евая, вызвали своим тамтамом на  священную  войну,  и
завтра все мы будем уничтожены.
   Фарг кинул на него  мрачный  взгляд,  поднялся  и,  нетвердо  ступая,
вышел, пожелав им спокойной ночи. Форсайт засмеялся, потянулся  и  встал
без малейших признаков опьянения; единственное, на что он был  способен,
- сохранять трезвость.
   - Доброй ночи,  отец  мой,  -  крикнул  он  в  темноту,  -  я  сильно
расстроюсь, когда вы наконец отправитесь на  небо  вместе  с  последними
слонами, и я вас больше не увижу!
   Форсайт вышел из хижины и  минуту  постоял,  глядя  на  небо,  словно
отыскивая, кому или чему там наверху добрый францисканец  мог  в  нужный
момент дать тумака. На рассвете они снова тронулись в путь,  верхом,  по
тропе между дальбергиями; стволы  бамбука  торчали  над  головами  серых
скал, а стебли молочая походили на дозорных; через два  часа  взобрались
на  вершину  холма  и  увидели  ожидавшего  их  человека  в  синем.  Они
находились в местах, которые  прозвали  горами  Гейгера,  в  честь  всех
геологоразведчиков, которые бродят тут со счетчиками Гейгера.  Урана  не
нашли, но любители чудес все  равно  убеждены,  что  где-то  здесь,  под
нагромождением скал скрыты сказочные месторождения и в  один  прекрасный
день они их обнаружат. Когда всадники  поднялись  на  вершину  холма,  к
первым хижинам деревни, они увидели Хабиба - своей веселой физиономией и
расхристанным   видом   он   напоминал   моряка,   который    собирается
приветствовать порт мощным залпом, и улыбающегося  Мореля  с  обнаженной
головой и кожаным портфелем, притороченным  к  седлу.  Минна  сразу  его
узнала.
   Он подошел к ней с протянутой рукой  и  с  тем  смешливым  выражением
лица, которое не могло не вызвать ответной улыбки.
   - Все в порядке?
   - Отлично.
   Форсайт обернулся лицом к холмам и сделал им  широкий  приветственный
жест - издевательский и слегка театральный; он был  пьян  уже  с  десяти
часов утра.
   - Минута  прощания!  Я  отпраздновал  это  событие  заранее...  Когда
покидаешь проклятое отродье, которое подарило одновременно  "гениального
отца  народов",  атомную  радиацию,  научило   "промыванию   мозгов"   и
"чистосердечным признаниям", чтобы наконец-то зажить  на  лоне  природы,
можно себе позволить напиться...
   Морель не слушал. Он взял руку Минны  в  свои  и  смотрел  на  нее  с
искренней добротой и нежностью во взгляде.
   - Спасибо. То, что вы для нас сделали, очень смело, очень нужно.  Два
наших тайника с оружием обнаружены, у нас почти не осталось  боеприпасов
и...
   Он улыбнулся.
   - И вообще, добрые намерения стоят дороже чего бы то ни было. Но  вам
будет нелегко, - Знаю.
   - Потребуется какое-то время...
   Он засмеялся.
   - Охрана природы - не совсем то, что теперь  занимает  политиков.  Но
народ  в  ней  заинтересован.  Он  горячо  сочувствует  тому,  чего   мы
добиваемся, и, кажется, все газеты об этом  пишут.  Значит,  цель  будет
достигнута. Новая конференция по охране фауны и  флоры  соберется  через
две недели, и я берусь привлечь самым... наглядным  образом  внимание  к
ней всего мира. Они там будут вынуждены принять необходимые меры. Не  то
нам придется по-прежнему... проявлять терпение...
   - Я не тороплюсь.
   - Имейте в виду, вы можете вернуться когда захотите. Они  вам  ничего
не сделают. Не посмеют. Знают, что общественное мнение на нашей стороне.
   Минна рассказывала о  первых  минутах  их  встречи  так  оживленно  и
радостно,  что  красноречивее  всего  говорило  о  том,  что  она  тогда
чувствовала. Прервав на миг свой рассказ, она поднесла к губам  рюмку  и
сказала, опустив глаза и улыбаясь чуть загадочно:
   - Он понял, что я люблю животных, может, не меньше, чем он...
   В  конце  деревни  стояла  хижина  просторнее  других:  утрамбованная
площадка перед входом,  различные  пристройки.  Дверь  сторожил  негр  в
шортах и  рубашке  защитного  цвета,  с  фетровой  шляпой  на  голове  и
автоматом в руках; он что-то нежно шептал автомату и тем слегка  испугал
молодую женщину. Морель, заметив, сказал:
   - Он, в сущности, вор.  Сбежал  из  тюрьмы  в  Банги,  но  мы  с  ним
подружились...
   В полутьме хижины без окна она увидела тучного, седоватого человека в
полурасстегнутых брюках, который нервно обмахивался японским веером,  не
так для того, чтобы спастись от жары и от мух, как  умеряя  свой  страх,
который читался на его смуглом лице и во взгляде, полном мольбы.  Увидев
входящего Мореля, он замахал веером, как вентилятор крыльями,  поднялся,
из уважения к даме застегнул штаны и ничуть не  удивился,  узнав  в  ней
барменшу из "Чадьена" - как видно, он уже не в силах был удивляться чему
бы то ни было.
   - Месье Морель, - сказал он, - дальше так продолжаться не может.  Вот
уже четыре дня, как вы меня держите узником в моем собственном доме, и я
вынужден просить вас уехать.
   Я не хочу неприятностей с властями. Я не могу мириться с тем, что мой
склад превращают в штаб бандитской организации. Черный, который стережет
мою дверь, вооруженный, должен уточнить для порядка, автоматом,  -  один
из самых известных негодяев в  ФЭА  и  ведет  себя  со  мной  совершенно
недопустимо. У меня прекрасная репутация, я один из тех,  кто  во  время
войны материально  и  морально  способствовал  присоединению  колонии  к
союзникам.
   Я не желаю, чтобы обо мне  говорили,  будто  я  помогаю  террористам,
подстрекаю к бунту и потворствую иностранной агентуре, тем более  что  я
араб и нас всегда обвиняют Бог знает в какой подпольной  деятельности  в
Африке. Я прошу вас сейчас же покинуть мой дом.
   Морель взял со стола кружку и выпил воды.
   - Если во время войны ты был с союзниками, сейчас ты  должен  быть  с
нами, - сказал он. -  Война  продолжается.  Должен  ты  хоть  что-нибудь
сделать для природы? Ведь это мы с тобой ее защищали во время войны,  не
так ли?
   Веер лихорадочно заплясал над жирными щеками.
   - Месье Морель, я не хочу с вами спорить, я не понимаю,  каковы  ваши
намерения, и совершенно не в курсе того, что вы собираетесь  делать,  но
вот уже четыре дня, как я вам твержу, что вы меня  оскорбляете,  считая,
что я настолько наивен, чтобы поверить, будто суть тут в  самом  деле  в
слонах. Уверяю вас, месье Морель, я не идиот, далеко не  идиот,  а  трое
моих  сыновей  в  настоящее  время  получают  в  Париже   самое   лучшее
образование.
   - А в чем же, по-вашему, суть?
   - Не знаю, месье Морель, в чем суть, и знать не желаю. Политикой я не
занимаюсь.
   - Конечно, не занимаешься, - сказал Морель. -  Но  тем  не  менее  мы
нашли  под  твоей  крышей  пятьдесят  с  лишним  тонн  слоновой   кости,
распиленной на кусочки, которые потом  положат  в  горшки,  контрабандой
провезут через границу и погрузят на судно у берегов Занзибара.
   - Эту слоновую кость мне принесли туземцы. Она  была  вполне  законно
спилена в лесу с павших животных. У меня есть люди,  которые  обыскивают
лес в поисках мертвых слонов.
   Мы не охотимся. К тому же, месье Морель, я попрошу мне не тыкать.
   - Ты меня обижаешь, - сказал Морель. - В ста километрах  отсюда  чаща
буквально опустошена огнем на протяжении сорока километров, и я  уверен,
что ты тут ни при чем. Несколько ночей я не мог спать, такой адский  шум
подняли в русле Ялы обожженные животные, прежде чем  сдохнуть.  Если  ты
осмотришь, как это сделал я, дно Ялы, то  увидишь,  что  оно  перекопано
слонами, которые катались по земле, чтобы меньше страдать  от  ожогов...
Но это еще не все...
   - Месье Морель, я снова прошу вас меня не оскорблять... Вы не  имеете
права...
   -  ...  Это  еще  не  все.  У  меня  в  портфеле  официальные  отчеты
следственных комиссий...
   Кое-что там должно тебя заинтересовать...  Никто  никогда  не  видел,
чтобы твои носильщики возвращались в деревню, откуда их наняли...
   Веер судорожно задвигался.
   - Вижу, ты меня  понял.  Известно,  что  человек  моложе  сорока  лет
продается в оазисах, точнее говоря, на базаре в Лице, за полторы  тысячи
реалов, а паренек хорошего сложения лет пятнадцати, с девственным задним
проходом может потянуть и на четыре тысячи реалов...
   Официальные цифры, добытые комиссией Объединенных Наций по  борьбе  с
работорговлей...
   Ничего удивительного, что ваши парни так и не возвращаются домой.  Вы
отправляете их на ваших парусных лодках вместе  со  слоновой  костью,  -
тем, кто из них мусульмане, сулите паломничество в Мекку... Разве это не
дает мне право обращаться с тобой как с последним из мерзавцев, а?
   Тут Минна впервые заметила в полутьме у глинобитной стены фигуру  под
белым покрывалом, - то укутывало шею и плечи; когда человек подбоченился
и заговорил, гортанно и отрывисто, она увидела  его  желтоватое  лицо  с
двумя полосками черной бородки, протянувшимися  ото  рта  к  подбородку.
Слова, как видно, были руганью, потому что  компаньон  явно  смутился  и
веер заходил еще быстрее в его руках.
   - Что он сказал? - спросил Морель.
   - Неважно, месье Морель.
   - Что он сказал, ведь он не трус?
   - Он посылает вас на съедение псам.
   Морель улыбнулся.
   - Вот это мило. Раз такой совет исходит от  него,  он  мне  наверняка
когда-нибудь пригодится. Как его зовут?
   - Изр-Эддин.
   - Скажи ему, что каждый раз, когда я встречу паршивую  собаку,  я  ей
скажу, что меня к ней послал старейшина их племени Изр-Эддин.
   - Месье Морель, - сказал делец, обиженно обмахиваясь веером, - у  нас
есть поговорка, что слова быстро вылетают, но медленно возвращаются.
   Морель окинул пройдох довольно дружелюбным взглядом.
   - Ладно, хватит. Я давно знаю, как человек ценит свое достоинство. Ты
заплатишь носильщикам и отошлешь их домой. Между тем  вели  жене,  чтобы
она приготовила нам поесть. И ты скажи этому джентльмену,  рожденному  в
песках, что если еще раз услышу, как какой-нибудь мальчишка орет ночью у
него в хижине, я так оскорблю его  достоинство  в  том  месте,  где  оно
находится, что домой он вернется, лишившись значительной тяжести. Мне на
него жаловались  деревенские  женщины.  Что  ни  ночь,  слышно,  как  он
надрывает сердце чьей-нибудь матери.
   - Сухое и соленое мясо горячит кровь, - назидательно пояснил купец.
   Он поднялся и вышел во двор, где дородная негритянка в синем ситцевом
платье как раз нагнулась над каменным очагом.  Компаньон  вышел  следом;
благородство осанки подчеркивали развевающиеся над  сандалиями  ленты  и
гордо поднятая красивая голова. Минна и Морель остались вдвоем. В первый
раз после встречи на террасе "Чадьена" Минна оказалась  с  ним  наедине.
Она призналась Шелшеру, что раньше видела его лишь  мельком,  но,  часто
думая о нем, представляла себе совсем другим. Во-первых, в его внешности
не было ничего героического, как она прежде думала,  а  в  лице  -  того
необычайного благородства, каким его наделила.  Лицо  было  простоватое,
квадратное, не  очень  примечательное,  кроме,  пожалуй,  глаз  -  очень
красивых, чисто французских, насколько она могла судить по  солдатам,  с
которыми встречалась в Берлине. Как только  те  двое  вышли,  Морель  со
смехом обернулся к ней:
   - Видите, меня  подают  под  любым  соусом...  Одни  приписывают  мне
серьезные политические  взгляды:  оказывается,  я  -  агент  французской
разведки, который пытается спутать  карты  и  замаскировать  нарастающее
среди африканских племен возмущение; для  других  я  -  коммунистический
агент,  а  для  третьих  -   мне   платит   Каир,   чтобы   я   раздувал
националистический пожар...
   Он пожал плечами:
   - А ведь все настолько проще... К счастью, все  же  есть  нечто,  что
зовется душой народа.
   И это не легенда, как думают, не только тема для песенок... Наше дело
затронуть эту душу, вот чем мы сейчас заняты.  Нам  надо  потерпеть  еще
несколько недель, если возможно, до сезона дождей, чтобы весы склонились
в нашу сторону. Мы еще мало заставили о  себе  говорить,  надо  побольше
гласности, чтобы о нас узнало как можно больше  людей,  тех,  кто  сразу
поймет, о чем идет  речь...  Ведь  охрана  природы  -  первейшая  забота
человека...
   Вот почему он так уверенно стоял на вершине холма - таким  она  часто
потом видела его на рассвете: голый до пояса,  с  карабином  в  руках  и
слегка насмешливой улыбкой на губах, бдительный страж гигантов,  которым
грозила гибель.

XXVIII

   В середине XX века подобная попытка была как нельзя более  трудной  и
неотложной, и в тех, кто порой позволял  себе  терять  веру  и  надежду,
слишком долго не  получая  одобрения,  демонстративные  действия  Мореля
вселяли поразительный оптимизм.  По  выражению  одного  из  завсегдатаев
"Чадьена", когда тебе говорят: "не  все  немцы  такие,  не  все  русские
такие, не все арабы такие, не все китайцы такие,  не  все  люди  такие",
этим, в сущности, сказано о человеке все, и тут  уже  можешь  орать  при
свете луны сколько влезет:  "А  Иоганн  Себастьян  Бах!  А  Эйнштейн!  А
Швейцер!" -  лунный  свет  все  уже  знает.  Вдруг  оказалось,  что  все
разочарованные гуманисты, у  которых  нашлись  деньги  на  билет,  хотят
прилететь в ФЭА, чтобы примкнуть к тому, кто стал  символом  неумирающей
надежды. Но для того, чтобы попасть в ФЭА, нужна была специальная  виза,
и в  Дуале,  в  Браззавиле,  в  Банги  и  Лами  пришлось  создать  новые
пропускные пункты, чтобы пресечь проникновение добровольцев,  приехавших
"вступить в ряды" сторонников Мореля. Среди них, как и полагается,  были
обычные маньяки, которым не терпелось поскорее полететь на Луну, но было
там, по меньшей мере,  одно  "подкрепление",  настолько  значительное  и
сенсационное, что наделало не меньше шума,  чем  само  дело  Мореля.  15
марта американские газеты сообщили с огромными заголовками, что один  из
самых известных американских физиков и отцов водородной бомбы, профессор
Остраш бесследно исчез. После истории с Понтекорво, опалы  Оппенгеймера,
бегства  Берджеса  и  Маклина   эта   новость   произвела   ошеломляющее
впечатление. Остраш не только  располагал  всеми  данными  о  водородной
бомбе, но и был полностью осведомлен о работах по созданию  кобальтовой,
над которой лучшие умы СССР и Америки  трудились  днем  и  ночью  с  той
беспредельной самоотдачей, какой  требовало  это  святое  дело:  создать
такое оружие, которое уничтожило бы не  только  фауну,  но  и  флору,  а
возможно, при дальнейшем усовершенствовании, могло привести и к  полному
разложению всей жидкой материи на земном шаре - от океанов до мельчайших
источников. Вспомнили, что во время гражданской войны в  Испании  Остраш
жертвовал деньги на поддержку семей бойцов интербригад и не раз  пытался
повлиять на своих коллег  с  целью  ограничить  разрушительное  действие
кобальтовой бомбы и сохранить на земле хотя бы первичные формы жизни,  а
именно - планктон, морскую флору и вообще морскую среду, где  зародилась
жизнь и где она,  быть  может,  когда-нибудь,  при  более  благоприятных
условиях, возникнет снова. Комиссия по проверке его лояльности  сняла  с
него  всякие  подозрения;  что  же   касается   его   усилий   сократить
разрушительную мощь бомбы, то и следователи,  и  снисходительная  пресса
приписали их "наивному чудачеству, нередкому у великих ученых".  Вот  об
исчезновении этого человека и узнал в одно прекрасное утро весь  мир.  В
конце концов выяснилось, что он  вылетел  в  Европу  под  чужим  именем.
Пятнадцать дней о нем не  было  ни  слуху  ни  духу,  и  кое-кто  считал
доказанным, что он присоединился к группе советских ученых,  чьи  работы
по созданию кобальтовой бомбы успешно продвигались.
   Но в начале мая вождь деревни Бача, к северо-востоку от Лаи,  сообщил
начальнику  округа  о  присутствии   на   сороковом   километре   дороги
иностранца, который, как видно, кого-то ждал, а Мореля видели как раз  в
этой местности. Иностранца, несмотря на его горячие протесты, схватили и
доставили в Форт-Лами, где  опознать  профессора  Остраша  не  составило
особого труда.
   Шум в Соединенных  Штатах  поднялся  такой,  что  число  наехавших  в
Форт-Лами репортеров за одни  сутки  утроилось.  Остраш  -  молодой  еще
человек  с  длинной  шеей  и  выпирающим  кадыком,  короткими  седеющими
волосами и насмешливым взглядом, - казалось, был крайне  удивлен  бурей,
которая вокруг него поднялась.  После  вежливого  допроса,  во  время  Г
которого из него ничего не удалось  вытянуть,  кроме  того,  что  он  не
пытался передавать слонам военные тайны, он принял репортеров на террасе
"Чадьена". Нет, он не собирался примкнуть к Морелю. Он всего лишь  хотел
сделать несколько снимков животных на свободе, так как питает  любовь  к
природе и охота с фотоаппаратом - одно из его любимых развлечений. Хотел
ли он снимать слонов? Да, конечно, и не видит в  том  ничего  зазорного.
Знает ли он, что африканские коммунисты взяли слово "komoun" - "слон"  -
как девиз для объединения Африки и символ  борьбы  с  Западом?  Нет,  не
знает. Не то он, конечно, не стал бы фотографировать слонов.  Впредь  он
не  будет  иметь  с  ними  ничего  общего.   Профессор   утверждал   это
категорически и даже высокомерно. И, отерев пот со лба, заявил:  "Христа
ради,  объясните  вы  им,  что  я  мало  смыслю  в  политике   и   хотел
фотографировать слонов, не замышлял ничего дурного и даже не представлял
себе, какие это может иметь последствия. Я в своей жизни никогда не  был
на виду и не привык рассчитывать свои поступки. Господи спаси, теперь  я
вспоминаю, что два или три раза водил своих детей в зоопарк  в  Бронксе,
специально, чтобы показать им слонов, о чем забыл сообщить  комиссии  по
проверке лояльности. Но  я  вам  уже  сказал,  что  плохо  разбираюсь  в
политике, а потому не отдавал себе отчета в том, что  в  связи  с  моими
исследованиями  в  области  атомной  энергии  таких  вещей   делать   не
полагается. Я  глубоко  раскаиваюсь,  в  этом  поступке.  Но,  с  другой
стороны, ведь не я же поместил в  зоопарк  этих  слонов  и  считаю,  что
правительству не  следует  их  там  держать,  если  в,  них  есть  нечто
подрывное  для  наших  устоев.  Господи  Иисусе,  право  же,  всего   не
предусмотришь". "Вы  католик,  профессор  Остраш?"  -  спросил  один  из
репортеров. "Нет, я иудей". "Так почему же вы все  время  поминаете  имя
нашего Господа?" Остраш как будто испугался. "Это еще что?
   Он тоже в этом замешан? Я хочу сказать, Он тоже  там,  со  слонами...
тоже занят подрывной  деятельностью?  Понимаете,  у  меня  просто  такая
манера, можно ведь употреблять чье-то  имя  и  не  разделяя  его  образа
мыслей... "
   Хитрец делал вид, будто страшно испуган, но  чувствовалось,  что  его
обуревает бешеная, отчаянная веселость, которая, право же, была близка к
подрывной деятельности, -  Значит,  он  не  пытался  встать  на  сторону
слонов, как Морель, из какого-то патологического отвращения к людям? "Ни
в коей мере, смешно думать, что люди ему до такой степени  противны".  -
Губы у него стали еще тоньше. - "Нет,  люди  ему  не  до  такой  степени
противны. Иначе зачем бы он самозабвенно тратил лучшие годы жизни на то,
чтобы снабдить их сначала водородной, а  потом  и  кобальтовой  бомбой?"
Кто-то из журналистов хихикнул, и Шелшер снова увидел в  глазах  ученого
то неистребимое веселье, которое только и помогает выжить. - Считает  ли
он,  что  слоны  -  единственный  вид  живых  существ,  которым   грозит
исчезновение? "Простите, - ответил Остраш, - но я  не  вправе  обсуждать
секреты, связанные с оборонной мощью моей  страны".  -  Правда  ли,  что
новые испытания атомного оружия и  радиация  могут  причинить  серьезные
страдания человечеству и вызвать  трагические  последствия  для  будущих
поколений?
   - Он еще раз должен повторить, что не имеет права обсуждать  вопросы,
связанные с обороной своей страны.  Надо  предоставить  ученым  спокойно
продолжать работу в невозмутимой тиши лабораторий.  "Да,  но  какую?"  -
закричал кто-то на краю террасы,  почти  с  отчаянием.  -  Какую  именно
работу?" "Нам разрешено питать на