лает.  Он  произвел  на
меня впечатление одного из  тех,  о  ком  все  сказано  словом  "борец".
Добавьте к тому набитый бумагами кожаный портфель, который он  сжимал  в
руках. Не знаю почему, но этот портфель показался мне особенно  смешным,
вероятно потому, что был бы  уместнее  в  зале  заседаний  где-нибудь  в
Женеве или на профсоюзном собрании в  предместье  Парижа,  чем  в  диких
зарослях Галангале. Потом я понял, в  чем  именно  дело:  он  явился  на
переговоры  с  врагом  и  принес  всю  документацию.  Я  чуть  было   не
расхохотался, но что-то в этом человеке  вынуждало  его  щадить.  Может,
явное отсутствие чувства  юмора:  мне  часто  казалось,  что  чрезмерная
серьезность делает человека больным и тебе хочется  помочь  ему  перейти
улицу. Вот так я  и  описал  его  Минне,  невольно  подчеркивая  смешные
стороны - хитришь,  где  можешь.  Она  улыбнулась,  и  я  поначалу  имел
неосторожность принять эту улыбку за дань моему остроумию. Но ошибся.
   Я тут же  понял,  что  ее  улыбка  выражала  нежность  и  что  образ,
нарисованный  мною,  ей  очень  нравится.  В  улыбке  был  даже  оттенок
превосходства, снисхождения, она словно показывает, что есть нечто, чего
мне  не  понять,  та  интимная,  тайная  область,  куда  проникнуть   не
дозволено. Вам знакомо это выражение  лица,  которым  так  больно  умеет
иногда уколоть женщина?
   Вы ощущаете себя отринутым, оставленным  за  порогом.  Иезуит  жестом
показал, что да, знакомо. Так как  я,  сбитый  с  толку,  замолчал,  она
нетерпеливо заставила меня продолжать: "Что он вам сказал?"  Я  объяснил
ей не без раздражения, что заговорил первым. Начал с того,  что  спросил
его: не пошел  ли  он  в  партизаны,  чтобы  служить  делу  африканского
национализма?
   Правда ли то, что он призывает племена к восстанию? Я сказал ему, что
знаю Вайтари и цели, которые тот преследует. Я спросил и о том, не хочет
ли он, чтобы белых выгнали из Африки,  и,  наконец,  какое  отношение  к
этому имеют слоны? Он слушал меня нетерпеливо, с явной досадой.
   "И вас послали, чтобы передать мне только это?" - глухо проворчал он.
Чувствовалось, что он еле сдерживается. "Право же, для  того  не  стоило
утомлять лошадь. Да, случилось так, что со мной  тут  человек,  которому
дорога независимость Африки. Но для какой цели?
   Чтобы обеспечить защиту слонов. Это и его  забота.  Он  хочет,  чтобы
африканцы взяли охрану природы в свои руки, потому что, несмотря на  все
наши конференции, у  нас  ничего  не  выходит...  Вот  и  все,  что  нас
объединяет, потому-то я принял его помощь. Он хочет того же,  что  и  я,
написал об этом, как только обо мне  услышал,  даже  изложил  в  проекте
конституции, который составил, - бумага здесь... "
   Он хлопнул рукой по портфелю. Я тщетно пытался что-то  возразить.  Но
безмерная наивность Мореля попросту обезоруживала. Это был один  из  тех
упрямцев, которых никакая водородная бомба, никакой концлагерь не смогли
бы привести в отчаяние, они все равно продолжали бы верить и  надеяться.
Он говорил с чувством  удовлетворения,  хлопая  по  своему  драгоценному
портфелю и явно считая себя большим хитрецом, сумевшим заручиться  всеми
необходимыми гарантиями.
   "Лично мне, конечно, начхать на всяких националистов, кем бы  они  ни
были: и на белых, и на черных, красных, желтых,  бывших  и  сегодняшних.
Все, что меня интересует, - это охрана природы... "
   Он вдруг сплюнул, словно хотел  избавиться  от  избытка  сдерживаемой
злобы. У него была странная манера выражаться:  он  неряшливо  перемежал
довольно интеллигентную речь жаргонными словечками,  зачастую  произнося
их  с  растяжкой,  с  простонародной  интонацией,   даже   с   нарочитой
вульгарностью. В ту минуту я подумал, что  так  он  скрывает  чрезмерную
ранимость. С тех пор, часто о нем думая, я пришел к другому  выводу.  Он
провел много лет среди простого народа, в тех местах, где копится  гнев:
в казармах, тюрьмах, среди партизан, в концлагерях, и всякий раз,  когда
его захватывало сильное чувство, изъяснялся так, как  выражались  в  тех
местах. Но, быть может, я чересчур много о нем раздумывал, и поэтому  он
в конце концов превратился для меня в фигуру почти эпическую.
   "Я с ними связался потому, что они мне помогают, и  потому,  что  они
обещают сразу же, как только станут хозяевами,  обеспечить  безопасность
слонов; они даже готовы вписать все дословно в свою программу и  в  свою
конституцию... "
   Я кинул на него испытующий взгляд - не издевается ли он надо мной, он
нет, ничего подобного, он, казалось, просто сердится.
   "Сначала всегда так говорят", - заметил я.
   "Да, - спокойно согласился он, - сначала всегда так говорят.  Но  что
мешает бельгийским, английским, французским и  прочим  властям  показать
пример? Очередная конференция в защиту африканской фауны скоро откроется
в Букаву... "
   Он опять заговорил об африканской фауне; не занимает ли она и  правда
все его мысли?
   Я снова пристально посмотрел на него, но тщетно искал в  глубине  его
глаз искру, блеск безжалостной насмешки. Если бы он только протянул руку
тому человеконенавистнику, который сидит в каждом из нас,  подмигнул  бы
ему с видом сообщника, я бы сразу почувствовал себя в своей  тарелке,  -
кого же никогда не охватывала внезапная, хоть и преходящая  неприязнь  к
себе подобным? Но нет, ничего похожего не было;  казалось,  он  попросту
сердится.
   "Негодяи, - сказал он, слегка понизив голос, и лицо его потемнело.  -
Стреляют в стадо просто потому, что  оно  огромно  и  прекрасно.  И  еще
говорят о "мастерской" стрельбе. Среди  убитых  животных  мы  обнаружили
самок: докажите, что это не правда!"
   Это была правда.
   - Но ваши друзья все же сожгли плантацию, - сказал я ему  не  слишком
уверенно, - что уже смахивает на самый обыкновенный бандитизм.
   "Да, мы действительно сожгли на севере плантацию. Плантацию  Саркиса.
Но тут случай совершенно ясный, и мы будем  поступать  так  всякий  раз,
когда возникнет необходимость. Вы все понимаете не хуже меня".
   Да, я и в самом  деле  понимал:  под  предлогом  борьбы  со  слонами,
вытаптывающими  посевы,  некоторые  плантаторы  принимались  старательно
истреблять  целые  стада.  По  закону  такие  карательные  меры   должны
производиться  под  руководством  главного  егеря.  Но  на  практике   у
плантаторов не было времени, а зачастую и желания обращаться к  властям,
и они принимались за дело сами, от души радуясь такой потехе.
   - Это исключительный случай, - заметил я.
   Я догадывался, что покривил душой. Я знал, например, что сейчас, пока
мы тут беседуем, власти Южной Африки, Родезии и Бечуаналенда  собираются
планомерно  истребить  стадо  в  восемьсот  слонов-мародеров,   которые,
вытесненные отовсюду увеличением  пахотных  земель,  разоряли  посевы  в
районе Тули,  при  впадении  Лимпопо  в  Шаши.  Это  была  одна  из  тех
неизбежных коллизий, которые рождает прогресс, и спасти слонов не  могла
никакая добрая воля.
   - И все же это случаи исключительные, - повторил я.
   Впервые его заросшее лицо изобразило что-то вроде мрачной улыбки.
   "Мы не будем жечь  все  фермы,  -  сказал  он.  Открыв  портфель,  он
протянул мне лист бумаги. - Дайте им этот список; мы тут перечислили все
виды, которым грозит уничтожение, их необходимо охранять.
   Я взял список  и  с  первого  взгляда  увидел,  что  человек  там  не
упомянут. Мне до того было тягостно само это слово  и  все,  что  с  ним
связано, что я вздохнул с облегчением, и  Морель  сразу  стал  мне  куда
симпатичнее. Значит, он умел обойтись без  ненужных  сентиментальностей.
Кроме слонов в списке  присутствовали  горная  горилла,  белый  носорог,
головоногие с желтыми спинками и  вообще  все  породы,  об  исчезновении
которых наши лесничие и натуралисты тщетно предостерегают  правительство
уже много лет. Но, как я сказал, главное заинтересованное  лицо  там  не
фигурировало, и мне стало веселее при мысли,  что  на  сей  раз  ему  не
улизнуть и, быть может, скоро от него можно будет избавиться. Я  смотрел
на Мореля с видом сообщника, но напрасно искал в его лице хотя бы  намек
на соучастие, он просто-напросто сердился, в лице не было и тени  задней
мысли, и мое хорошее  настроение  сменилось  яростью,  ведь  он  напрочь
отказывался сотрудничать. Это был явно один из тех,  кто  начисто  лишен
чувства юмора и не видит дальше собственного  носа.  Он  стоял  в  траве
перед моей  лошадью,  слегка  расставив  ноги,  с  глупейшим  выражением
непоколебимости на лице и, видимо, ни в чем не сомневался.
   "Все, чего я прошу, - сказал он, - это закона, запрещающего охоту  на
слонов. Тогда я сразу же сдаюсь. Пусть сажают в тюрягу. Я ведь знаю, что
ни один французский суд меня не осудит".
   Я был возмущен. Да, я был  просто  в  ярости,  выведен  из  терпения,
обуреваем страстным желанием дать ему в зубы,  отколотить  хотя  бы  для
того, чтобы он понял, на каком он свете. На секунду я  даже  вспомнил  о
бане гестапо, о печах крематория, о последних атомных взрывах и обо всех
прочих радикальных, решающих средствах - и это чтобы устоять на ногах  и
не выйти из себя. Ведь он, к тому же, нам доверял! Верил, что стоит лишь
привлечь наше внимание к судьбе последних слонов, и  мы  тут  же  примем
необходимые меры, чтобы обеспечить их бессмертие. И самым возмутительным
было то, что он как будто  ничуть  не  сомневался  в  нашей  способности
что-то сделать, верил, что и наша судьба, и  судьба  слонов  -  в  наших
руках, что охрана природы - наша задача, и не правда, что всему приходит
конец, что еще есть  возможность  выкарабкаться.  Это,  несомненно,  был
мерзавец, недоразвитая рассудочная скотина, один из тех вечных  дураков,
которые ни черта не понимают, даже тогда, когда истина бьет в глаза.  Вы
простите мой лексикон, отец, но если кто-нибудь меня и  бесит,  так  это
жалкие пройдохи, которые верят, будто  нашу  жизнь  надо  просто  хорошо
организовать, - и все. Маньяки, извращенцы, они ни в чем не  сомневаются
и вечно тычут вам под нос меры, которые надо принять, и не  дают  никому
покоя. - Сен-Дени печально вздохнул носом  в  темноте.  Иезуит  серьезно
кивнул, и Сен-Дени подозрительно покосился на него,  спрашивая  себя,  к
кому же относилось это одобрение. - И тем не менее я  не  посмел  ничего
возразить.
   Несмотря ни на что, мне не хотелось огорчать Мореля, хотя я испытывал
желание встряхнуть его, выкрикнуть ему в  лицо  правду  о  нас  самих  и
помочь ее опровергнуть. Он вынул из  кармана  табак,  бумагу  и  свернул
сигарету, все еще стоя  передо  мной  с  портфелем  под  мышкой,  слегка
расставив  ноги,  излучая  уверенность  и  здоровье:  вьющиеся   волосы,
вздернутый нос, прямой и открытый взгляд без тени цинизма; он  продолжал
без зазрения совести излагать свои немыслимые воззрения.
   "Ведь что происходит? Люди просто не в  курсе  дела  и  потому  сидят
сложа руки. Но когда они утром развернут газету  и  узнают,  что  в  год
убивают тридцать тысяч слонов, чтобы сделать из бивней ножи  для  бумаги
или запастись тухлятиной, и что есть такой парень, который из  кожи  вон
лезет, чтобы это прекратилось, вот увидите, какой поднимется гвалт.
   Когда им объяснят, что из ста пойманных слонят восемьдесят  дохнут  в
первые же дни, на чью сторону, по-вашему, встанет  общественное  мнение?
Ведь из-за таких вещей  может  пасть  правительство,  это  я  вам  точно
говорю. Достаточно, чтобы о них узнал народ".
   Это было невыносимо. Я слушал, разинув рот,  окаменев  от  изумления.
Морель питал к нам доверие, полнейшее и непоколебимое,  в  котором  было
что-то первозданное, иррациональное,  как  море  или  как  ветер,  нечто
такое, ей-богу, что в конечном счете как  две  капли  воды  походило  на
истину. Мне пришлось сделать усилие, чтобы устоять,  чтобы  не  подпасть
под власть столь умопомрачительной наивности. Он и правда верил,  что  у
людей в наше время хватит великодушия, чтобы позаботиться  не  только  о
самих себе, но и о слонах. Что в людских сердцах еще найдется  свободное
местечко. Прямо хоть плачь. Я так и остался  сидеть,  онемев,  и  только
глядел на него, вернее сказать, восхищался им  -  его  сумрачным  видом,
упрямством, портфелем, набитым  петициями  и  всеми  манифестами,  какие
только можно себе вообразить.
   Смешно, конечно, но и  обезоруживающе,  ведь  чувствовалось,  что  он
насквозь пропитан теми высокими понятиями, которые сам придумал в минуты
вдохновения. И к тому же упорен  и  обладает  тем  невыносимым  усердием
школьного учителя, который вбил себе в голову, что  человечество  должно
выполнить заданный урок, и не преминет наказать ученика, если тот  будет
себя дурно вести. Как видите, это был больной, очень заразный больной.
   Иезуит в темноте улыбнулся.
   Теперь я понимаю, до чего ошибочным было мое  первое  впечатление.  Я
приехал на эту встречу, ожидая увидеть человека, достойного созданной  о
нем легенды, и  был  обманут  простотой,  невысоким  ростом,  грубоватой
физиономией. Но такая  простота  свойственна  всем  народным  героям,  о
которых никогда не перестанут рассказывать  бесхитростные  истории.  Да,
теперь я видел его совсем иначе, изучил  этот  целеустремленный  взгляд,
лицо под шапкой спутанных волос, полное решимости и негодования,  и  мне
казалось,  что  я  уже  слышу  чей-то  голос:  "Жил  однажды  на   свете
простоватый парень, который так любил слонов, что решил  уйти  к  ним  и
защищать их от охотников... " Он как будто собирался мне что-то сказать.
   Вид  у  него  стал  лукавый,  а  тон  доверительный.   Поначалу   мне
показалось, что  я  сплю,  потом  захотелось  сдернуть  с  головы  шлем,
швырнуть на землю и разразиться проклятиями.
   "Вот увидите, какой поднимется шум, - с удовлетворением произнес  он.
- Ведь покуда многим людям хватало собак.  Они  давали  утешение.  Но  с
некоторых пор дело приняло, как вы знаете, такой оборот, что  собак  уже
мало.  Да  и  собаки  ведь  совсем  надорвались  на  работе,  больше  не
выдерживают. Еще бы, с тех пор как они возле нас вертят задом  и  подают
лапу, им уже невмоготу... "
   Он захохотал,  но,  уверяю  вас,  это  было  не  смешно.  Он  облизал
самокрутку и сунул, не зажигая, в рот.
   - Да, им осточертело. И понятное дело: чего они только не навидались.
А люди чувствуют себя такими одинокими и заброшенными, что им необходимо
что-нибудь крепкое, могучее, способное  выдержать  удар.  Собаки  -  это
вчерашний день, людям нужны слоны. Таково мое мнение.
   Право же, думал я, он надо мной насмехается. Да вы  же  сами  знаете:
сколько твердили, какой  это  бешеный,  себе  на  уме  анархист,  просто
олицетворенная издевка! На меня напало  сомнение.  Я  ведь  уже  в  него
вгляделся: да нет, как будто ни  тени  иронии,  ни  разу  не  подмигнул,
абсолютно серьезен. Он закурил и кинул на меня взгляд, словно  проверяя,
согласен  ли  я  с  ним.  Я  сделал  попытку  усмехнуться,   чтобы   его
подзадорить, но он, казалось, только  чуть  удивился.  Тогда  у  меня  в
животе что-то сжалось, и я даже позеленел. По-моему, на глазах выступили
слезы: ведь казалось, будто он говорит обо мне самом. А он выжидал, стоя
в траве, которая тихонько колыхалась под проходившими над ней  облаками,
и смотрел на меня почти дружелюбно, почти ласково.  Я  не  знал,  что  и
думать. Да и сегодня не знаю. Но вот  когда  я  рассказал  об  этом  его
удивительном  выпаде  Минне,  она  выпрямилась,  глаза   ее   заблестели
торжеством, и  она  судорожно  сжала  руки,  словно  борясь  с  каким-то
непреодолимым порывом.
   И я снова увидел у нее на губах улыбку полнейшего сочувствия. "Ну,  а
потом? А потом?" - торопила она. А потом,  сказал  я  довольно  сухо,  я
молча  выругался  и  отступил.  Принял   вид   ворчливый   и   несколько
покровительственный. Сказал Морелю, что  через  несколько  дней  буду  в
Форт-Лами и сообщу властям о нашем свидании.  Попросил  его  вести  себя
мирно, пока буду его защищать. И добавил, что своими  действиями  он  до
того взбесил кое-кого  из  охотников,  в  частности  Орсини,  что  слоны
рискуют сильно поплатиться. Потом я спросил, не желает ли он  что-нибудь
передать кому-то лично в Форт-Лами, - мол, берусь  выполнить  поручение.
Он ответил не сразу.
   - У нас почти не осталось припасов, -  сказал  он.  -  Можете  так  и
передать.
   Я не очень понял, какая тут связь с моим предложением; уж  не  думает
ли он, что ему оттуда пришлют  припасы?  Но  именно  это  он  и  думает,
внезапно сообразил я. И  снова  растерялся,  поняв,  что  он  отнюдь  не
ощущает себя отвергнутым, а, наоборот,  считает,  что  окружен  всеобщим
сочувствием; он искренне убежден, что при первом же известии о том,  что
у него недостаток в боеприпасах, весь мир  бросится  их  ему  доставлять
через горы и долины. По-моему, я рассмеялся. И все же оставил Морелю все
свои патроны, кроме нескольких охотничьих зарядов. Вы скажете, что я  не
имел права снабжать человека, находящегося вне закона, - и тем не  менее
я это сделал. Неудивительно, что все летит к черту при подобных служащих
и правительству не на кого положиться.  -  Сен-Дени  мрачно  засопел.  -
Потом я поглядел на группу вооруженных людей под скалой.
   - Вот-вот, - сказал Морель. - Поговорите с  ними.  Тогда  вы  сможете
доложить вашим начальникам, что действительно испробовали все  средства.
Но идите один; тогда они откровенно вам скажут, что обо мне думают...
   Впервые лицо его выразило  неприкрытую  веселость.  Он  взял  из  рук
облаченного в синий бурнус чернокожего  всадника,  который  его  ожидал,
узду своего пони, прыгнул в седло и  спокойно  уехал.  Я  направил  свою
лошадь к водопаду.

XIX

   "Пускаясь  в  дорогу,  я  отлично  знал,  что  не  найду   Мореля   в
одиночестве.  Я  знал,  что  в  Африке  нет   недостатка   в   искателях
приключений, готовых воспользоваться  первой  же  возможностью  украсть,
ограбить и вообще "пожить вольно". Наш  континент  все  еще  не  потерял
своей привлекательности для людей, чувствующих себя  свободными  лишь  с
ружьем в руках.
   И  поэтому  я  рассчитывал   встретить   вокруг   Мореля   нескольких
отщепенцев, которые давно от нас ускользают. И не ошибся. Первый, кого я
узнал, приблизившись к шайке, был Короторо  -  гроза  лавок  и  базаров,
который не так давно сбежал из тюрьмы в Банги. Он сидел на  корточках  с
автоматом на коленях рядом  с  другим  черным  и,  жестикулируя,  весело
смеялся. На меня он даже не взглянул. Но я тут же забыл о Короторо.  Вы,
без сомнения, знаете, что, когда вернувшись в Форт-Лами, я сообщил,  кто
были те, кого я обнаружил в лагере Мореля, меня открыто объявили  лжецом
и обвинили в желании раздуть это дело  до  небывалых  масштабов,  помимо
всякого правдоподобия, чтобы дать волю собственной мизантропии. Возможно
и даже вероятно, что те из сотоварищей Мореля, кого  я  лично  не  знал,
назвались чужими именами, по той простой причине, что полиция всего мира
должна была страстно мечтать об их поимке.
   Но говорить, как это было после, что этих людей  никто,  кроме  меня,
никогда не видел и что они - плод воображения старого  бродяги,  который
пытался составить себе по  сердцу  компанию...  Знаете,  отец,  это  уже
делает мне слишком много чести. Я тут возражать не намерен.
   Вы-то себе представляете, какой у меня был вид, когда я сразу заметил
в  этой  группе  людей  человека,  которого  отлично  знал,  -  датского
натуралиста Пера Квиста;  он  имел  поручение  вести  научные  работы  в
Центральной Африке, и я не раз помогал ему  при  переездах  с  места  на
место. Дряхлый старик, - не древний,  а  именно  дряхлый,  -  худой  как
палка,  суровое  лицо  постоянно  хмурится,  но  под  бородой  патриарха
прячется воинственная доброта. Это как раз один из  тех  людей,  у  кого
человечность постепенно принимает вид человеконенавистничества.
   Я не знаю толком,  сколько  ему  лет,  но  выглядел  он  еще  лет  на
пятьдесят старше. Он впился в меня своими голубыми,  холодными