зы способны напичкать бредовыми идеями любую  голову.
Колонизаторы не брезгуют ничем. Величественные туземцы с их  первобытной
красотой, душевным покоем и благородством неведения втискиваются по воле
колонизаторов в прокрустово ложе идеологий и политики. Надо раз навсегда
покончить с колониализмом и вернуть  Африке  ее  подлинный  лик.  Только
французу может прийти в голову такая дурацкая мысль: идти вперед и в  то
же время защищать священную особу слона. Как же  можно  идти  вперед  по
пути прогресса, если загромождать свой путь слонами? Тут какое-то  явное
несоответствие. Неудивительно, что промышленность и экономика Франции  в
первобытном состоянии. Эйб Филдс раскачивался в седле, размахивая руками
и громко отпуская замечания, забавлявшие Мореля. В  какую-то  минуту  он
совершенно потерял голову и остановил  лошадь,  чтобы  приказать  слонам
встать перед ним - тогда он их наконец снимет. Потом громко объявил, что
они вообще  не  существуют  -  миф,  выдумка  либералов,  интеллигентов,
предлог, чтобы сжить  со  света  Эйба  Филдса,  к  великой  радости  его
конкурентов. Репортера сняли с лошади и уложили под деревьями на обочине
дороги, Минна попыталась заставить  его  проглотить  таблетку.  "А-а!  -
воскликнул  Эйб  Филдс,  -  таблетки  человеческого   достоинства!"   Он
взбунтовался против такого недостойного посягательства  на  свои  права.
Заявил, что он - американец, вылез из ила двадцать  лет  назад,  в  день
получения американского подданства, чем  обрел  легкие,  чтобы  свободно
дышать. Он поспал час, а потом снова сел в седло, горько вопрошая  себя,
как может эта немка вынести то, чего он,  Эйб  Филдс,  -  величайший  из
нынешних репортеров, терпеть не в силах. Всякий раз,  когда  приходил  в
себя, он  видел  ее  рядом  с  Морелем;  в  нее  вселяла  силы  какая-то
смехотворная, но, по-видимому, незаурядная любовь к природе.  И  тем  не
менее на привалах, когда Юсеф и Идрисс предусмотрительно снимали  Филдса
с лошади и тот делал несколько шагов,  расставив  ноги,  между  которыми
словно висели гири в сто кило, он видел, что и она,  эта  девушка,  тоже
совсем изнемогла. Потное лицо стало  землистым,  глаза  выражали  только
физическое страдание, - единственное, чего,  по  мнению  Филдса,  нельзя
было  вынести.  Она  уже  не  претендовала  на  какую  бы  то  ни   было
женственность,  даже  отказалась  от  простой   стыдливости   и,   когда
останавливалась двадцать раз  на  дню  и  слезала  с  лошади  с  помощью
Идрисса, следовало отвернуться, - у нее больше не было сил  даже  отойти
подальше. Эта  бедная  змейка  мужественно  доползла  сюда  из  грязи  и
берлинских развалин, но тело, уже причинившее ей столько невзгод,  снова
брало над ней верх.
   (Филдс  всегда  считал,  что  правительство   недостаточно   помогает
биологам, слишком много  уделяет  внимания  политике  и  мало  развивает
биохимию.  Двадцать  Эйнштейнов,  занявшись  биологией,  могли  бы   нас
выручить, - думал он. Эта мысль  вселила  в  него  надежду,  и  он  даже
принялся напевать. Змеи вокруг одобрительно  подняли  головы.  Потом  он
рассказывал, что у него тогда были все признаки белой горячки, вызванной
обезвоживанием организма и отсутствием алкоголя; он явственно видел себя
в окружении чешуйчатых рептилий, одного с ним роста, с широко раскрытыми
пастями, через которые  они  учились  дышать.  И  сам  всячески  пытался
дышать, но сломанные ребра вонзались ему в легкие, и он мечтал только  о
том, чтобы вернуться в тину, зарыться в добрую, свежую грязь, свернуться
калачиком и так и лежать, раз навсегда простившись со  всеми  мечтами  о
человеческом достоинстве.
   И тем не менее... Эйб Филдс - предтеча, Эйб Филдс -  первый  человек,
Эйб Филдс - пресмыкающееся, вылезшее из тины для того,  чтобы  завоевать
человеческое достоинство...
   Вот  это  была  бы  фотография!  Конкуренты  лопнут   от   зависти...
Пулитцеровская премия,  Пулитцеровская  премия...  Репортер  зарыдал  от
волнения и переполнивших его надежд.) Но когда лихорадка  отпустила,  он
не мог не почувствовать волнения, глядя на  Мореля,  на  решимость  этой
девушки следовать за тем, куда бы тот ни пошел, на ее глаза, расширенные
от страданий и от усилий их преодолеть.
   - Если бы только я могла достать "виоформ"...
   - Вы не можете ехать дальше в таком состоянии, -  сказал  Эйб  Филдс,
стоявший на краю тропы, расставив ноги  и  обняв  ствол  дерева,  -  его
только что сняли с лошади, но он был уверен, что если  сделает  хотя  бы
малейшее движение, у него лопнет мочевой пузырь. -  Пусть  едет  один...
Это безумие... Бессмысленно...
   - Я хочу дотянуть хотя бы до гор...
   - А потом?
   - А потом все равно. Если умру, то лучше всего там...
   - А потом? - повторил Филдс.
   Она сперва удивилась, потом стала подыскивать ответ и конечно, как  с
удовлетворением подумал Филдс, не нашла: у нее за душой не было  ничего,
кроме этого глупого мужества, типично немецкого упрямства!
   - Вы правы, - сказала она. - Но неважно, все равно надо попробовать.
   - Что попробовать? - рявкнул Филдс, выведенный из себя этим идиотским
упрямством и нежеланием видеть реальное положение вещей. - Во имя  чего?
Почему? Какого дьявола, Боже ты мой, в  таких-то  условиях?  К  кому  вы
взываете, собственно говоря?
   Она сидела на корточках,  землистое  лицо  блестело  от  пота,  шляпа
лежала на коленях, придавленная ладонями. Вот Минна  подняла  голову,  и
Филдс увидел в ее глазах то, что всегда приводило его в бешенство: вызов
и даже смешинку, которую она,  видно,  позаимствовала  у  этого  негодяя
Мореля. На высохшем лице, на котором еще больше  выступили,  подчеркивая
худобу, скулы, на этом лице, почти лишенном выражения, смех в глазах был
невыносим;
   Филдс  сразу  почувствовал  его  заразительность   и   услышал   свой
собственный смех.
   - Ладно, - сказал он, - ладно. Слыхали мы такие песни. Но ведь  можно
любить слонов и без того, чтобы подыхать из-за них от дизентерии.
   Она помотала головой:
   - Я ведь, понимаете ли, верю, - Во что? - заорал Филдс.
   Она закрыла глаза и с улыбкой вновь помотала головой.
   Во время суда, в конце учиненного Минне допроса, Филдс припомнил  эту
ее неспособность или нежелание найти нужные слова. Она признала, что  не
захотела бежать в Судан,  сознательно  решив  остаться  с  Морелем;  тот
намеревался продолжать борьбу, когда кончится сезон дождей,  который  он
собирался переждать в горах  Уле.  Председатель,  казалось,  был  крайне
доволен ее ответом.
   - Значит, вы решили ему помогать?
   - Да.
   В публике послышался шумок. Адвокат  не  сдержался  и  воздел  кверху
руки. Сидевший среди публики отец Фарг крякнул, - он хотел  сделать  это
тихо, но звук разнесся по всему залу и был  услышан  даже  снаружи.  Два
заседателя-негра в красных фесках явно растерялись: теперь будет  трудно
ее оправдать. На скамье для прессы знаменитый крайне правый журналист из
Чикаго Марстолл наклонился к не менее знаменитой соседке  -  специальной
корреспондентке более левого направления и сказал:
   - Эта девица изошла ненавистью... Виноваты русские, они ее не знаю уж
сколько раз насиловали при взятии Берлина.
   Сидя в  первом  ряду  подсудимых,  Вайтари  держался  презрительно  и
отчужденно. Пер Квист одобрительно кивнул головой, а Форсайт  дружелюбно
махнул рукой. Позади сидели  Маджумба,  Н'Доло  и  Ингеле,  -  последний
половину срока предварительного заключения провел в  больнице  и  был  в
отчаянии. Все трое выглядели раздраженными, и только Хабиб, находившийся
позади всех, постоянно вытягивал шею, чтобы ничего не упустить; он  явно
испытывал искреннее наслаждение от своего присутствия на этом спектакле.
Филдс скрючился на стуле, -  неудобная  при  такой  жаре  поза  помогала
снимать нервное напряжение физическим.
   Он присутствовал на суде в качестве свидетеля, что  вызывало  у  него
крайнее недовольство; ему  пришлось  оставить  свой  аппарат  и  сердито
наблюдать за работой своих конкурентов, которые предавались ей с  полной
отдачей. Филдс дорого заплатил бы  за  возможность  снять  Минну  такой,
какой видел ее  сейчас,  -  она  стояла  у  барьера  в  белой  блузке  и
полотняной юбке,  взгляд  пристальный,  красноречивый,  какой  бывает  у
немых, когда они стараются, чтобы их поняли, белокурая грива до плеч,  -
такая прическа шла Минне гораздо больше короткой стрижки.  Она  казалась
полнотелой, почти неуклюжей в своем переизбытке женственности.
   Филдсу хотелось снять и прикованные к ней  взгляды  публики;  они  не
задерживались на ее лице, не стремились на поиски истины. В этот миг  до
него дошло, почему в Минне было так легко ошибиться,  почему  он  и  сам
поначалу ошибался: уделом этой девушки было возбуждать в мужчинах  почти
исключительно физиологическое влечение. Для всего остального  оставалось
слишком мало места.
   - Таким, образом, в противовес всему, что вы утверждали ранее, у  вас
не  было  ни  малейшего  намерения  уговорить  Мореля  отдаться  в  руки
правосудия,  а  наоборот,  вы  хотели   помочь   ему   продолжать   свои
террористические действия?
   - Я хотела остаться с ним.
   - Зачем?
   Она попыталась ответить. Сначала взглядом, но тут же поняла, что  это
безнадежно.
   - Не знаю, может, потому, что я - немка... Я хочу сказать, - при том,
что о нас рассказывают, ах! - там  очень  много  правды  -  я  думала...
говорила себе...
   - Продолжайте, мы вас слушаем.
   - Я говорила себе: надо, чтобы был еще и  кто-то  от  нас,  с  ним...
Кто-то из Берлина.
   - Не вижу никакой связи. Объясните.
   - Понимаете, я хочу сказать, что мы ведь тоже во все это верили...
   - Во что?
   - В то, что пытался сделать Морель... В то, что он защищал.
   - Вы подразумеваете слонов?
   - Да. Природу...
   - И все? Вы были готовы рисковать свободой, а быть может, и жизнью, -
вы ведь были больны, - чтобы защищать животных? И хотите, чтобы  мы  вам
поверили?
   - Не только это...
   - Тогда что же? Может, вы будете так любезны  и  хоть  раз  объясните
суду, что же именно, по-вашему, "защищал" Морель?
   Она ничего не ответила, снова, уже с отчаянием,  пытаясь  объясниться
взглядом.
   - Африканский национализм? Независимость Африки?
   - Нет...
   - Так что же?
   - Не знаю... Не сумею сказать...
   - Тогда, пожалуйста, скажите по-немецки. У нас есть переводчик.
   - Не могу.
   - Я так и полагал, - удовлетворенно изрек председатель.
   Вцепившись в луку седла, чтобы поменьше терло между ногами,  Филдс  с
бешенством твердил себе, что гуманисты по существу - последние  и  самые
невыносимые из аристократов, что они никогда ничему не  научатся  и  все
забывают. Продолжают  восхищаться  величием  природы,  упорно  требовать
уважения к ней и простора для гуманизма, каковы бы ни были трудности  на
пути  человечества,  подобно  тому  как  веками  прославляли  свободу  и
братство, ничуть не обескураженные концлагерями и разгулом национализма;
требуют защиты слонов, не обращая внимания на громоздящиеся вокруг  горы
слоновой кости. А  ведь  исчезновение  этих  толстокожих  предопределено
развитием современного мира, возникновением новой  Африки,  так  же  как
исчезновение буйволов и бизонов в Соединенных  Штатах  Америки.  Процесс
необратим, и  столь  же  нелепо  винить  в  нем  как  коммунизм,  так  и
американский капитализм; если дело идет к концу колониализма,  возможно,
что  на  смену  тому  придет  еще  худшее   рабство.   Старания   Мореля
бессмысленны потому, что некому внять сигналу о бедствии. Трагедия этого
человека в том, что у него нет другого собеседника, кроме  самого  себя.
"Единственное, что могло бы нас выручить, - думал Филдс, - биологическая
революция,  однако  и   тут   научные   исследования   идут   в   других
направлениях... А жаль. Ведь мужества у этих людей  с  избытком  и  сила
воли  необычайная...  Достаточно  поглядеть  на  Минну,  что  не  желает
поддаваться физическим мукам и на  каждом  привале  жмется  к  человеку,
который считает, что наш век еще способен заботиться о слонах.  Образ  в
облаке золотистой пыли, светлые волосы и неясные линии тела, которые  не
могла огрубить никакая  усталость,  он  хотел  бы  иметь  перед  глазами
всегда.  Филдс  наблюдал,  как  время  от   времени   Морель   и   Минна
поворачиваются друг к другу, чтобы перемолвиться словом  или  обменяться
иронической улыбкой соучастников, что всякий раз вызывало у него бешеное
негодование. Право, это  было  уже  не  упорство,  а  признак  какого-то
врожденного и заразительного идиотизма. Можно было подумать, что они и в
самом деле уверены, что их ждет светлое будущее. И  еще  имеют  наглость
любоваться пейзажем!"
   - Смотри, фотограф, вот долина Ого  и  первые  горы...  Ну  разве  не
красиво! Снял бы в цвете.
   - Я не намерен тратить зря последнюю катушку, - проворчал Филдс. -  К
тому же у меня больше нет цветной пленки.
   - Обидно. А для чего ты  его,  в  сущности,  бережешь,  свой  остаток
пленки? Для моего ареста? - Морель расхохотался. - Зря, зря...  Со  мной
ничего не будет.
   Они остановились в деревне всего в нескольких километрах от ближайших
отрогов Уле, у опушки бамбукового леса. За  их  приездом  наблюдали  все
местные  жители.  Идрисс  долго   шушукался   с   низеньким   сморщенным
человечком, руки которого до плеч были изрезаны шрамами; то была эмблема
охотника с тридцатилетним стажем, начинавшего в эпоху великого  расцвета
профессиональной охоты. Пальцы у него омертвели,  а  рубцы  на  руках  и
предплечьях напоминали о когтях льва, убившего в 1936 году в Удаи  Брюно
де Лаборэ. От этого человека они узнали, что после того, как в горах Уле
была обнаружена пещера с оружием, запасами продовольствия  и  амуницией,
туда отправили воинский отряд в пятьдесят человек с двумя грузовиками  и
джипом, который до сих пор там  и  находится.  Идрисс  сделал  еще  одну
попытку уговорить  Мореля  сойти  с  тропы,  чтобы  избежать  встречи  с
солдатами, временно отказаться от намерения  в  один  бросок  достигнуть
гор, и, вместо того, на несколько дней укрыться в чаще. Филдс видел, как
Идрисс горячо убеждает хозяина, то и дело показывая пальцем  на  дорогу.
Они остановились на площади, под большим  деревом,  где  уже  целый  век
происходили собрания старейшин: их окружили тощие желтые  шавки,  вечные
изгои африканских деревень; собаки с визгом  бегали  вокруг,  а  жители,
выйдя из своих хижин, удерживали возле себя детей  и  глазели  издалека.
Сжимавший в руках  пулемет  Юсеф  хранил  молчание;  лицо  у  него  было
замкнутым, непроницаемым. Тени и солнечные блики, падавшие сквозь листву
дерева,  шевелились  при  малейшем  движении.  Идрисс  настаивал,  бурно
жестикулировал, многословно что-то объяснял; синий рукав  скатывался  на
плечо при каждом  взмахе  руки.  Морель  слушал  внимательно,  но  качал
головой. Раз или два, пока  Идрисс  его  уговаривал,  он  кидал  быстрые
взгляды на Минну. Та сидела на земле, упершись  подбородком  в  поднятые
колени, пыталась скрыть этой позой то, что сразу бросалось в глаза:  что
еле жива. Капли пота у губ выступили не от жары, а от полного истощения.
Филдс  и  сам  был  как  выжатый  лимон,  но  чувствовал,   что   сможет
продержаться, пока у него остался хоть кончик пленки.  Однако  можно  ли
требовать от девушки в ее состоянии,  чтобы  она  взобралась  по  склону
холма, поросшего бамбуковым лесом?  Идрисс  наконец  замолчал,  ткнув  в
последний раз указательным пальцем в конец тропы.  Морель  утвердительно
махнул рукой.
   - Знаю, что идти надо прямо туда, - сказал он.  -  Только  им  теперь
тоже известно, где мы находимся.  Либо  я  здорово  ошибаюсь,  либо  они
потихоньку сойдут с дороги, чтобы на нас не  напороться.  Дадут  пройти.
Должны были получить такой приказ... А если и не получили, им ведь не по
нутру нас задерживать. Какого дьявола, в конце концов они -  французские
солдаты! Слонов знают... Всегда их защищали, разве не их пришли защищать
в Африку?..
   В нем ощущалась такая уверенность, побороть которую  было  немыслимо.
Она заражала, захлестывала, как прибой. В карих глазах  Мореля  светился
веселый огонек, впрочем, он, видно, блестел там всегда, был  всего  лишь
светлой точкой в зрачке. Филдс решил отложить выяснение этого вопроса на
будущее. Сейчас он  слишком  устал,  мог  только  через  силу  ехать  за
Морелем. Он увидел, что Минна тоже поднялась; они оба заняли свои  места
в маленьком отряде позади Юсефа. Юноша держался так близко к Морелю, что
бока их лошадей иногда терлись друг о друга, но его непроницаемое  лицо,
словно лакированное от пота, дышало  тревогой,  он  прощупывал  взглядом
пустую дорогу между деревьями, держа наготове прижатый к боку пулемет.
   Юсеф чувствовал, как в нем все сильнее растет  недовольство,  но  оно
имело лишь отдаленное сходство с  тем  недовольством,  которое  когда-то
толкнуло его примкнуть к Вайтари.
   Там, впереди, на тропе, протянувшейся среди  джунглей,  с  минуты  на
минуту появится военный отряд, получивший приказ, - что  бы  ни  говорил
Морель, - арестовать француза, взять живым, дать ему спокойно  высказать
всему миру правду о своих дурацких слонах.  Но  негодование  Юсефа  было
вызвано не этим обстоятельством. Вайтари приставил юношу к Морелю, чтобы
он следил за каждым его шагом, а главное, не дал попасть  живым  в  руки
властей.
   Надо любой ценой помешать ему выступить на суде, когда к  нему  будут
прикованы глаза всего мира, и заявить, что вызванные им беспорядки имели
одну цель: защиту африканской фауны. Заявить, что вел свою бессмысленную
борьбу, только защищая слонов,  оберегая  некое  гуманное  пространство,
несмотря на жестокие войны, которые мы  ведем,  на  груз  истории  и  на
поставленные нами цели. Если он попадет живым в руки полиции,  ничто  не
помешает Морелю  прокричать  на  весь  мир  свои  бредни,  заявить,  что
независимость Африки интересует  его  только  в  той  степени,  в  какой
гарантирует уважение к тому, чем он дорожит,  что  у  него  нет  никаких
политических  целей,  а  намерения  его  носят   чисто   гуманистический
характер,  -  он  просто-напросто   следует   своим   представлениям   о
человечности. Нельзя позволить ему  причинить  такой  вред  африканскому
движению, тем более что в своей  речи  он  будет,  несомненно,  обличать
национализм; он делает это при любом удобном случае. С ним надо  вовремя
покончить, изобразив потом героем африканского  национального  движения,
убитым в лесной глуши мерзавцами-колонизаторами. Инструкции,  полученные
Юсефом, были вполне определенными, но присутствие  журналиста  усложняло
дело. Вместо того чтобы вернуться в Форт-Лами, как  намеревался  раньше,
репортер  упорно  сопровождал  Мореля  и  как  будто  не  собирался  его
покидать. Но это затруднение  было  чепухой  по  сравнению  с  тем,  что
терзало  Юсефа.  В  нем  нарастала   некая   внутренняя   раздвоенность,
смахивавшая на  отказ  повиноваться.  Юсеф  был  студентом  юридического
факультета,  примкнувшим  к  национальному  движению  и  вынужденным  по
приказу Вайтари уже  более  года  изображать  простого  прислужника  при
Мореле. Бывали минуты, когда  он  поддавался  заразительному  доверию  и
оптимизму, которые исходили от француза;  ему,  получившему  французское
образование, было трудно  не  сознавать  насущности  того,  что  защищал
Морель. Сюда примешивался ряд представлений, приобретенных  в  лицее,  в
университете; тексты, выученные наизусть и не раз произнесенные,  слова,
конечно, всего лишь слова, но этот француз  впервые  придал  им  оттенок
истины. И вопрос уже был не в том, оправдывает ли цель средства, во  что
Юсеф никогда не верил, а в способности человека к подлинному братству, -
или же то так и останется извечной мнимостью. О том, чтобы отказаться от
независимости Африки, не могло быть и речи, но эта независимость уже  не
казалась отделимой от более важной и труднодостижимой цели. А между  тем
приказ был недвусмысленным: надо любой ценой помешать