инулся в Куру и продолжал  стрелять,
стоя по колено в воде, среди толпившихся вокруг слонов. Он попал в  цель
с третьего  выстрела  и  снова  поднял  ружье,  но  упал,  получив  удар
прикладом по шее.
   Незадолго до того Форсайта и Минну захватили спящими, но Мореля тогда
не нашли, потому что он спал возле слонов на краю отмели, завернувшись в
одеяло. Хабиб отправился на поиски и тут увидел, что он  вдруг  появился
среди животных и начал стрелять. Кроме Минны, руки у всех  были  связаны
за спиной; пленников охраняли два суданца с пулеметами.  Среди  незваных
гостей был человек, которого Филдс никогда не видел, но сразу узнал. Его
черное лицо было словно прокалено огнем, что придавало  чертам,  тонким,
но почти классическим, мужественную красоту, которую трудно было забыть.
(Первое,  что  почувствовал  Филдс  при  виде  Вайтари,  -   собственную
неполноценность.) Тем не менее это  лицо  не  казалось  привлекательным.
Филдс не мог отвести глаз от кепи на голове этого чернокожего  Цезаря  -
небесноголубого  кепи  французского  кавалерийского  офицера,  с   пятью
генеральскими звездочками командующего армией посредине. Звезды были  не
золотыми, а черными. Филдс смотрел на них,  разинув  рот.  Ему  стало  и
страшно, и жалко, - он видел перед  собой  один  из  самых  классических
случаев паранойи, какой ему когда-либо приходилось наблюдать. Руки  сами
потянулись  к  аппарату,  и  он  сделал   снимок,   крича:   "Журналист,
журналист... " и думая, что это последний снимок в его жизни. (Год назад
Филдс встретил в Нью-Йорке писателя-негра Джорджа Пенна, вернувшегося из
Аккры, и тот сказал: "В Африке есть несколько  политических  деятелей  с
большим размахом: Н'Крума в Аккре, Азикиве в Нигерии; Аволува у ямбов  и
Кеньятта, который сидит в тюрьме в Танганьике.  Но  есть  там  еще  один
незаурядный человек, пожалуй,  самый  необыкновенный  из  всех,  кого  я
когда-либо видел, как среди белых, так и среди черных:  это  Вайтари  из
Французской Экваториальной Африки. Когда об Африке заговорят всерьез, то
раньше всего назовут это имя. Разве что французы успеют произвести его в
свои премьер-министры, если у них хватит смекалки".) За спиной у Вайтари
стоял человек, который, казалось,  получает  такое  же  удовольствие  от
того, что здесь происходит, как и от потухшей сигары у себя в зубах.  На
нем были морская фуражка, синие полотняные  рубаха  и  штаны,  черные  с
белым туфли; весь его добродушный жуликоватый облик больше  напоминал  о
маленьком  средиземноморском  порте,  где  по-дружески  улаживают   дела
контрабандисты, а не об этом сердце Африки и самой древней  распре  всех
времен. Пер Квист сидел в углу,  рядом  с  Идриссом,  уронив  голову  на
грудь. Форсайт, как видно, оказал серьезное  сопротивление,  потому  что
харкал кровью. Американца поначалу обманул вид людей  в  военной  форме,
которые 1 разбудили его пинками в бок. Он было подумал,  что  это  отряд
регулярной суданской полиции, приехавший их арестовать по поручению ФЭА.
Понял он, что происходит, только  увидев  Вайтари  и  Хабиба,  да  и  то
осознал до конца, что к чему, только после первых выстрелов на озере. Он
кинулся на солдат, которые его вели, и тут ему здорово досталось.  Юсефа
не было, что же касается Минны, то она, в разорванной рубашке  защитного
цвета, плача и  дрожа,  почти  в  истерике,  вырывалась  из  рук  крепко
державшего ее за плечи и скалившего от восторга зубы  суданца.  Войдя  в
хижину, Филдс мгновенно оказался под прицелом, но, несмотря на  минутный
испуг, сообразил  поднять  фотоаппарат  и  заявить  о  принадлежности  к
американской прессе. (У Филдса было совершенно  четкое  представление  о
будущем. Он верил, что непременно когда-нибудь умрет  от  рака  простаты
или прямой кишки, что играло не последнюю роль в его репутации отважного
человека, которую он снискал даже среди своих коллег.) Единственное, что
его сейчас тревожило, - это судьба аппарата и пленки: он  ждал,  что  их
отнимут. Но Вайтари как будто даже  обрадовался  присутствию  репортера.
Лицо негра выражало удовольствие и  предупредительность,  которые  он  с
трудом пытался скрыть.
   У Филдса был  опытный  взгляд  старого  волка;  он  сразу  чувствовал
отношение к себе политических деятелей и теперь  быстро  успокоился.  Он
прекрасно понимал, что бывший депутат от Уле заинтересован в том,  чтобы
о нем заговорили, особенно в США. Казалось, что Вайтари совсем  забыл  о
Мореле; он беседовал с Филдсом настолько  любезно  и  с  таким  желанием
понравиться, что тому сразу стало ясно, какое значение  Вайтари  придает
беседе с журналистом.
   (Филдс  потом  говорил,  что  у  него   было   ощущение,   будто   он
разговаривает с французским интеллектуалом.) - Надеюсь, вы отдадите  нам
должное, когда будете о нас писать, - сказал  Вайтари.  (Филдс  заметил,
что он сперва выражался несколько напыщенно. Однако эта интонация быстро
исчезла,  уступив   место   глухому   гневу,   связанному   с   глубокой
убежденностъю в том, что он говорит. Филдс с самого начала почувствовал,
что он абсолютно искренен и верит в себя.
   Вайтари умел захватить слушателей, обладал  тем  таинственным  даром,
каким владеют великие демагоги и подлинные трибуны.  Правда,  Филдса  не
обманули его чисто ораторские приемы, - он еще не встречал  политических
деятелей, способных забыть  о  потенциальной  аудитории  в  разговоре  с
журналистом, но репортер был неравнодушен к силе, может, потому, что сам
был напрочь ее лишен и сознавал это, а Вайтари к  тому  же  был  наделен
физической привлекательностью, которая одновременно раздражала Филдса  и
вызывала у  него  легкую  зависть.)  -  Ваше  присутствие  позволит  мне
рассеять некоторое недоразумение. Я не могу выразить, с каким  гневом  и
негодованием  борцы  за  независимость  следят   за   попытками   прессы
колонизаторов замаскировать  подлинную  цель  нашей  борьбы  за  свободу
Африки, подменив ее той скандальной и  оскорбительной  версией,  которую
поручено было воплотить и поддержать тому  Морелю.  Мы  знаем,  кто  ему
платит и почему ему удавалось так долго ускользать от властей.
   Он был той дымовой завесой,  которой  хотят  прикрыть  наши  законные
устремления. Нас это возмущает и бесит тем более, что нам  надоело,  что
Африку воспринимают как зоопарк,  место  отдыха  для  пресыщенных  людей
Запада, которые  утомились  от  своих  небоскребов  и  автомобилей;  они
приезжают сюда, чтобы  восстановить  силы  в  первобытной  обстановке  и
растрогаться от нашей наготы и наших слонов. С нас хватит,  мы  сыты  по
горло, и я прошу вас всячески это подчеркнуть; мы хотим  вывести  Африку
из варварства, и могу вам поклясться, что  для  нас  фабричные  трубы  в
тысячу раз красивее, чем шеи  жирафов,  которыми  так  восхищаются  ваши
бездельники-туристы.  Мы   пришли   сюда,   чтобы   покончить   с   этим
недоразумением. А также, - однако заметьте, что это не главное, - добыть
слоновую кость, как можно больше,  чтобы  на  вырученные  деньги  купить
современное оружие, нам его  всегда  не  хватает.  Лично  я  никогда  не
увлекался охотой. Я хотел бы даже, чтобы наш народ навсегда  забыл,  что
был народом охотников.  Это  ведь  тоже  связывает  нас  с  первобытными
временами, с той архаической эпохой, из которой мы любой  ценой  выведем
наш  народ.  Но  движению  нужны  деньги.  И  наше   присутствие   здесь
доказывает, что мы ни у кого не состоим на  содержании.  Мне  предложили
помощь в Каире, - я отказался. Но торговцы оружием не отдают свой  товар
даром. За него надо платить. Ваше общественное мнение  полно  жалости  к
слонам, а положение африканских народов ему  безразлично  либо  от  него
скрывается. Я намерен привлечь внимание к Африке и рассчитываю  на  вашу
профессиональную честь: вы должны обнародовать правду о нашем  движении.
Если для нашей цели нам надо будет пожертвовать всеми слонами Африки, мы
перебьем их безо всяких колебаний...
   Филдс прожил  в  Париже  несколько  лет,  но  еще  не  слышал,  чтобы
кто-нибудь настолько свободно изъяснялся по-французски. Он подумал:  "На
каком же  языке  Вайтари  обращается  к  племенам  ФЭА  во  время  своих
пропагандистских турне?" (Потом он попытался это выяснить.
   Вайтари в совершенстве владел только диалектом  уле.  Около  двадцати
семи других диалектов были ему совершенно неизвестны. Он  был  одним  из
тех, кто, начиная с 1945 года, вел бешеную кампанию за  обучение  племен
французскому языку и постепенный отказ от  туземных  диалектов.  Причину
отгадать было не трудно. Колдуны и вожди племен сохраняли  власть,  пока
существовал языковой барьер. Для Вайтари французский  язык  был  главным
рычагом  освобождения,  объединения   племен   и   орудием   пропаганды,
единственным способом борьбы с  традициями.  В  диалекте  уле  нет  слов
"нация", "отечеств", "политика", нет даже  слов  "рабочий",  "труженик",
"пролетариат" и выражение "право народов  распоряжаться  своей  судьбой"
превращается в "победу уле над своими врагами". Таким образом, кажущийся
парадокс, состоявший в том, что  Вайтари  стал  непримиримым  борцом  за
введение французского языка,  имел  вполне  логичное  объяснение.)  Пока
Вайтари  говорил,  стрельба  на  озере  не  прекращалась,  -  что   было
практическим подтверждением его слов. Как и у большинства американцев, у
Филдса не было особой склонности к философствованию; он мало  предавался
абстрактным  размышлениям,  особенно  после  натурализации.  Его  больше
занимали  используемые  средства,  нечто  осязаемое,   то,   что   можно
сфотографировать, чего с избытком хватало там,  на  озере,  чем  величие
поставленных  целей.  6  то  время,  пока  черный  трибун   в   полутьме
тростниковой хижины с дрожью  в  голосе  развертывал  перед  ними  образ
будущей Африки -  индустриальной,  электрифицированной,  избавленной  от
своих непроходимых  зарослей  и  первобытного  уклада,  Филдса  занимала
стрельба снаружи и  он  не  мог  побороть  желания  мысленно  подсчитать
количество  убитых  слонов  (которое   впоследствии   столь   неумеренно
преувеличил). Он сделал еще один снимок с Мореля, Форсайта, Пера  Квиста
и Идрисса, сидевших, скрестив ноги, со связанными за спиной руками, -  в
этой позе побежденных чувствовался неуловимый отсвет вечности.  Рядом  с
ними рыдала Минна, уже беззвучно, изредка проводя рукой по лицу. Сидя  в
маленьком   парижском   кафе,   где   любил   встречаться   со    своими
соотечественниками, Филдс потом скажет: "Единственная революция, в какую
я еще верю, - революция биологическая.
   Человек  когда-нибудь  станет  чем-то  более  или  менее  приемлемым.
Прогресс все больше и больше уходит в биологические лаборатории". Морель
казался самым спокойным из всех, он не  был  ни  удивлен,  ни  возмущен.
Чувствовалось, что ему не впервой попадать в подобные  переделки,  равно
как и то, что он не разрешает себе  отчаиваться.  Позднее,  когда  Филдс
поинтересовался, о чем он думал в то время, пока  шло  избиение  слонов,
Морель ответил спокойно и не без иронии:
   - О Юсефе. Ведь все от него зависит. Он должен это понять. Он сделает
выбор.
   (Бродя по отмели, Филдс несколько раз видел Юсефа возле  лошадей,  за
которыми тот ухаживал. Юноша, скрестив ноги, сидел на песке. Свое оружие
он либо припрятал, либо его отняли,  но  самого  Юсефа,  как  видно,  по
причине молодости, люди Хабиба  оставили  на  свободе.  Когда  журналист
заговорил с ним, Юсеф поднял голову и поглядел на Филдса, но  ничего  не
ответил, а может быть, его и не увидел;  Филдс  был  поражен  выражением
глубочайшей скорби на этом лице, обычно прикрытом маской невозмутимости.
Губы дрожали, глаза страдальчески блестели, черты потеряли свою четкость
и  выражали  горе,  неуверенность,  внутреннюю  борьбу,  смысл   которой
журналист тщетно пытался разгадать. Юсеф  медленно  опустил  голову,  не
отзываясь на дружеские слова Филдса.) Пока Вайтари произносил речь - его
пылкую тираду трудно было назвать иначе, - Морель только  раз  вышел  из
своего, как казалось, равнодушия. Он горько  усмехнулся  и  одобрительно
кивнул, когда бывший депутат Уле гневно бросил:
   - Ну да, конечно, меня обвиняют в сочувствии  коммунистам.  Это  куда
удобнее. Но ведь не коммунисты, а  крайне  правый  французский  писатель
Шарль Моррас сказал, что изо всех человеческих свобод самая  драгоценная
- независимость твоей родины...
   Единственным,  на  ком  во  время  перебранки  мог,  что  называется,
отдохнуть глаз Филдса, был человек в  морской  фуражке,  из  черной  как
смоль бороды которого как-то уж  очень  похабно  торчала  сигара.  Он  с
очевидным наслаждением наблюдал за этой сценой, временами  выражая  свое
удовольствие беззвучным  смешком.  Форсайт  слушал  Вайтари  с  циничной
ухмылкой, секретом которой он снова овладел. Один  Пер  Квист  попытался
прервать пылкий монолог. Он то и  дело  кидал  на  Вайтари  нетерпеливые
взгляды и в конце концов, тряся бородой, произнес сдавленным  от  ярости
голосом, со своим тягучим скандинавским акцентом:
   - Десятки тысяч негров, умерших  во  время  строительства  дороги  от
Конго до океана -  игрушки  по  сравнению  с  тем,  что  вы  собираетесь
натворить  в  Африке...  Вы  будете   одним   из   самых   жестоких   ее
колонизаторов... одним из тех, кто ей больше всего чужд,  и  цвет  вашей
кепки вам  не  поможет;  вы  типичный  продукт  Запада,  одно  из  наших
великолепных  порождений.  Негры  знали  торговцев  рабами,  людоедство,
колонизаторов и мо-мо, но все это - ничто по сравнению с вашими  планами
создания полностью индустриализированной Африки.
   Мое сердце сжимается при мысли о тех, кто при этом выживет...
   Вайтари улыбнулся и ответил едва ли не ласково:
   - Жаль, что в Африке почти не  осталось  таких  белых,  как  вы,  Пер
Квист. Наша задача была бы гораздо легче. Наиболее  опасны  для  нас  те
европейцы, которые пытаются что-то построить, а не  те,  кто  отличается
только простодушием, порядочностью и чистоплюйством...
   ... Вы - законченный анахронизм, даже для  Европы,  и  мне  не  стоит
пытаться вас убеждать. Вы -  прошлое,  вы  уже  не  в  счет.  Утонченное
человеконенавистничество Мореля, его отвращение к человеческим рукам, не
очень-то,  по  его  мнению,  чистым  -  нервная  болезнь,  типичная  для
буржуазии, - надо быть сумасшедшим, чтобы обращать на  это  внимание;  я
уже давно не усматриваю в  психических  болезнях,  как  то  делают  наши
колдуны, проявления злого духа... Наш друг Форсайт  находится  здесь  по
глубоко личным мотивам. Идрисс защищает самое отсталое  прошлое  Африки,
бесчисленные стада диких зверей, львов, леопардов, слонов  и  бизонов...
Эта молодая женщина, к которой я питаю  большую  симпатию,  попала  сюда
из-за отвращения  к  мужчинам,  ей  лучше  бы  обзавестись  какой-нибудь
собачонкой. Все вы - образчики растерявшегося общества. И я разговариваю
не с  вами,  а  с  представителем  американского  общественного  мнения,
который многое может сделать для нашего  движения...  Что  до  вас,  Пер
Квист, я еще раз повторяю, что очень  вас  люблю,  потому  что  вы  меня
забавляете, и понимаю ту тайную мечту, которая  вами  владеет...  Я  был
учеником белых отцов. Разрешите вам сообщить, что  времена  земного  рая
ушли навсегда. Чернокожие изрядно настрадались от своих суеверий и жажды
чудес, чтобы те чудеса, которые вы можете им предложить, были  встречены
с признательностью... Как отец Фарг и прочие знаменитые  миссионеры,  вы
все еще мечтаете  о  духовных  пастырях  и  по  ночам,  глядя  на  небо,
отыскиваете Вифлеемскую звезду; всякий раз, когда женщина  проезжает  по
пустыне на осле, вы спрашиваете себя, не прячет ли она  под  покрывалами
младенца. И стоит ли удивляться, что, когда вам  тычут  в  нос  жестокой
действительностью с  ее  машинами,  пролетариатом  и  тяжкими  условиями
существования, вы беситесь от злости и прячетесь либо,  как  ваш  дружок
Сен-Дени, в чрево "магической" Африки  с  ее  религиозными  ритуалами  и
колдунами, либо  посреди  слонов,  навевающих  вам  мечту  о  библейских
временах; вы не можете простить молодежи этой заброшенной земли  желания
лишить вас дурманящих снов... А вы знаете, старик, чем  за  них  платят?
Невежеством, проказой, язвами, слоновой болезнью, глистами,  -  все  это
часть здешних "чудес", как и детская смертность и хроническое недоедание
ста миллионов людей. Вот чем платит наш  народ  за  вашу  потребность  в
бегстве от цивилизации, за стада слонов,  которым  вы  придаете  столько
значения. Мы будем только рады,  когда  они  исчезнут,  все  до  одного.
Советую  вам,  Пер   Квист,   вернуться   в   Музей   естествознания   в
Копенгагене... Там вы будете на своем месте.
   Он обернулся к Филдсу:
   - Сейчас я поговорю с вами. Я хочу  рассеять  неверные  представления
людей, чьи взоры в эту минуту обращены к Африке. Прошу вас  оказать  мне
содействие - честно и объективно выполнить свой профессиональный долг.
   В его  голосе  не  было  и  оттенка  цинизма,  в  нем  звучала  некая
благородная взволнованность. Однако Филдс не позволил себя провести.  На
такие вещи у него был устойчивый профессиональный нюх. Этот  негр  ничем
не отличался от всех прочих вождей, писавших  на  своих  знаменах  слова
"свобода", "справедливость"  и  "прогресс"  и  посылавших  на  смерть  в
трудовые лагеря миллионы людей. И сердиться на него было нечего:  задача
перед ним стояла непосильная.  Оформлявшаяся  на  протяжении  веков;  ее
вечно откладывали, и она в  конце  концов  обрела  гигантские  масштабы.
Филдс все это знал. Главное - сделать хорошие снимки, не  отвлекаясь  на
всякие разговоры. Он еще раз сфотографировал  Вайтари,  но  пленку  надо
было беречь; Филдса донимал страх, что ее явно не хватит.  Когда  бывший
депутат Сионвилля вышел из хижины, человек в морской фуражке  подошел  к
Морелю, вынул из кармана пачку табака, свернул сигарету, сунул  пленнику
в рот и поднес огонь. Морель молча затянулся.
   Он, казалось, питал к  этому  человеку  нечто  вроде  симпатии,  быть
может, потому, что тот был просто продажным негодяем,  начисто  лишенным
каких бы то ни было убеждений или бескорыстных интересов. Двое солдат  с
блестящими от пота лицами под желтыми головными  уборами  наставляли  на
пленных пулеметы больше с испугом, чем с угрозой, что не  делало  оружие
менее  опасным.  Филдсу  было  неловко  от   своего   привилегированного
положения, он подумывал, не обратиться ли к Вайтари с просьбой развязать
Мореля и его товарищей. Человек  в  морской  фуражке,  -  Филдс  позднее
узнал, что это был авантюрист по  имени  Хабиб,  -  дружелюбно  похлопал
Мореля по плечу.
   - Боюсь, что сегодня, дружище, денек для тебя неважнецкий,  -  сказал
он довольно ласково. - Не знаю, слыхал ты или  нет,  но  конференцию  по
охране африканской фауны три дня назад отложили, так ничего и  не  решив
по поводу твоих слонов... Слегка изменили закон об охоте, но в  основном
все осталось по-прежнему...
   Он зажег свою потухшую сигару. Морель, казалось, был  гораздо  больше
огорчен этой новостью, чем  тем,  что  происходило  на  Куру.  Лицо  его
прорезали глубокие  морщины,  он  опустил  голову.  Филдс  почувствовал,
сколько надежд возлагал этот человек, которого многие считали жуликом  и
сумасшедшим, на здравый смысл и великодушие тех, на кого ополчился  и  с
кем воевал. (Позднее репортер получил возможность побеседовать кое с кем
из делегатов конференции в Букаву. Один из них заявил  следующее:  "Наша
миссия состояла в том, чтобы пересмотреть закон  об  охране  африканской
фауны, особенно тех ее видов, которым грозит исчезновение. Мы  собрались
не для того, чтобы высказаться о моральной  стороне  охоты  на  крупного
зверя, ее достоинствах и недостатках, и не  для  того,  чтобы  обсуждать
Мореля и его манию.  Число  слонов  в  некоторых  районах  действительно
уменьшается, но это происходит вслед за  вырубкой  лесов  и  расширением
обрабатываемых земель. Если взять проблему  в  целом,  примен