и   абсолютной
рентабельности, ненавистник жизненной  системы,  основанной  на  людском
поте и крови, он сделает все от него зависящее, чтобы  человек  вставлял
палку  в  колеса  тем,  кто  признает  только  этот  путь.  Он   защищал
пространство, где то, что  лишено  высокой  рентабельности  и  осязаемой
прибыльности, могло бы обрести пристанище, защищал простор, неистребимая
потребность в котором таится в душе человека. Это он  понял  за  колючей
проволокой концлагеря, и это знание, этот урок ни он, ни его товарищи не
способны были забыть. Вот почему он вознамерился столь решительно  вести
свою кампанию по охране природы. И результаты ее  пока  обнадеживают;  о
ней говорят по радио, по телевидению и в  газетах;  он  стал  популярным
героем, возбудил общественный интерес и постепенно все  поймут  важность
того, что поставлено на карту.  Морель  продолжал  спокойно  курить,  не
сводя глаз с измученных,  дремлющих  животных.  Он  уверен  в  том,  что
добьется своего. Нужно только терпение, которого  всегда  недостает.  Не
счесть раненых животных, которые иногда годами ведут мучительную  жизнь,
бродя с пулей в теле, с гангренозной раной, которая все  больше  ширится
от размножающихся в  ней  клещей  и  мух,  но  достаточно  поговорить  с
братьями Юэтт, Реми и Васселаром, чтобы узнать, что они об этом  думают.
Три дня назад Морель сам застрелил  животное,  у  которого  пуля  выбила
левый глаз; слон мучился от раны, обнажившей черепную коробку, -  Морель
обнаружил его в русле Ялы, где  гигант  тщетно  пытался  облегчить  свои
страдания, облепляя лоб  влажной  глиной.  Морель  знал,  что  последние
великие охотники преследуют раненых животных для того, чтобы добить  их,
а не потому, что считают опасными. Он был уверен, что эти  люди  в  душе
сочувствуют ему и при необходимости придут на помощь, дадут  спрятаться.
Страсть любителей африканских "редкостей" и "сувениров" вызывала у  него
возмущенное недоумение. Несколько дней  назад  он  напал  на  кожевенный
завод одного из "специалистов" по выделке шкур в этом районе и сжег его;
кожевенника звали герр Вагеман, завод находился в нескольких  километрах
к северу от Голы. У этого  Вагемана  была  одна  особенность,  несколько
отличавшая его от других - индийских, португальских и прочих - торговцев
шкурами львов, леопардов и зебр, которых Морель преследовал с  таким  же
упорством; герру Вагеману пришла идея,  которой  могли  бы  позавидовать
изготовители абажуров из человеческой кожи в Бельзене. Он  действительно
придумал товар, о котором можно было только мечтать. Все  очень  просто,
надо только иметь воображение.  У  слонов  отрезали  ноги,  примерно  на
двадцать сантиметров ниже колена. И эти  обрубки,  хорошо  обработанные,
выпотрошенные и выдубленные, превращали либо в корзины для бумаг, либо в
вазы, либо в футляры для зонтов и даже в ведерки для шампанского.
   Товар пользовался большим  спросом,  не  так  в  самой  колонии,  где
подобные украшения порядком приелись, как идя на экспорт.  Герр  Вагеман
вывозил по несколько сот экземпляров в месяц, включая лапы  носорогов  и
гиппопотамов, а также орангутангов, выделывая те под пресс-папье.
   Когда Морель напал на склад Вагемана, он нашел  там  восемьдесят  уже
выпотрошенных и подготовленных слоновьих ног и такое же  количество  лап
носорогов и гиппопотамов, поставленных  стоймя  в  сарае  и  похожих  на
кошмарный сон, на видение  исчезнувших  животных,  на  стадо  чудовищных
призраков. Он поджег  этот  склад,  отсчитал  старому  купцу  двенадцать
ударов хлыста, выбил ему в придачу кулаком несколько зубов и,  наверное,
убил бы, если бы его не удержал Хабиб, обладавший чувством меры. История
наделала шуму и вызвала  немало  сочувственных  откликов.  Надо  немного
выждать, - под  давлением  общественного  мнения  новая  конференция  по
защите африканской фауны непременно примет необходимые меры  для  охраны
природы. Морель вспомнил слова, сказанные, когда он собирал подписи  под
своей петицией, Эрбье, начальником  Северного  Уле.  Эрбье  был  человек
спокойный, привыкший за долгие годы административной работы  к  нелегкой
повседневности и склонный к обобщениям.
   Он надел очки,  прочел  петицию,  аккуратно  перегнул  ее  пополам  и
положил на стол.
   - Милый друг,  вы  страдаете  слишком  благородным  представлением  о
человеке. И в конце концов станете опасным.
   Морель приподнялся в стременах, чтобы дать отдых натруженным  ляжкам,
оперся рукой о седло,  докуривая  сигарету,  и  продолжал  наблюдать  за
стадом. Местные племена прозвали его Убаба Гива,  что  означало  "предок
слонов", и если эта кличка и вызывала улыбку, он не пожелал  бы  лучшего
прозвища. Надо защищать  африканских  слонов,  и  пусть  люди,  особенно
французы, постараются понять значение его кампании. Он в них верил, ведь
вопрос касался непосредственно людей, отвечал традициям. Морель  затушил
сигарету о седло и внезапно, к удивлению Хабиба, который, подняв голову,
прищелкнул языком - у него даже  слюна  потекла  при  виде  фанатической
надежды, горевшей в глазах этого сумасшедшего француза, столь уверенного
в себе, - что-то замурлыкал  и,  натянув  поводья,  пустил  лошадь,  чьи
копыта поднимали с сухой земли  клубы  пыли,  сквозь  камыш  на  восток.
Поднявшись на холм с другой стороны, он обернулся снова, чтобы  с  таким
восторгом улыбнуться слонам, что ливанец почесал за  ухом  и  выругался,
выражая  этим  восхищение  знатока  перед   таким   безумием   и   такой
убежденностью в своей непобедимости. Потом Хабиб  ударил  каблуком  свою
лошадь, чтобы - по выражению, которое он  употребил  в  разговоре  с  де
Врисом, - сопровождать "того, кто еще в это верит" к месту встречи.
   Через два часа они  въехали  в  деревню  и  стали  пробираться  между
хижинами.  Подбежало  несколько  ребятишек,  но   взрослые   старательно
избегали смотреть на незваных гостей, что указывало  на  страх  и  явное
нежелание вмешиваться в дела, которые, как они считали, касались  только
белых. Это привело Мореля в  дурное  настроение;  непонимание  огорчало,
ведь он хотел, чтобы африканцы встали на его сторону. Как  правило,  при
появлении отряда деревни пустели, и он обнаруживал там только  старух  и
матерей с детьми. Он не понимал причин  такой  враждебности  или  такого
страха.  Ведь  он  всегда  платил  за  пищу,  которую  просил,  и  после
нескольких эксцессов вначале внушил своим людям, особенно Короторо с его
дружками, что необходимо соблюдать дисциплину. Разве он не защищал самую
душу Африки, ее целостность и будущее? А  тем  не  менее  он  знал,  что
стоило ему отвернуться, как они принимались убивать слонов. Но он их  не
осуждал. Они не виноваты. Их толкала жестокая нужда в мясе,  потребность
в протеинах, в мясной пище; вот почему самой неотложной задачей, - и  он
не переставал это твердить в  своих  петициях,  -  оставалось  повышение
жизненного уровня африканских туземцев. Эта  цель  была  частью  борьбы,
битвы за спасение слонов. С нее надо было начинать, если хочешь  уберечь
гибнущих  гигантов.  Однако  Морель   не   мог   забыть   слов   старого
учителя-негра из Форт-Ашамбо, который с презрением отбросил его петицию:
   - Ваши слоны - очередная выдумка сытого европейца,  забота  буржуа  с
набитым брюхом.
   Для нас слон - это ходячее мясо; когда вы нам дадите достаточно быков
и коров, мы с вами поговорим и о слонах...

XXVII

   У  них  было  четыре  лошади,  три  из   них   нагруженные   оружием,
боеприпасами, а четвертая - виски;  когда  кончатся  последний  заряд  и
последняя бутылка, Джонни  Форсайт  не  знал,  что  с  ними  будет.  Как
говорится, полная неизвестность. Он недоуменно почесывал щеку,  мысленно
взирая на это непредставимое будущее, и время от времени кидал взгляд на
девушку, ехавшую следом за ним по раскаленной местности, где  даже  тени
казались уставшими до изнеможения. Он не знал, что их ожидает у цели, но
надеяться можно было на все что угодно.
   Он захохотал и помотал головой. Быть может, он кончит, как  и  многие
другие, моля небо о помощи, которую никто еще  не  получал,  по  крайней
мере если речь шла о  бутылке  хорошего  виски.  Впереди  была  тьма,  в
которой  могли  таиться  и  французская  тюрьма,  и  пуля  в  живот,   и
огорченное, глубоко огорченное лицо американского консула в  Браззавиле:
"Не забудьте, что здесь каждый из нас отвечает за престиж своей страны".
Джонни Форсайта крайне интересовало, что бы  почтенный  чиновник  сказал
сейчас. Хотя этот консул, несомненно, был лучшим представителем двуногих
млекопитающих,   которых   ему   приходилось   встречать.   "Человек   -
млекопитающее, стоящее на двух ногах"  -  такое  определение  он  прочел
однажды, перелистывая  словарь,  валявшийся  у  его  друга,  чернокожего
учителя из Абеше. Форсайт снова хохотнул и мотнул головой.
   - Вам надо поменьше пить, майор Форсайт, вы так долго не выдержите.
   - Не  бойтесь,  я  брошу  пить,  как  только  окажусь  среди  слонов.
Пьянствовать меня вынуждает  общество  себе  подобных.  Я  могу  вынести
одного из них утром, максимум двух в течение дня, но к четырем или  пяти
часам пополудни больше уже терпеть не могу и тогда напиваюсь.
   С тех пор как они пустились в  путь,  он  потребил  такое  количество
алкоголя, которое убило бы человека менее выносливого или  просто  менее
проспиртованного. На последнем отрезке дороги джип пришлось вести Минне,
потому что Форсайт уже не мог держать руль. Им пришлось оставить  машину
в Ниамее и дожидаться проводника по имени Юсеф, которого послал  Морель;
этот юноша дважды приходил к Форсайту в Форт-Лами, чтобы наладить с  ним
связь.
   На месте ночлега, где Минна остановила джип, никого не было. Во время
всего путешествия они не  предпринимали  никаких  предосторожностей;  их
отделяло  менее  тридцати  километров  от  дороги  между  Форт-Ашамбо  и
Форт-Лами, никто их пока ни в чем не подозревал, никто не знал, что  они
везут; их присутствие в этих местах не было чем-то необычным и не  могло
вызвать ни малейших подозрений. Когда они  приблизились  к  условленному
месту, вдруг наступила ночь, будто на землю набросили  покрывало.  Минна
остановила автомобиль и  вышла,  а  Джонни  Форсайт  остался,  привольно
развалившись, сидеть в машине. Вокруг раздавались все  те  же  тревожные
звуки; нескончаемый треск насекомых выделялся  знакомой,  обнадеживающей
нотой. По  ночам  к  Африке  возвращается  ее  таинственность,  слышатся
разноголосые созвучия - крики, возгласы, смех,  -  а  земля  то  и  дело
дрожит от топота проходящего стада.
   В свете фар тянулась пустынная дорога. Воздух, еще отдающий свежестью
саванны, словно клубился от глухого  биения  земли,  которое,  казалось,
заставляло громко дышать само небо.
   Вдруг, будто пробужденное гудением и треском  насекомых,  этим  хором
мелкоты, раздалось рычание, которое, откуда  бы  ни  доносилось,  всегда
кажется близким; разъяренный зверь ревел во внезапно воцарившейся тишине
и даже облака вокруг луны словно убыстрили свой бег.
   Сердце у Минны забилось, она судорожно сглотнула слюну  и,  дрожа  от
страха и восхищения, прислушалась к этому голосу, который  единственный,
не рискуя казаться смешным, мог возноситься к звездной  беспредельности.
Ей показалось, что рев приближается, она выбежала из темноты  и,  присев
на амортизатор машины, отгородилась от ночи светом  фар.  Потом  открыла
сумочку и, почти обезумев от ужаса, стала машинально делать то, что  она
всегда делала, чтобы придать себе храбрости: перекинула  ногу  на  ногу,
одернула юбку, взяла губную помаду,  зеркальце  и  с  вызовом  накрасила
губы. И тут же захохотала: каждый рык льва отзывался  из  джипа  звучным
храпом Форсайта. А потом снова наступила тишина и затрещали насекомые;
   Минна  взяла  шаль,  закуталась  и  продолжала   сидеть,   дрожа   от
счастливого ощущения своей  оторванности  от  мира,  убаюканная  синими,
светящимися волнами ночи. Небо было  таким  ясным,  что  миллионы  белых
мотыльков, носившихся над дорогой, казались  земным  Млечным  Путем,  до
которого можно достать  рукой.  Минна  думала,  разрешит  ли  ей  Морель
остаться с ним, чтобы и она могла помогать ему по мере сил в его борьбе.
Он, конечно, потребует объяснений, а  разве  она  сможет  их  дать?  Она
действовала по наитию, во-первых, потому,  что  так  любит  животных,  а
потом, хоть и сама не видит тут особой  связи,  из-за  того,  что  часто
ощущает себя одинокой и заброшенной;  наконец,  из-за  своих  родителей,
погибших в развалинах Берлина, из-за  "дядюшки",  из-за  войны,  голода,
расстрелянного возлюбленного, из-за всего, что ей пришлось испытать...
   - Ах, ведь я в сущности не знаю, почему я так  поступила,  -  сказала
она, пожимая плечами, Шелшеру и, взяв со стола бутылку  коньяка,  налила
себе в рюмку: она выпила в первый раз с начала их  беседы.  -  Меня  все
спрашивали, почему я приехала, и не верили, когда я говорила,  что  тоже
хотела как-то помочь зверям... А потом, как же так, -  надо  ведь  чтобы
рядом с ним был кто-нибудь из Берлина - es war  doch  ganz  nat  Еurlich
dass ein Mensch aus Berlin bei ihm war nichts?
   Минна поглядела в глаза Шелшеру, проверяя, все ли  тот  понял.  Рюмка
коньяка в  одной  руке,  сигарета  -  в  другой...  она  излучала  такое
простодушие, что это сбивало Шелшера с толку:  шумиха,  поднятая  вокруг
нее газетами, казалось, не очень-то ее трогала. Она рассказала  Шелшеру,
что они прождали на тропе, как ей казалось, несколько часов, и  она  уже
начала дремать между  двух  полос  света  от  фар,  когда  до  ее  плеча
дотронулась чья-то рука и она увидела перед собой белый  балахон  Юсефа.
Минна снова села  за  руль,  а  юноша  устроился  сзади.  Они  ехали  до
рассвета, потом бросили джип в чаще, где кончалась  дорога  и  где  Юсеф
оставил лошадей. Там они немного  поспали,  а  потом  пустились  дальше,
теперь верхом, по направлению  к  холмам,  и  в  конце  дня  в  зарослях
дальбергии увидели крупную фигуру на лошади - белый шлем, знакомое лицо,
на котором запутались в рыжей бороде как в сетке солнечные лучи. Заметив
их, отец Фарг не выразил особого удовольствия; он  разговаривал  с  ними
брюзгливо,  немногословно,  довольно  равнодушно  осведомился,  что  они
делают в этих безлюдных местах... чуть было не произнес "Богом забытых",
но  вовремя  опомнился  и  сам  укоризненно  покачал  головой,   осуждая
невольное богохульство. Форсайт что-то путанно объяснял,  сказал,  будто
они ехали на  плантацию  Дюпарка,  который  пригласил  их  недельку  там
погостить.
   - Ага, вот оно что, - проворчал миссионер. - Но вы опоздали. Он  сжег
плантацию три дня назад...
   - Кто?
   - Да кто же, как не Морель! Они там  как  следует  вздули  Дюпарка  и
подожгли дом...
   Бедняга, кажется, позволил себе убить слонов двадцать в этом  году  -
животные вытаптывали его посевы.
   - Значит, все продолжается? - весело спросил Форсайт.
   Фарг кинул на него удивленный взгляд.
   - Еще спрашиваешь...
   Он пробормотал несколько слов, которые ловко затерялись в его бороде.
   - Четвертый день подряд я трясусь в седле,  рыскаю  по  горам,  чтобы
схватить эту свинью, Мореля, но при одном  его  имени  черных  одолевает
такой страх и у них делаются такие тупые лица, что так и хочется кое  за
что их схватить и цапнуть зубами...  Вы  уж  простите,  мадемуазель,  не
обижайтесь на мои слова. Но я столько времени провел с военными,  что  и
выражаюсь вроде них... Заночуйте в Аде, там миссия Белых Отцов. Вам туда
по дороге, а у них есть овощи и земляника.
   Миссия была им совсем не по дороге, но возражать  не  стоило.  В  тот
вечер, опрокинув парочку стаканов столового красного вина, Фарг дал волю
своей горечи.
   - Я хочу ему внушить,  этому  остолопу,  -  бубнил  священник,  стуча
кулаком по столу, словно и того хотел  обратить  в  свою  веру,  -  хочу
внушить, что он застрял на полпути, что слоны - это прекрасно,  но  есть
ведь кое-что и получше. Кое-что побольше, еще прекраснее, а он, видно, о
том и понятия не имеет! Ведь в конце-то концов,  спрашиваю  я  вас,  как
тогда быть с Господом Богом?
   Он сердито колотил по столу, словно по живому человеку:  трудно  было
поверить, что тот ничего дурного ему не сделал.
   - Оставьте в покое стол, - посоветовал Форсайт, - ничего  вы  ему  не
втолкуете.
   - Ну, знаете,  когда  я  стучу,  я  уж  стучу,  -  мрачно  огрызнулся
францисканец. -  Признайтесь,  есть  от  чего  взбеситься.  Когда  такое
человек носит в себе, ведь оно растет, является на белый свет, на слонах
уже не остановишься... Тьфу!..
   Он сплюнул так смачно, что с утоптанной земли поднялось облако пыли.
   - И я вам вот еще что скажу: порой возникает ощущение, что  этот  тип
целит лично в меня...
   - Каким образом?
   - А почем я знаю? Может, эта свинья права? Может, я  что-то  упускаю?
Может, прокаженные и больные энцефалитом еще не все? Может, мне вдобавок
надо пойти к слонам?
   Джонни Форсайт, похоже, откровенно забавлялся.
   - Послушайте, Фарг, вы долго не спали?
   - Восемь ночей, - прорычал миссионер, ударив кулаком по столу с такой
силой, что укрепил наверняка бы религию, будь стол головой какого-нибудь
язычника. - Слоны так и шастают  у  меня  перед  глазами,  с  вечера  до
рассвета! Не поверите, но некоторые даже подают хоботом знаки!
   - Какие знаки!
   - А почем я знаю какие? Говорят своими хоботами: "иди, иди сюда,  иди
сюда" - и все!
   Он изобразил согнутым пальцем этот жест и злобно подмигнул.
   - Ну вы даете, отец, - сказал Форсайт, - ну вы даете!
   - Если бы я только знал, откуда они берутся, эти слоны, -  подавленно
причитал Фарг. - Да откуда же мне знать! Кто хочешь может их  подослать,
а когда говорю: кто хочешь, - я знаю, о чем говорю!
   - Ну, раз дело в слонах,  -  сказал  Форсайт,  -  а  не  в  волосатых
негритянках-фульбе...
   - Ага, и вы в них верите? -  отозвался  Фарг.  -  Ну,  откуда  они-то
берутся, это хотя бы известно. И когда ночью вдруг видишь перед собой их
сиськи и как они вертят задами...
   Он осекся. Форсайт слушал его с нескрываемым  интересом.  Фарг  густо
покраснел и снова принялся колотить по столу.
   - Ну и что, если мне надо идти к слонам, я пойду к  слонам!  -  рычал
он, засучив рукава с  крайне  решительным  видом.  -  Если  там  наверху
считают, что я делаю недостаточно,  что  прокаженные  и  энцефалитики  -
этого мало, пожалуйста, пойду и к слонам! А если потом надо будет  пойти
к крокодилам и к змеям, пожалуйста, пойду и к змеям и крокодилам! Плевал
я на все! Я ни от чего не отказываюсь! Если считают, что я делаю мало...
   Он с самозабвением колотил по столу.
   - Перестаньте, - смеясь, сказал Форсайт и разлил по стаканам  остаток
вина. - Вы столько сил потратили на этот  стол,  дорогой  отец,  что  их
хватило бы, чтобы обратить в христианство целое мусульманское племя.
   Фарг перестал стучать по столу.
   - Верно, - признал он, -  тут  вы,  пожалуй,  правы.  Надо,  конечно,
сдерживаться. Но я вам вот  что  скажу...  -  Он  нагнулся  к  Форсайту,
хитровато сморщил лицо и подмигнул - Меня, миленькие,  не  проведешь,  -
объявил он. - Нас так легко не объедешь, уверяю вас. Прежде  чем  к  ним
идти, хочу знать, откуда они берутся, эти самые слоны. Что за всем  этим
кроется?
   Если они - все,  что  еще  осталось  у  Мореля,  если  они  и  правда
последнее, во что он еще верит, если он - один  из  тех  типов,  которые
останавливаются на полдороге, потому что у них не  хватает  духу,  кишка
тонка дойти до самого конца, если это очередная уловка, попытка  сделать
вид, будто Господа Бога уже не существует и вместо Него  надо  поставить
кого-то другого, ну тогда, черт...
   Он стиснул зубы и принялся так остервенело  колотить  по  столу,  что
откуда-то издалека, из глубины ночи внезапно послышался звук тамтама.  У
Фарга был удивленный вид:
   - Это еще что?
   - Ничего, - спокойно заметил Форсайт. - Они вам отвечают. Вы  же  их,
сами того не подозр