а плантации, меня это ничуть
не удивит...
   Жонке ошибся, утверждая, будто Минна была  не  способна  проехать  ни
метра. Она проехала еще пять километров, хотя ей и приходилось несколько
раз останавливаться.  Она  рассталась  с  Морелем  только  тогда,  когда
окончательно потеряла сознание и, открыв глаза, увидела  над  собой  его
полное участия лицо. Она попыталась улыбнуться, потому что именно улыбка
наиболее глубоко выражала их связь.
   - Бедный малыш, - сказал он. - На этот раз ты дошла до ручки.
   - Jch kann ja nicht mehr...
   Он взял ее на руки. Минна подняла к нему  залитое  слезами  лицо,  на
котором сквозь пыль и пот еще дрожала  улыбка,  но  он  увидел  там  тот
признак бессилия, который так хорошо, еще  с  самого  лагеря,  различал:
муху, ползавшую по лбу и по щеке, которую у Минны не было сил не  только
согнать, но и почувствовать. Морель отлично знал ее, эту  муху,  которая
чувствовала себя как дома. Он убрал с подбородка ремень,  снял  с  Минны
фетровую шляпу, взял голову девушки в ладони. Даже  губы  потеряли  свои
очертания, стали серыми и  почти  безжизненными.  А  ведь  он  рисковал,
стараясь сократить путь, ехал по людной дороге, двигаясь  прямо  вперед,
хотя солдаты, несомненно, шли им навстречу; правда,  он  рассчитывал  на
сочувствие одних, понимание других и верность  французов  традициям,  но
ведь надо посмотреть правде в глаза - дальше она ехать не может.  Морель
и сам толком не знал, куда ему деться. Пещера в  горах  Уле  обнаружена.
Были, правда, и другие пещеры, но без заранее припасенных лекарств,  без
оружия и продовольствия, кроме оставленного Вайтари, а того хватит всего
на несколько дней. Но тем не  менее  нужно  ехать  дальше.  Люди  должны
знать, что он  жив,  находится  где-то  в  Африке,  -  все  дело  в  его
присутствии повсюду, о котором столько говорят. Надо и  дальше  защищать
слонов от их недругов, добиваться, чтобы природу охраняли...
   - А что, если ты часок-другой передохнешь? Мы можем остановиться...
   Она ничего не ответила. И Морель даже не пытался ее убеждать.
   - Ладно, Я отвезу тебя в деревню... Может, там есть санитарный пункт.
Во всяком случае, рядом плантации... Я разыщу...
   - Нет, я поеду одна.
   - Не может быть и речи.
   - Если вас из-за меня арестуют... Я вас прошу,  уезжайте...  Сделайте
это для меня.
   - Бросить тебя тут, на дороге?
   - Я не хочу, чтобы из-за меня с вами что-нибудь случилось.
   Морель помедлил, ему трудно было противиться этому взгляду - молящему
и властному одновременно. Все, что он мог для нее сделать, -  продолжать
борьбу. Для нее и для миллионов тех, кому так нужна  дружба,  он  должен
идти дальше, не дать себя поймать, ловчить,  прятаться,  чтобы  защищать
человеческую свободу, несмотря на самые тяжкие обстоятельства,  остаться
неуловимым, жить  где-нибудь  в  глуши,  среди  последних  слонов,  быть
утешением, верой, неистребимой надеждой. Надо оставаться среди людей,  а
если достанет пуля, уползти умирать куда-нибудь в  густые  заросли,  где
его никогда не отыщут. И те, кому он нужен, всегда смогут верить, что он
жив. Если уж ему суждено умереть от пули в спину, как положено  в  таких
случаях по классической традиции, надо, чтобы  о  том  никто  не  узнал,
чтобы  вокруг  него  родилась  легенда,  которая  говорила  бы   о   его
присутствии сразу повсюду, чтобы люди считали, что он  неуязвим,  просто
прячется и готов появиться в самую неожиданную минуту, когда на него уже
и не смеют рассчитывать, и встать на защиту  великанов,  которым  грозит
беда.
   - Хорошо.
   - Нельзя, чтобы с вами что-нибудь случилось...
   - Со мной ничего не случится, - серьезно пообещал он. - У  меня  уйма
друзей. Я тебе не все говорил, но мне помогут, не беспокойся.
   Он не знал, верит она ему или нет, но ее, как и всех, непременно надо
было успокоить.
   Как важно, чтобы все верили, что он никогда не умрет!
   - Если до тебя дойдут слухи о поражении, ты не верь. Будто я убит или
что-нибудь в этом роде... Скажи, чтобы и другие  тоже  не  верили,  меня
никогда не возьмут.
   Самое смешное было в том, что Морель и сам почти в это верил.  Он  не
знал, что станет теперь делать, куда пойдет, почти  безоружный,  но  был
уверен, что найдет друзей.
   - Ты, наверное, какое-то время обо  мне  не  услышишь,  я  где-нибудь
отсижусь. - Он взмахом руки показал на чащу. - Но я вернусь.
   В глазах его снова блеснула смешливая хитреца...
   - Их заставят созвать новую конференцию... А может,  меня  даже  туда
пригласят...
   Говорю тебе, в конце концов они предоставят нам  тот  простор,  какой
нам нужен... Ну, а те, кто против... мы их возьмем за горло!
   Эйб Филдс услышал эту презрительную фразу. "Мы их возьмем за  горло",
которую попросту не терпел, ибо тысячу раз  слышал  из  уст  французских
солдат, так и не вернувшихся с войны. Мучимый лихорадкой, Эйб Филдс  все
же гордо считал себя практичным американцем, из страны с  самым  высоким
национальным доходом на душу населения в  мире,  с  самым  благополучным
уровнем  жизни  со  времен  первобытной   эпохи;   даже   доисторические
пресмыкающиеся могли гордиться Америкой, а  чешуйчатый  предок,  впервые
вылезший из своей родной тины, может спать спокойно: американец  добился
всего. Имя его должно с почетом поминаться во всех школах, потому что он
- подлинный пионер, родоначальник свободного предпринимательства, рыцарь
духа предприимчивости, риска, всего того,  что  и  сегодня  обеспечивает
грандиозный  материальный  прогресс  Соединенных  Штатов.  Филдс  окинул
собравшихся  торжествующим  взглядом,  и  все  сидевшие  вокруг  ящерицы
зааплодировали; он хотел в ответ поприветствовать их и только  благодаря
поддержке Идрисса не свалился с лошади.
   -  Думаешь,  у  тебя  хватит  сил  добраться  до  плантации?  До  нее
километров десять.
   - Месье Филдс мне поможет.
   - Как же! Погляди на него, у него глаза вылезли на  лоб.  Его  больше
нет. Эй, фотограф!
   Филдс схватил свой аппарат.
   - Ты сможешь ее проводить?
   - Я хочу ехать с вами.
   - Да что ты! А я думал, что у тебя больше нет пленки.
   - Все равно. Как-нибудь выкручусь.
   - А чем же ты будешь снимать? Задницей?
   - Я хочу вам чем-нибудь помочь.
   - Эге! А я-то думал, что тебе плевать на слонов.
   - Моя семья погибла в газовой камере Освенцима.
   - А-а... Так и надо было сказать. Но только взять тебя с собой  я  не
могу.
   - Почему?
   - Это будет несправедливо. Ты уже  не  соображаешь,  что  делаешь.  В
таком  состоянии,  если  тебя  вежливо  попросить,  ты  способен   силой
свергнуть правительство Соединенных Штатов.
   - Я - американский гражданин и имею право  защищать  слонов  повсюду,
где им угрожают!
   - рявкнул Эйб Филдс. - Джефферсон, Линкольн, Эйзен...
   - Ну да, да, знаю.
   - Имею такое же право защищать слонов, как и вы!
   - Вот-вот, и ступай защищать их, как все.
   - Я хочу умереть за слонов!.. - воскликнул Филдс.
   - Еще одни желающий предстать перед следственной комиссией...
   - Американские  солдаты  пришли  защищать  ваших  чертовых  слонов  в
Европу! - орал Филдс. - Без нас...
   Сильнейшая боль в боку несколько его утихомирила. Он схватился обеими
руками за бедро и состроил страдальческую гримасу.
   - Вам сейчас поворачивать. До плантации несколько километров. Ты меня
слышишь?
   - Не знаю, дотяну ли я. Ребра втыкаются в легкие.
   - Попытайся... Что там?
   - Джип и грузовики, - закричал Юсеф.
   Студент почувствовал, что на лице и шее выступил пот, ему показалось,
что из пор хлынула кровь. Он сжал пулемет с такой силой, что уже не  мог
высвободить руку. Юсеф тяжело дышал,  не  сводя  глаз  с  черных  точек,
выраставших на горизонте, еще минут двадцать или полчаса, и они съедут с
дороги и доберутся до отрогов Уле и зарослей бамбука между скал.
   Там он останется наедине с Идриссом и Морелем, без лишнего свидетеля.
Юноша отер лицо рукавом, с яростью внушая себе, что решение принято, что
все будет очень просто: пулеметная очередь, и Морель  навсегда  уйдет  в
область  легенды.  Станет  героем  борьбы  африканцев  за   национальную
независимость, тем, на  кого  всегда  можно  сослаться,  не  боясь  быть
опровергнутым. Его именем будут пользоваться на  собраниях  и  митингах,
вызывая энтузиазм и чувство общности у людей, стоя  аплодирующих  герою,
который уже не появится и не  начнет  талдычить  о  нелепых  слонах.  Он
навсегда останется первым белым, отдавшим жизнь за независимость черных.
Он уже не сможет возражать, внезапно выступить и громко, упрямо заявить,
что защищает  прежде  всего  и  главным  образом  свои  представления  о
человеческом достоинстве. Наконец-то станет возможно, ничем  не  рискуя,
использовать  имя  Мореля  в  практических  целях,  добиваться   нужного
результата, придавая этому имени тот резонанс, какой будет  полезен.  Не
опасаться, что этот улыбчивый идиот вдруг вынырнет  откуда-то,  примется
стучать кулаком и выкрикивать свои смехотворные  истины.  Не  опасаться,
что он когда-нибудь вскочит на одном из собраний,  со  своим  портфелем,
набитым петициями, тряхнет растрепанными кудрями вечного вояки,  стукнет
по столу и разом сведет на нет все усилия, закричит:
   "Со мной просто: я защищаю природу... Называйте как хотите: свободой,
достоинством, человечностью... Я тружусь на благо друзей  человека.  Нас
еще в школе учили тому, что под этим подразумевается. А на остальное мне
наплевать". Пока он жив, этот олух всегда будет помехой. Юсеф  настолько
отчетливо это понял, проведя в компании Мореля  больше  года,  настолько
хорошо изучил его несравненную манию,  что,  право  же,  ему  оставалось
только убить француза, а  то  еще  переймешь  заразу,  прочувствуешь  то
спокойное доверие, которое он к тебе питает. Тем  более  что  пятнадцать
лет,  проведенные  в  школах  и  университете  твоих  врагов,  даром  не
проходят; в конце концов в тебя понемножку проникают те яды, которые они
так ловко  подмешивают.  Цель  не  оправдывает  средств...  Человеческая
свобода, которую надо уважать, каковы бы ни были твои убеждения и сурова
борьба... Пусть ты догадываешься,  что  это  только  слова,  либеральные
пережитки другой эпохи, несовместимые с ходом исторического прогресса  и
классовой борьбы, все равно трудно  от  них  отмахнуться,  отсечь  одной
пулеметной очередью, при том воспитании,  какое  ты  получил.  И  больше
всего Юсефа злило, что, когда Морель  оборачивался  и  смотрел  на  дуло
пулемета, возникало впечатление, что его не  проведешь,  что  он  знает.
Глаза Мореля загорались насмешливым блеском, во взгляде читался чуть  ли
не вызов, характерный для его безумия, и он словно говорил: "А  я  держу
пари, что ты этого не сделаешь". Это было просто  невыносимо:  чудилось,
будто Морель  вступил  с  тобой  в  тайную  борьбу,  которую  несомненно
выиграет, потому что он в тебя верит. Юсефа так  и  подмывало  крикнуть,
что он такое, оскорбить его, даже  ударить,  раз  навсегда  лишить  этой
дурацкой веры в людей, которую Морель носит в  себе,  растолковать,  что
для него, Юсефа, нет  ничего  выше  африканской  независимости,  никакой
другой цели, никаких других соображений, другого достоинства и  что  для
достижения этой цели хороши любые средства. Но если надо убить человека,
который  так  тебе  доверяет  и  с  таким  упорством  верит  в   чистоту
человеческих рук, лучше, чтобы он ничего не знал, чтобы он хотя  бы  мог
умереть с незамутненной верой. Борьба, которую Юсеф вел с  самим  собой,
была до того мучительной, что ему иногда хотелось  пустить  свою  лошадь
вскачь навстречу отряду солдат и стрелять, пока его не убьют.
   Лошадь чувствовала  беспокойство  всадника  и  становилась  на  дыбы,
поднимая такое облако пыли, что его, вероятно, было видно  со  встречных
грузовиков. Идрисс сердито прикрикнул на Юсефа, замахав  руками  и  тыча
указательным пальцем на дорогу. Морель наконец решился:
   - Ладно, сейчас или никогда.
   - Куда вы? - крикнул Филдс.
   - Друзья везде найдутся.
   Эйб Филдс кинул на Мореля прощальный взгляд. С виду почти  мальчишка:
непокрытая голова,  кудрявые  волосы,  лотарингский  крестик  на  груди,
насмешливый блеск в глубине  карих  глаз,  ироническая  складка  губ,  в
которых, казалось, всегда должна торчать сигарета "Голуаз",  привязанный
к седлу нелепый портфель вечного воителя,  битком  набитый  брошюрами  и
воззваниями. Филдса вдруг осенило:
   - Обождите! - крикнул он. - Что вы будете делать в джунглях  со  всей
этой писаниной?
   Прикалывать к деревьям? Оставьте ее мне. Я ею займусь.
   - Вот это верно, - сказал Морель. - На,  фотограф,  поручаю  тебе  от
всего сердца... - Он  отвязал  портфель  и  кинул  на  дорогу.  -  Храни
хорошенько... Делай все, что нужно. В один прекрасный  день  я  приду  и
спрошу с тебя. Привет, товарищ!
   Сопровождаемый Идриссом и Юсефом, он направил коня к  откосу;  втроем
они съехали  с  дороги  и  углубились  в  лес.  Проедут  еще  километров
двенадцать,  и  вместо  деревьев  потянутся  бамбуковые   заросли,   что
достигают подножия серых гор Уле, где каменистая земля проросла  редкими
пучками жесткой  травы,  а  деревни  со  своими  кистеобразными  крышами
расположились среди нагромождений камней;  далее  снова,  на  сто  тысяч
квадратных километров, раскинутся  заросли  бамбука  и  горная  саванна,
поросшая слоновой травой, где не страшны никакие облавы. Чуть  дальше  к
югу находится отец Тассен, руководит палеонтологическими раскопками;  он
хотя и прекращает работы на время сезона дождей,  но  не  откажет  им  в
гостеприимстве, пустит в один из своих пустых  бараков.  А  может  быть,
согласится помочь и в чем другом... Этот ученый,  говорят,  интересуется
всем, что относится  к  происхождению  человека.  Можно  двинуться  и  в
Камерун, к озеру Чад, попросить убежище у Хааса, он тоже как будто к ним
расположен. Но москиты  на  Чаде  не  такое  уж  благо,  тем  более  что
наступает пора, когда они особенно лютуют. Во всяком случае  есть  время
осмотреться  и  решить,  -  содействие  и  даже  покровительство   будут
обеспечены. А пока надо отъехать подальше от  дороги,  это  ведь  та  же
дорога, где десять месяцев  назад  Морель  встретился  лицом  к  лицу  с
начальником Эрбье; он с  удовольствием  вспоминал  честное,  возмущенное
лицо, лицо человека, который всегда старался  сделать  все,  что  в  его
силах. От усталости тело Мореля стало тяжелым как камень, а  когда  силы
на исходе, воспоминания становятся ярче и неотвязнее. Он подумал о  том,
что пишут о нем в газетах. Каждый старался приписать ему  свои  надежды,
свое недовольство, свои тайные обиды или свою  собственную  мизантропию;
сколько ни объясняй, все бесполезно, продолжают искать в  его  поступках
какие-то сложные  побудительные  причины.  А  между  тем  все  настолько
просто! Он никогда не  стеснялся  высказывать  правду  вслух.  Он  любил
природу, вот и все. Любил и всегда старался по мере сил оберегать ее.
   Самой тяжкой из всех, какие он выдержал за свою жизнь,  была  схватка
за майских неуков.
   На губах Мореля застыла улыбка, та улыбка, которой так не доверял Эйб
Филдс. Он вспоминал ту схватку во всех подробностях,  как  всегда,  тело
испытывало боль, и силы, казалось, иссякли, -  воспоминания  всякий  раз
помогали справляться с трудностями.
   Да, то была самая жестокая схватка в его жизни.
   История с майскими жуками произошла в мае, на второй год пребывания в
лагере, он был зачинщиком, первый  кинулся  на  помощь  насекомым,  и  с
того-то все и началось.
   Они тогда работали в карьере Эйпена,  на  Балтике,  таскали  мешки  с
цементом, надрывали спины в услужении у этих новых фараонов,  строителей
тысячелетнего царства. Шли медленно, вереницей, стараясь  не  делать  ни
одного неверного движения, чтобы  не  свалиться  под  тяжестью  ноши.  И
политические узники, и  уголовники  -  все  подвергались  перевоспитанию
принудительным трудом по обычаям XX века, в то время как эсэсовцы, морды
которых  уже  обожгло  первыми  лучами  солнца,  нежились  на  травке  с
цветочками в  зубах.  Польский  пианист  Ротштейн;  издатель  подпольной
газеты француз Ревель, у которого борода отрастала необыкновенно быстро,
и он до того  зарастал  шерстью,  что  становился  похож  на  матрас  из
конского волоса, а чтобы не обращать внимания на вонь  во  время  чистки
сортиров, громко декламировал стихи Малларме; поляк Швабек,  который  не
расставался с измятой фотографией своей  свиноматки,  получившей  первую
премию  на  сельскохозяйственной  выставке,  и  с  гордостью   ее   всем
показывал, чтобы не дай Бог не подумали, будто он невесть  кто...  Прево
по имени Эмиль, кочегар, железнодорожник, который  как-то  раз,  услышав
паровозный гудок, зарыдал  в  голос...  Даже  Дюран,  непременный  Дюран
любого  веселого  сборища,  который  коротал  время,  рассказывая,   как
поступит с первым же встреченным  после  освобождения  Шмидтом...  После
освобождения он явился  к  доктору  Шмидту  в  Эйпене  с  револьвером  в
кармане, помешкал, а потом пожал тому руку и  ушел...  Капеллан  Жюльен,
почти не похудевший за два года в лагере, его даже попрекали тем, что он
тайком питается дарами Господа... Да и другие, множество других,  павших
по дороге, чьи имена уже ничего не значат. Вот так они и шли, согнувшись
под своей ношей, в то время как охранники наслаждались  первым  весенним
теплом, спустив штаны, чтобы солнце ласкало тело.
   И вдруг Морель почувствовал, как что-то ударилось ему в щеку и  упало
к ногам; он осторожно поглядел вниз, стараясь  не  нарушить  равновесия.
Это был майский жук.
   Насекомое  упало  на  спину  и  шевелило   лапками,   тщетно   силясь
перевернуться. Морель остановился и стал пристально разглядывать жука. К
этому времени он провел в лагере уже год и три недели подряд  таскал  по
восемь часов в день на пустой желудок мешки с цементом.
   Тут было нечто, мимо чего  нельзя  было  пройти.  Он  согнул  колено,
удерживая в равновесии  мешок  на  плечах,  пальцем  поставил  неука  на
лапки...
   Он проделал это дважды - на пути туда и обратно. Шедший следом Ревель
первый понял, что происходит. Он одобрительно крякнул и тут же нагнулся,
чтобы помочь очередному жуку.
   Потом к нам присоединился пианист Ротштейн, такой  хрупкий,  что  все
его тело казалось столь же тонким, как пальцы. С этой минуты  почти  все
"политические" стали  помогать  жукам,  в  то  время  как  уголовники  с
ругательствами проходили мимо. Все двадцать минут передышки политические
старались не поддаваться слабости. А ведь обычно они падали на  землю  и
лежали как мертвые, пока не раздавался свисток. А вот теперь,  казалось,
обрели новые силы. Бродили, опустив головы,  в  поисках  жуков,  которым
требовалась помощь.  Однако  это  продолжалось  недолго,  стоило  только
появиться сержанту Грюберу. То был не просто зверь, нет. Он был  человек
образованный. Преподавал до войны в Шлезвиг-Гольштинии. И в одну секунду
понял, что к чему.  Почуял  врага.  Скандальную  провокацию,  проявление
символа  веры,  утверждение  собственного  достоинства,  недопустимое  у
людей, сведенных к нулю. Да, ему понадобилось не больше  секунды,  чтобы
оценить всю непомерность вызова, кинутого  строителям  нового  мира.  Он
ринулся в бой.  Сначала  набросился  на  узников,  которых  сопровождали
охранники, не очень-то понимавшие, что  происходит,  но  всегда  готовые
бить. Они принялись дубасить заключенных прикладами и  пинать  сапогами,
но сержант Грюбер быстро сообразил, что этим бунтовщиков не проймешь. Он
сделал нечто, быть может, отвратительное, но в то  же  время  жалкое  по
своей беспомощности: стал бегать по траве, высматривать жуков  и  давить
тех сапогом. Он бегал взад-вперед, вертелся, подскакивал,  подняв  ногу,
бил каблуком о  землю,  словно  отплясывал  комический  танец,  едва  ли
трогательный в своей бессмысленности. Ведь он мог избивать заключенных и
давить неуков, но то, что хотел уничтожить, было для  него  недос