые мирные территории Африки; с севера  грозно
заявлял  о  себе   ислам,   арабы   опять   захватили   древние   дороги
работорговцев; наконец, на юге Африки выходки буров разбередили в  душах
черных древние раны. Стрелявшего не нашли. А  потом  Хаас,  двухметровый
детина, распухший от укусов москитов, в тростниковых зарослях Чада,  где
он  ловил  слонят  и  поставлял  половине  зоопарков  мира   африканских
носорогов и гиппопотамов, был принесен на носилках в филиал  больницы  в
Ассуа. Он рычал  на  своем  родном  голландском  языке,  извергал  такие
многословные ругательства, каких еще не слыхивали в  колонии,  хотя  там
имели кое-какой опыт.
   Задница у него была прострелена того же калибра  пулей,  которая  так
несвоевременно помешала прекрасному выстрелу  Ланжевьеля.  Хаас  -  этот
оригинал - знал повадки слонов лучше кого бы то ни было.  Его  обуревали
злость и бешенство, и лишь спустя два дня он смог отвечать на вопросы не
одной только бранью. Лежа на  животе  -  о  нем  заботилась  медицинская
сестра, которая  посыпала,  обрызгивала  и  смазывала  задницу  Хааса  с
суровым,  но  ангельским  усердием,  -  он  проклинал  Шелшера,   тщетно
пытавшегося  угостить  его  вонючими  сигарами,  но  в  конце  концов  с
отвращением ворчливо сообщил кое-какие  туманные  сведения.  Он,  как  и
каждый вечер, пошел в загон, где содержались пойманные слоны. В то  утро
он заполучил новенького, просто  младенца;  слоненок  стоял  неподвижно,
боком к загородке, несмотря на настойчивые  приглашения  других  узников
поиграть. Хоботом он обхватил  ветку  куста,  словно  надеялся,  что  из
кончика этого воображаемого хвоста вдруг возникнет его мать.  Еще  утром
он семенил за ней как доложено: можно сказать, держа за  руку,  и  Хаасу
пришлось устроить целый фейерверк, чтобы большое животное обезумело и на
несколько мгновений утратило материнский инстинкт. Стадо  разбежалось  в
стороны, оставив самого маленького из детишек  застывшим  на  месте:  он
стоял на прямых ногах и мочился от страха. Хаас обвязал ему шею веревкой
и, сопровождаемый двумя черными  помощниками,  потащил  за  собой.  Мать
убежала со стадом, но, как видно,  смелости  ей  было  не  занимать  или
сердце изнывало, потому  что  она  с  отчаянным  ревом  часами  кидалась
наудачу в заросли, вынюхивала, подняв хобот, запах своего детеныша. Хаас
прервал рассказ и мрачно поглядел на Шелшера.
   - А вы знаете, что у слонов есть свой язык? - спросил  он.  -  Каждый
раз, когда мать зовет своего детеныша, который  попался  мне,  я  всегда
слышу один и тот же звук. Три ноты. Вроде этого...
   Он поднял голову  и  разразился  на  удивление  выразительным  ревом,
полным неизъяснимой тоски. Сестра милосердия пулей влетела в  комнату  и
захлопотала возле раненого.
   - Бедный месье Хаас, ну потерпите же немножко, - взмолилась она. -  Я
вам сделаю на ночь укольчик.
   Хаас  произнес  несколько  слов  по-голландски,  и  сестра   поспешно
удалилась.
   - Короче говоря, эта мамаша казалась мне на редкость решительной и  я
принял меры предосторожности. Лагерь находился всего в десяти километрах
от места поимки, и я не был спокоен. Я посадил двоих негров на акации  и
приказал смотреть в оба.  Перед  заходом  солнца  поехал  проверить,  не
дрыхнут ли они. Конечно, они дрыхли. Слоненок  по-прежнему  цеплялся  за
ветку и печально гудел... - Хаас тоже печально загудел носом.  -  Я  его
раза два шлепнул  по  заду  и  уже  собрался  возвращаться,  но  услышал
знакомый шум урагана, который несся сюда по земле  со  скоростью  в  сто
километров. - Он радостно осклабился. - Я его тысячу раз в жизни слышал,
а еще чаще видел по ночам во сне, но всякий раз  словно  впервые,  такое
это на меня производит впечатление. Так и хочется взлететь вверх и там и
остаться, верхом на облаке, с которого все видно.  Этот  шум,  когда  он
стихает, будто делает землю более пригодной для житья. И почти в  ту  же
минуту я увидел перед собой слониху - она появилась  с  резвостью  горы,
которая вот-вот на вас свалится. Я приложил приклад к плечу,  но  в  тот
момент, когда хотел выстрелить, получил пулю в задницу.
   Шелшер задумчиво курил.
   - Гора пронеслась в трех  метрах  от  меня,  словно  не  заметила,  -
продолжал Хаас. - Не заметила и все. Ей как будто не было  ни  малейшего
дела до моей репутации.  В  голове  у  нее  умещалось  только  одно:  ее
детеныш. Она сбила загородку, слоненок впился в нее  как  блоха,  и  они
рысью двинулись в чащу.
   - А кто же пустил пулю? - спросил Шелшер.
   В лице Хааса появилась хитреца.
   - Да это же мой идиот Абду, - проворчал он. - Последний раз даю ему в
руки ружье.
   Думал, наверное, спасти мне жизнь. Но рука дрожала...
   - Я с вашими слугами разговаривал, - сказал комендант. - Вы им крепко
вбили в голову, как надо отвечать, но недооценили престиж мундира.  Все,
что  им  известно  -  что  вас  нашли  залитым  кровью  и   произносящим
непотребные слова.
   Хаас сделал вид, будто примирился с неизбежным.
   - Ладно, приятель, я вам все расскажу  как  на  духу,  но  пусть  это
останется между нами.
   Если правда выйдет наружу, я стану посмешищем всей колонии.
   Шелшер молча ждал.
   - А правда в том, что, когда я увидел, что  на  меня  бежит  слониха,
совсем потерял голову, нацелился не туда и сам влепил себе пулю в зад.
   Шелшер встал.
   - Хорошо, - сказал он. - Так я и думал. Не пойму  только,  почему  вы
покрываете того, кто стрелял.
   Старый голландец поднял голову; лицо у него было серьезное и немножко
грустное.
   - Представляете себе, Шелшер, я ведь тоже люблю слонов.  Думаю  даже,
что люблю их больше всего на свете. Если я взялся за эту  профессию,  то
потому, что она позволила мне вот  уже  тридцать  лет  жить  среди  них,
узнать их, и к тому же я понимаю, что каждого слона, которого  ловлю,  я
спасаю от охотников, от клещей, ран и москитов, да,  москитов.  Слоны  к
ним особенно чувствительны. Но я  загубил  десятки  слонят,  прежде  чем
научился их кормить, прежде чем понял, например, что  без  грязной  воды
Чада, определенной к тому же температуры, они дохнут... И ведь дохли! Вы
же видели лежащего на боку полумертвого слоненка, который глядит на  вас
такими глазами, что кажется, в них выразились все человеческие  чувства,
которыми мы гордимся и которых на самом деле лишены напрочь. Да, я  тоже
люблю слонов, до того, что когда мне случается  молиться,  -  у  каждого
бывают свои минуты слабости, - единственное, чего  я  прошу,  это  чтобы
после смерти я мог уйти с ними туда, куда они уходят. Остаться с ними, а
не с вашим братом. И зарубите себе на  носу,  что  я  ничего  не  видел,
ничего не слышал. А насчет пули у меня в заднице - я ее заслужил.  Да  и
кто вам сказал, что это пуля? Может, просто газы не туда вышли.
   Он с вызовом посмотрел на Шелшера. А комендант  спрашивал  себя,  что
вынудило такого человека, как Хаас, жить тридцать лет в  одиночку  среди
москитов Чада. Его  всегда  удивляла  та  искра  мизантропии,  что  таит
большинство людей и что может подчас  разгореться  и  принять  странные,
неожиданные формы. Он вспомнил старых китайцев, которые  не  двинутся  с
места без любимого сверчка, о тунисцах, которые приносят с собой в  кафе
свою птицу в клетке, об индейцах Перу, проводящих целые дни, уставясь на
зерна мексиканского кустарника, которые прыгают, потому что в них  живут
червячки. Он был немного удивлен, что Хаас верующий, - тут была какая-то
неувязка; у Бога, правда, нет холодного носа, который  можно  потрогать,
почувствовав себя одиноким, у него не почешешь за ухом по утрам,  он  не
машет, завидя вас, хвостом, и не шагает по холмам, держа хобот по  ветру
и хлопая ушами, отчего лицо человека озаряется счастливой  улыбкой.  Его
даже не подержишь в руке, как  хорошо  разогретую  трубку,  но  так  как
пребывание на земле может затянуться на пятьдесят, а то и на  шестьдесят
лет, неудивительно, что  люди  кончают  тем,  что  покупают  трубку  или
прыгающие зерна мексиканского кустарника.  Он  сам  провел  пять  лет  в
Сахаре, во главе отряда колониальных войск, разъезжавших на верблюдах, и
это были самые счастливые годы его жизни.  Это  правда,  что  в  пустыне
меньше нуждаешься в обществе, быть может, потому, что постоянно и  дочти
физически общаешься с небом, которое, как тебе  кажется,  заполняет  все
вокруг. Шелшеру хотелось растолковать все это Хаасу, но  годы  в  Сахаре
поубавили коменданту красноречия, вдобавок он  сознавал,  что  некоторые
вещи,  глубоко  тобой  прочувствованные,  меняют  свой  смысл,  обрастая
словами, до такой степени, что ты не только не можешь  выразить  смысла,
но и сам его теряешь. Он часто  спрашивал  себя,  достаточны  ли  вообще
мысли, может быть, они лишь нащупывают истину, не состоит  ли  подлинное
зрение в другом и нет ли  в  мозгу  у  человека  еще  не  использованных
нервов, которые когда-нибудь превратят эти мысли в безграничное видение.
Он сказал:
   - Я не так уж уверен, что дело тут исключительно в животных.
   - А в ком же, по-вашему?
   Шелшер хотел ответить, что  людям  позволено  нуждаться  и  в  другом
обществе, но почувствовал, что подобное замечание и даже сама  мысль  не
вяжутся с мундиром, который он носит.  Быть  может,  это  запало  в  его
сознание с тех пор, когда он был молодым выпускником Сен-Сира и весь его
горизонт ограничивался  узенькими  погонами  младшего  лейтенанта.  Лицо
Шелшера было непроницаемо,  но  в  душе  он  улыбнулся,  вспоминая  свою
юность. Долгие годы мундир оставался для него символом того, чего  он  с
самых  ранних  лет  больше  всего  жаждал:  преданности   установленному
порядку. Преданность исключала кое-какие  поступки,  кое-какие  душевные
движения. Поэтому он оставил свои размышления при себе, тем более что  в
последние годы все меньше и меньше  испытывал  потребность  обмениваться
мыслями с другими, главным образом еще и потому, что мысли  принимали  у
него форму вопроса. У него не осталось ничего, кроме толики любопытства.
   - В чем же тут дело, по-вашему, если не в слонах? - повторил Хаас уже
угрожающим тоном.
   - В другом, - неопределенно ответил Шелшер.
   Голландец, прищурив глаза, смотрел на него с крайним возмущением.
   - Знаете, как вас тут называют? - проворчал он. - Солдат-монах.
   Шелшер пожал плечами.
   - Ну да, пожимайте плечами сколько влезет,  а  кончите  вы  свой  век
траппистом.  Впрочем,  всякий  раз,  когда  я  вижу  офицера  верхом  на
верблюде, в белом бурнусе,  обутого  в  сандалии,  с  бритым  черепом  и
стремлением поскорее вернуться в пустыню, то говорю себе: вот еще  один,
кому не дает покоя память об  отце  Фуко.  А  что  касается  Мореля,  вы
глубоко ошибаетесь.
   Чего ради  усложнять  такое  простое  дело,  как  любовь  человека  к
животному?
   Шелшер встал.
   - Самая большая услуга, которую вы можете оказать  этому  бедняге,  -
помочь нам его задержать. Не то в следующий раз он кого-нибудь убьет,  и
тогда уже ничего нельзя будет поделать. Его сгноят в тюрьме.
   Он оставил угрюмо молчавшего  голландца  и  вернулся  к  себе,  думая
только об одном: где же предел людской слепоте?

XII

   Он провел следующие несколько дней в зарослях, отыскивая след Мореля,
о котором ему сообщали со всех  сторон.  Вернувшиеся  охотники  клялись,
будто видели того в одной из деревень, и каждый  местный  начальник  был
уверен,  что  Морель  прячется  на  его  территории,  готовясь   учинить
какую-нибудь гадость. Шелшер стал уже сомневаться, действует ли Морель в
одиночку, нет ли у него сообщников: трудно было себе представить,  чтобы
какой-нибудь белый мог переходить  с  места  на  место  в  джунглях  без
чьей-то помощи. Но  всякий  раз,  допрашивая  в  деревнях  туземцев,  он
встречал пустые  глаза;  стоило  ему  затеять  этот  разговор,  как  все
переставали понимать, о чем идет речь. Шелшер вернулся в Форт-Лами около
часу ночи, но едва  лег  спать,  как  был  поднят  с  постели  приказом:
губернатор Чада требовал немедленно явиться к нему. Он поспешно  оделся,
проглотил кружку обжигающего кофе, вскочил в машину и, дрожа от  холода,
покатил по молчаливому, укутанному в звездный покров Форт-Лами.
   Попал он на настоящий военный совет.  Губернатор  в  парадной  форме,
хотя и в расстегнутом кителе, - наверное, вернулся с какого-то приема, -
с окурком, что торчал из бороды, которая то ли пожелтела от никотина, то
ли такова была ее естественная окраска, диктовал телеграммы. С ним  были
генеральный секретарь Фруассар, чье желтое лицо напоминало  подушку,  на
которой много и беспокойно спали; военный комендант Чада полковник Боррю
склонился над картой, которую изучал с таким подчеркнутым вниманием, что
оно скорее было похоже на позу, на  способ  устраниться,  чем  на  живой
интерес; а также офицер  де  ла  Плас,  отличавшийся  противной  манерой
становиться навытяжку, как  только  начальство  открывало  рот.  Чуть  в
стороне стоял инспектор по делам охоты Лоренсо, которого редко видели  в
Форт-Лами, - он постоянно бродил где-то в холмах; чернокожий  гигант  не
слишком хорошо разбирался в служебной иерархии, но из всех, кого  Шелшер
знал, он один мог рассуждать о львах,  не  навлекая  на  себя  насмешек.
Лоренсо, видно, был не то озабочен, не то возмущен.
   Губернатор с нетерпением встретил вошедшего Шелшера:
   - Ага, это вы... наконец! И вероятно, как всегда  ничего  не  знаете?
Фруассар, сообщите ему.
   Генеральный  секретарь  заговорил  быстро,  отрывисто,  как  человек,
который всю жизнь имел дело только с телеграммами. Проблема  заключалась
в Орнандо...
   - Может, вы все же слышали об Орнандо?  -  саркастически  осведомился
губернатор.
   Шелшер улыбнулся. Вот уже три недели, как вся  Экваториальная  Африка
твердила   имя   Орнандо.    Его    приезду    предшествовало    столько
правительственных телеграмм,  инструкций  и  секретных  циркуляров,  что
казалось, даже москиты гудят  это  имя  в  уши  осатаневших  чиновников.
Орнандо был самым знаменитым журналистом Соединенных Штатов:  популярный
обозреватель, которому каждую неделю внимали по радио и  по  телевидению
более пятнадцати миллионов американцев, а поэтому из Парижа  приказывали
произвести на него хорошее впечатление. Там надеялись,  что,  вернувшись
на родину, он употребит свое влияние на американцев в благоприятном  для
французского государства духе. Инструкции гласили, что месье Орнандо  не
должен заболеть дизентерией; что  ему  не  должно  быть  слишком  жарко,
слишком тряско на дорогах, что его следует вволю снабжать дичью, так как
охота на крупную дичь - главная цель приезда журналиста в Африку. И хотя
в инструкциях не уточнялось, можно было понять, что  в  Париже  пламенно
желают, чтобы там, где будет ступать Орнандо, били фонтаны свежей  воды,
чтобы нежный ветерок ласкал кудри американца и ни один москит не  укусил
его  царственную  особу.   Американец   отличался   высоким   ростом   и
дородностью; мучнистый цвет лица и  светлые  курчавые,  как  у  барашка,
волосы. Трудные переходы он проделывал на чем-то вроде  носилок,  озирая
до странности неподвижным взглядом реки, холмы и пропасти, мимо  которых
его несли.  Трудно  вообразить  ту  тайную  причину,  которая  заставила
Орнандо приехать в Африку охотиться на диких зверей,  Орнандо,  который,
как говорили, единственным словом  мог  убить  человека.  Сопровождаемый
братьями Юэтт - лучшими охотниками колонии,  он  уже  убил  двух  львов,
одного носорога, несколько грациозных антилоп, -  если  можно,  конечно,
говорить о грации подстреленного животного, - и,  наконец,  на  рассвете
третьего дня, на берегу Ялы - великолепного  слона  с  бивнями  в  сорок
килограммов, - слон рухнул к его ногам со смирением покойника. Но  через
полчаса, когда Орнандо чуть-чуть отошел от лагеря, чтобы помочиться,  он
получил пулю в грудь и был со всей поспешностью доставлен в Форт-Ашамбо,
где и лежал в  бреду,  -  пуля  едва  не  угодила  в  сердце,  что  дало
возможность одному из конкурентов в США начать свое  сообщение  словами:
"Оказывается, у него было сердце!"
   - Так вот, - сказал  губернатор,  отодвигая  кучу  телеграмм.  -  Это
произошло пять дней назад, а с тех пор единственное, что мне  доподлинно
известно но сообщениям из Парижа и  Браззавиля,  -  это  будто  мною  не
слишком  довольны.  Да,  такого  не  забудешь.   Вот   не   думал,   что
правительственные  телеграммы  могут  содержать  столь  прочувствованную
брань, уж и не знаешь, что выбрать. - Он взмахом руки показал на  стопку
телеграмм у себя на столе. - У меня сорок восемь часов, чтобы арестовать
Мореля. Потому что я, конечно, приписываю случившееся ему и надеюсь,  он
не заставит меня признать ошибку; наша  версия  сразу  была  такова:  мы
имеем дело со своего рода помешанным, с  человеконенавистником,  который
вбил себе в голову, что должен защищать слонов от охотников,  а  сам  из
отвращения к людям решил как бы сменить свое естество.  Белый,  которого
от  неприязни  к  людям  настиг  амок  , и он  встал  на  сторону  слонов.
Лишь бы только это был он; нечего и говорить,  что  в  противном  случае
придется  допустить  весьма  неприятные  предположения,  особенно  когда
мо-мо, мягко говоря, пришли в движение...
   - Пулю осмотрели? - спросил Шелшер.
   - Она из того же ружья, из которого стреляли в Хааса и Ланжевьеля,  -
сказал Фруассар.
   - Сомнений быть не может.
   -  Надо  вам  сказать,  что  поначалу  к  нашему   объяснению   этого
происшествия относились не очень благосклонно. В Париже во что бы то  ни
стало  хотели  представить  трагедию  как  акцию  местных   политических
террористов. Когда я стал настаивать на своей версии, со мной заговорили
весьма резко. Сказали,  что  если  тут  и  впрямь  не  замешана  никакая
организация, то у меня нет никаких оправданий. В конце  концов,  клянусь
вам, мне просто дали понять, что я не справился со своими обязанностями,
не сумев подстрекнуть мо-мо в Чаде. Видите ли, в глубине души  эти  люди
убеждены, что колонизация, которая  не  вызывает  подрывных  действий  и
кровопролития, является неудачной. Может, в чем-то они и правы.