у на свете; это позволяет мне спать  спокойно".)  Да  и  Форсайт  не
менее других поддался этой  смехотворной  заразе,  безудержной  надежде,
которую никакие доказательства от противного не в силах были  унять.  На
его  опухшем  украшенном  синяками  лице  вновь   засверкали   веснушки,
придававшие американцу жизнерадостный вид.
   - Вот увидите, все образуется, - бросил он Филдсу. - Запад уже  готов
оказать поддержку, вы же сами это  сказали.  Теперь  дело  за  народными
демократиями. Уверяю, скоро вокруг нас составится целый союз.  С  минуты
на минуту жду телеграммы от моих бывших следователей в  Китае  и  Корее,
примерно такого содержания: "Искренне сожалеем прошлом недоразумении тчк
принимаем немедленные меры для обеспечения защиты  слонов  тчк  комиссия
ученых ранее ложно  подтвердила  применение  бактериологических  средств
войны   нашими   братьямиамериканцами   тчк   провокаторы    приговорены
принудительным работам пожизненно  тчк  да  здравствует  дружба  народов
братски объединившихся для защиты природы". Уверяю вас, отчаиваться  нет
никаких оснований!
   Эйб Филдс проверил, в порядке ли аппарат, и  сделал  с  него  хороший
снимок - увековечил рыжие  волосы  в  ярких  бликах  лучей,  пробившихся
сквозь сухой тростник стен хижины, шейный  платок  в  красную  горошину,
физиономию боксера в перерыве между раундами и голый торс, -  он  сделал
этот снимок скорее для того, чтобы заглушить в себе сочувствие.
   - А потому можете передать, что я даю слово, - повторил  Морель,  при
условии, что он оставит нам лошадей и оружие...
   Он проводил Эйба Филдса  дружеским  взглядом.  "Славный  парень  этот
маленький фотограф. Смелый и готов помочь, весь так и светится  добротой
под внешним равнодушием. И на него  не  пришлось  бы  давить,  чтобы  он
вместо  своего  аппарата  схватил  пулемет  и  кинулся   защищать   моих
великанов. Нескладный, щуплый, близорукий, со своим  еврейским  носом  и
курчавыми волосами, несомненно, гораздо  больше  пострадавший  во  время
аварии, чем хочет показать, этот человек явно  готов  броситься  нам  на
подмогу в нашем великом бессмертном деле.  К  тому  же  хорошо,  что  он
оказался здесь;  очень  важно,  чтобы  он  сделал  хорошие  снимки,  они
взбудоражат общественное мнение. Нужно, чтобы все узнали, как в наш  век
приспособленчества и капитулянтства люди продолжают сражаться  за  честь
называться людьми и за то, чтобы их смутные надежды поднялись  на  новую
высоту. Рано или поздно их невысказанные устремления  обретут  свободное
дыхание и плоть, вырвутся на поверхность в победном цветении. От Байкала
до Гренады и от Питтсбурга  до  озера  Чад  скрытая  весна,  таящаяся  в
глубинных  корнях,  выплеснется  наружу  со   всей   неукротимой   силой
миллиардов слабых, робких побегов". Морелю чудилось, он слышит, как  они
медленно пробивают себе дорогу к простору, к свету, к свободе; слышит их
робкое, скрытное шуршание. Как трудно уловить это легкое  потрескивание,
едва  различимый,  прерывистый  шорох   родничков,   которые   стремятся
дробиться сквозь толщу тысячелетий. Но у  него  тонкий  слух,  привыкший
воспринимать  медленное,  миллиметр  за  миллиметром  прорастание   этой
древней, трудной весны...
   Советское кино?
   Каким должно быть наше советское кино?
   Вот чего советский народ ждет от своего киноискусства.
   Два человека вышли в Москве из  здания  "Правды"  и  медленным  шагом
двинулись к той улице, где ходил трамвай. Один из них, худой и в  очках,
сутулый от чересчур высокого роста и канцелярской работы,  шел,  заложив
руки за спину; у него была черная бородка и звали его  Иваном  Никитичем
Тушкиным. Другой, пониже и не такой костлявый, выглядел довольно круглым
и упитанным; звали его Николаем Николаевичем Рябчиковым; и на каждый шаг
своего друга ему  приходилось  делать  два,  чтобы  не  отстать,  отчего
казалось, будто он вечно куда-то спешит. Эти двое  были  неразлучны  вот
уже двадцать лет; сидели друг против друга в одной комнате,  в  одном  и
том же информационном отделе газеты, где работали переводчиками, -  один
с английского, другой с французского; вместе еще с двумя семьями обитали
в общей коммунальной квартире на Комсомольском проспекте.
   - Да-а... - протянул Иван Никитич, который всегда начинал разговор  с
этого поддакивания, на которое его  друг  уже  не  обращал  внимания.  -
Да-да-а. Видно миллионеры с Уолл-стрит не знают, что им  еще  придумать,
чтобы отвлечь внимание американского народа от грозящего  экономического
кризиса и подготовки к войне... Уже несколько недель первые полосы газет
посвящены приключениям, - по всей  вероятности,  целиком  выдуманным,  -
этого француза, который будто бы  поехал  в  Центральную  Африку,  чтобы
защищать слонов от охотников... Вот та умственная пища, которую  они  по
утрам преподносят своим  читателям.  А  я  обязан  по  долгу  службы  ее
переваривать... Даже устал.  Уже  по  ночам  снится.  Представьте  себе,
Николай Николаевич, прошлой ночью приснились целые стада слонов, которые
несутся сквозь лесную чащу, топча и ломая все вокруг, так что даже земля
дрожит...
   - Да, я слышал, как вы вздыхали во сне, Иван Никитич,  -  сказал  его
спутник. - Слышу, как вы вздыхаете, и говорю себе:  "Ага,  ну  и  чудные
сны, видно, снятся нашему Ивану Никитичу!"
   - И по вашему языковому сектору то же  самое  происходит?  Что  пишут
французские газеты?
   -  Трудно  сказать  определенно.  Левые  газеты  в   Париже   сначала
представляли все в благоприятном освещении. Сперва думали, что тут имеет
место выступление против колониализма; охота на слонов - типичный пример
эксплуатации  природных  богатств  Африки  западными   монополиями.   Но
оказывается, этот Морель - агент французского Второго Бюро, посланный  в
Африку с диверсионными  целями,  хотят  отвлечь  внимание  международной
общественности от восстания африканских народов, их  законных  чаяний...
Все это явно свидетельствует о растерянности западного мира...
   - Да-а... - протянул Иван Никитич.
   Двое друзей молча зашагали дальше. Сейчас  они  попытаются  влезть  в
битком набитый трамвай, постоят в очереди в продовольственном  магазине,
вернутся к себе домой и будут дожидаться своей очереди на кухню  -  того
получаса, который каждому выделен. Но они ко  всему  этому  привыкли.  И
тому и другому было всего по сорок лет, их  родители  при  царизме  тоже
были плохо оплачиваемыми писаришками.  По  воскресеньям  они  ездили  за
город и разгибали усталые спины, вместе гребя  на  лодке.  Иван  Никитич
снимал очки, Николай  Николаевич  засучивал  рукава,  и  они  с  улыбкой
поглядывали друг на друга.
   - Готов?
   - Есть!
   Они хватались за весла и  принимались  грести:  багровые  лица,  зубы
сжаты, глаза горят остервенением,  иногда  они  чертыхались,  но  всегда
доводили себя до полного изнеможения. А  на  следующий  день,  в  восемь
утра, уже сидели у себя в конторе.
   - Да-а,  -  вздохнул  Иван  Никитич.  -  Обратите  внимание,  Николай
Николаевич, слоны ведь такие занятные животные. Жаль, что наше  кино  не
позволяет нам чаще любоваться ими в природных условиях, на  воле.  Слон,
Николай Николаевич, заслуживает того, чтобы его  хорошенько  изучали.  У
нас в зоопарке их два, я иногда вожу туда племянников  с  познавательной
целью, чтобы они хоть видели, что такое слоны...
   Он не закончил фразы и вздохнул.
   - Прошлой зимой  в  цирке  показывали  прекрасный  номер  дрессировки
слонов, - сказал Николай Николаевич. - Помните?
   - Да-а, - пробурчал Иван Никитич.
   - Удивительно, что может сделать умелый и  решительный  укротитель  с
такими громадными, могучими зверями... Они вели себя просто как  овечки.
Одни плясали, другие становились на задние лапы или ложились на бок;  по
ним можно было даже ходить... Замечательно!
   Наша школа дрессировки, наверное, лучшая в мире.
   Вокруг  бурлила  Москва,  росли  новостройки,  прокладывались  трубы,
поднимались промышленные здания; с каждой  минутой  увеличивалось  число
машин  и  движение  транспорта;  народ  наконец  добился   материального
благополучия, а Иван Никитич продолжал мечтать вслух о красоте природы.
   - Да-а. На днях смотрел я на этих двух слонов за решеткой, и так  мне
стало их жалко!
   Даже обидно. Слоны ведь не созданы для такой жизни. Им нужен простор.
Они родились, чтобы жить на воле. Такие великолепные животные,  надо  же
иметь к ним уважение...
   - Совершенно с вами согласен. Я не раз испытывал такие же чувства.
   - Они, конечно, содержатся здесь для поучения юношества. Надо,  чтобы
молодежь в наших школах знала, как они  выглядят,  как  живут;  что  тут
говорить, дело это полезное, нужно  углублять  познания  в  естественной
истории. Не то подрастающее поколение, в конце концов, и  знать  уже  не
будет, что слоны существуют...
   Николая Николаевича поразило, какая грусть прозвучала в голосе друга.
Он шагал, как обычно к трамвайной остановке, чтобы встать там в очередь,
но  глядел  отрешенно  и,  заложив  руки  за  спину,  продолжал   громко
восхищаться роскошествами природы.
   - Заметьте, их поместили за обыкновенной решеткой, это ведь все же не
клетка... Однако тоже как сказать... Особенно когда выходишь из  конторы
и у тебя потребность  подумать  о  чем-то  совсем  другом,  полюбоваться
природой.   Вот   в   каком   отношении   я   нахожу   советское    кино
неудовлетворительным... И даже невыносимым!  Товарищи  кинематографисты,
дайте нам то, в  чем  мы  нуждаемся.  Покажите  нам,  дорогие  товарищи,
громадные стада слонов на воле... Сто, сто пятьдесят слонов...  Да  черт
побери, хотя бы и тысячу!
   - Прошу вас, Иван Никитич, перестаньте кричать... Все, конечно,  так,
как вы говорите...
   Но не на улице же...
   Иван Никитич встал как вкопанный  посреди  тротуара  и  повернулся  к
другу. Прохожие смотрели на них с любопытством.
   - Вы мне скажете: простите, Иван Никитич, но у  нас  это  невозможно;
наша русская земля никогда не видала слонов на воле... Но я вам как  раз
и отвечу: а зачем же кино, товарищи?
   Наше советское кино, для чего же оно тогда? Что же это  оно  мешкает,
спрашиваю я вас? Не дает того, что нам нужно? Чего же оно дожидается?
   - Да не кричите же вы, Иван Никитич, прошу вас...
   - Я не кричу. Я только выражаю  свои  мысли.  Я  обращаюсь  к  лицам,
ответственным  за  советское  кино,  и  говорю  им:  довольно!  Товарищи
кинематографисты, надо, чтобы все пошло иначе! Почему бы  нашим  студиям
не послать несколько съемочных групп в Африку, туда, где  еще  ходят  на
воле слоны, и не показать их на наших экранах, чтобы мы могли  взглянуть
на них хоть раз в жизни?
   Он бурно размахивал руками. Вокруг собралась  небольшая  толпа,  люди
слушали с интересом; Николай Николаевич нервно дергал приятеля за рукав.
Но Иван Никитич был весь во власти своего порыва.
   - Вы покажите нам, товарищи киношники,  огромные  открытые  просторы,
небо с миллионами птиц, саванну с ее жирафами,  антилопами  и  львами...
Дайте нам поглядеть на львов, товарищи киношники, на львов, гуляющих  на
свободе! Покажите нам могучих носорогов, диких орангутангов, необычайное
разнообразие птиц, каждую в своем оперении, каждую поющую по-своему,  со
своей расцветкой, своими гнездами, своими повадками и своими  причудами.
И в небе! А главное, дорогие советские киношники, дайте нам поглядеть на
слонов.
   Покажите, как слоны преодолевают все преграды на своем пути,  крушат,
втаптывают в землю, поднимают в воздух, покажите тех, кого никто и ничто
не может остановить. Земля дрожит, леса расступаются, - вот чего мы ждем
от советского кино, товарищи! Наш народ имеет право требовать, чтобы его
кинематограф дал ему то, в чем он нуждается! Наше советское кино  должно
быть верным отражением потребностей и  непреодолимых  чаяний  советского
человека...
   Кто-то положил ему руку на плечо. Иван  Никитич  Тушкин  поправил  на
носу очки. Вокруг него толпилось человек двадцать; они смотрели на  него
с любопытством. Кое-кто смеялся.
   Но смеялись не все. Человек, положивший руку на  плечо,  обратился  к
нему непререкаемым тоном блюстителя порядка:
   - Проходите, товарищ, нельзя устраивать сборище...
   - Но...
   - Никаких "но". Может, хотите пройти в отделение?
   - Да  я  только  объяснял  приятелю,  каким,  по-моему,  должно  быть
советское кино...
   Он с отчаянием разыскивал в толпе лицо Николая  Николаевича.  Но  тот
исчез. Иван Никитич провел дрожащей рукой по лбу.
   - Прошу извинить... - пролепетал он. - У меня, наверное, простуда.
   Сильнее прежнего ссутулив  спину,  он  грустно  занял  свое  место  в
очереди на трамвай.
   Депутат французской палаты представителей Жан Дюбор сидел на табурете
у стойки кафе на бульваре  Сен-Жермен,  в  расстегнутом  пальто,  из-под
которого  выбивалось  шелковое  кашне,  и  рассеянно   слушал   бармена,
излагавшего свои взгляды на этого чудака, защитника африканских  слонов.
Вечерние газеты только о нем и писали. Депутат был озабочен. Он  пытался
припомнить, к какой политической группе  теперь  примыкает.  Партия  его
раскололась надвое, крайние элементы обеих фракций сами  раскололись  на
три разные группы, которые  вращались  вокруг  центра,  намереваясь  его
подменить, в то время как центр проявлял тенденцию к полевению  в  своих
центростремительных  группировках  и   к   поправению   в   группировках
центробежных. Депутат Жан Дюбор до такой  степени  запутался,  что  даже
спрашивал себя,  не  требует  ли  долг  патриота  самому  создать  новую
группировку,  нечто  вроде  центральноправо-левой  ячейки  с  некоторыми
отклонениями,  которая  смогла  бы   служить   устойчивым   противовесом
колеблющемуся  большинству  и   независимым,   склонным   к   перегибам,
разрушающим  партию  изнутри,  чья  политическая  программа  как  раз  и
заключается в противодействии  перегибам  и  поэтому  сама  играет  роль
противовеса. Да, единственный способ найти выход -  создать  собственную
группировку. Он вскинул голову и растерянно поглядел на бармена.
   - Что же, я вам скажу, что такое  эта  ваша  история  со  слонами,  -
произнес он. - Еще одно противопарламентское движение...
   Вид у бармена был до крайности изумленный.
   - То есть? Почему?
   -  Все  эти  выдумки  о  поднявшейся  из  недр  волне  возмущения,  о
всенародном гневе, о непреодолимом  могуществе  масс  давно  известны...
Слоны-мстители, которые все сметают на своем пути! Да надо  быть  ослом,
чтобы не понимать, что тут подразумевается! Хотят  насильственной  смены
правительства.
   - Но простите, простите,  господин  депутат,  -  возразил  бармен.  -
Какой-то тип в Африке  пошел  жить  среди  слонов,  уверяет,  что  хочет
защищать их от охотников. Какое отношение это имеет к правительству?
   - Уловка, чтобы дать ход новому тоталитарному движению, вот что такое
ваш Морель.
   Сначала говорят, что слонам угрожает гибель, а  потом  их  пускают  в
поход на палату... Вот уже месяц, как вся реакционная  пресса  только  и
зудит, что о Мореле и его слонах... Все шито белыми нитками. Против  нас
хотят  поднять  народ.  Нашелся   еще   один   "спаситель",   еще   один
"защитник"... Возбуждают против нас народные массы...
   Он слез с табурета, положил на блюдечко сто франков и удалился, сунув
руки в карманы, набитые газетами, в кашне, уныло свисающем  на  грудь...
Можно, конечно, купить билет на самолет и поехать в Чад, но что  он  там
будет делать? Вряд ли он сумеет украдкой наладить контакт  с  Морелем  и
тем более к нему присоединиться. Вокруг сразу встанет стена  чиновников,
и тогда уже будет невозможно добраться до Мореля хотя бы для того, чтобы
пожать тому руку. Дюбор зашагал по улице, понурив голову, жуя  окурок  и
обдумывая, не стоит ли все же сделать запрос правительству насчет охраны
африканской фауны.
   В одной из частных клиник Нейи из палаты вышел человек в накинутом на
плечи сером пальто. Он остановился, и к нему сразу  же  подошел  врач  и
произнес несколько ободряющих слов, но человек не слышал. Он был  молод,
но его жена умирала от рака , матки. Они были женаты всего год,  и  жену
свою он обожал. Странно, однако  он  не  ощущал  себя  жертвой  какой-то
страшной несправедливости. Несправедливость, которой он подвергся,  была
просто исполнением закона, биологического  закона,  такого  же  подлого,
бесчеловечного  и  циничного,  как  и  некоторые  человеческие   законы,
например, как те, о которых шла речь в Нюрнберге.
   Это был закон, который нельзя отменить, его можно лишь обойти, и люди
в  лабораториях  пытались   разгадать   загадку,   чтобы   хоть   как-то
договориться с  болезнью.  Ученые  всего  мира  работали  день  и  ночь,
отыскивая какой-нибудь компромисс. Врач положил руку на  плечо,  советуя
юноше мужаться. Из бездны своего отчаяния человек вдруг вспомнил, что на
свете все же есть тот, кто не  желает  идти  на  компромисс,  не  желает
входить в сделки, не согласен на сговор с несправедливостью. Он взглянул
на врача.
   - У вас нет сегодняшней газеты?
   Врач ничего не понял. Молодая женщина умирала, последние  двое  суток
этот человек, казалось, страдал по меньшей мере так же, как она.  А  вот
теперь почему-то просит газету...
   - Есть.
   Он пошарил в кармане  под  белым  халатом  и  протянул  ему  вечернюю
газету. Человек ее взял и жадно развернул. Он  быстро  пробежал  глазами
страницы, потом взгляд его на чем-то - Не сдается, -  с  удовлетворением
произнес он. - Да, не так-то легко с ним справиться... задержался.
   А я уж несколько дней беспокоюсь... Но он держится, наш дружок!
   Он вернул изумленному врачу газету и, подняв  голову,  твердым  шагом
пошел по коридору: веки у него были красные и опухшие, но он улыбался.
   Слухи  о  том,  что  Морель  будет  вот-вот  арестован,  поползли  по
Форт-Лами и были тут же подхвачены газетами всего мира. Среди всех  тех,
кто порою  думали  о  Мореле  с  тайным  удовлетворением,  словно  молча
поручали ему нести бремя того, что у них самих  не  заладилось,  что  не
удалось, чему они покорились, испытывая страстную и смутную  потребность
хоть раз "высказать  им  все,  что  о  них  думает",  "уйти  от  всего",
"показать", "со всем этим покончить",  -  словом,  все  те,  кому  стало
невмоготу, хотя они и не отдавали себе отчета, столь многое вместило это
коротенькое "все"; все те, кто чувствовал себя отомщенным отказом Мореля
примириться и склонить голову, словно выраженным от их  имени;  все  те,
кого тешило то, что они принимали за презрение и отвращение, которые  не
были адресованы лично им,  -  те  самые,  кого  восхищало,  что  капитан
Карлсен провел трое суток в открытом море, цепляясь  за  обломок  своего
судна, те, кто давно потерпел во всем неудачу, - не сумели  преуспеть  в
деле и довольствовались комнатушкой при лавке, дожидаясь, когда ее можно
будет запереть; все те, кто ошибочно приписывали свое озлобление  мелким
материальным невзгодам, хотя для того была совсем другая причина  -  оно
просто было в их крови, как у всех людей; словом, все те, кого приводила
в раздражение, вызывала досаду одна только мысль, что человека,  который
так хорошо выражал их немыслимую мечту  выкарабкаться,  одержать  победу
над жизнью, стать чем-то другим, стать,  наконец,  людьми,  возмущались,
что его как какого-то взломщика поведут  в  наручниках  жандармы.  Были,
естественно, и такие, - тоже немало,  кто,  сидя  у  себя  в  уголке,  с
насмешкой и вздохом облегчения потягивал свой аперитив, - они  думали  о
том, насколько были правы, ни во  что  не  ввязываясь,  ведь  все  равно
"ничего сделать нельзя", как они с самого  начала  и  твердили,  что  "в
жизни надо  уметь  смиряться",  -  эти  люди,  обретая  душевный  покой,
которого требовали в их профессии,  награждали  себя  свидетельствами  о
мудрости и умеренности. Но у других, более многочисленных,  которые  всю
жизнь не довольствовались тем, что, жуя сигару, изучали свой  банковский
счет, не пренебрегая при том любой подвер