лдорстанции,  а что-нибудь вроде парка
имени Горького, или улицы Горького, или даже Бродвея.
     Как раз в такой момент попал на  перрон Степан  Шалейко. Здесь встретил
он много разных  знакомых, поговорил с ними о сломанном сцеплении,  погоде и
видах  на урожай  и,  обеспечив  себе полное  алиби,  уже собирался покинуть
перрон, как вдруг  столкнулся нос к носу  с Петром Климовичем Поросяниновым.
Тот куда-то бежал с озабоченным видом, но, увидев Шалейко, ткнул его пальцем
в живот и сказал:
     - Во! Ты мне как раз и нужен. - И заодно поинтересовался: -  А промежду
прочим, ты почему в воскресенье не дома?
     Шалейко, подозревая, что вопрос задан не  зря, торопливо стал объяснять
в  тысячный раз,  что вчера на  выезде  поломалось сцепление, в райкомовском
гараже обещали  починить,  но  чем дальше объяснял,  тем больше  ему  самому
казалось его объяснение чистым враньем, хотя говорил он чистую правду.
     Поросянинов и точно ему не поверил, решив, что тот просто запил. Однако
придираться не стал. Не до того было.
     -  Вот  что,  друг  ситный, - сказал  он  дружелюбно.  -  Придется  еще
задержаться, и завтра утром не вздумай уехать.
     - А у чем дело? - поинтересовался Шалейко.
     - Скоро  узнаешь,  - пообещал Поросянинов.  -  Ты  к Аглае Ревкиной как
относишься?
     Не зная подоплеки  вопроса, Шалейко перепугался еще больше. "Неужто уже
донесли! - подумал он. И стал быстро соображать, а что именно могли донести?
Если  что  в  чайной  вместе  сидели,  то мало  ли  чего. Все-таки  она  еще
коммунист,  еще не исключенная. Конечно,  ведет себя неправильно, но ведь не
конченый человек. Нечаев сказал,  будем с ней работать. И можно считать, что
он с ней работал,  убеждал ее как  коммунист и старший товарищ отказаться от
заблуждений.  Призывал  оценить свое поведение, не  идти  поперек партии, не
смотреть в прошлое,  смотреть только вперед. Ему даже стало казаться, что он
и  впрямь общался с Аглаей ради воспитательной цели. Ну, а что было  дальше,
кто про  это знает? Шубкин скажет про это? Не скажет. У самого рыло в пуху -
Би-би-си слушает. А  эти старухи... Ну что  они знают?  Только что  зашел да
вышел...
     -  Ты что? - дошел до него откуда-то очень издалека голос Поросянинова.
- Ты меня понял? Я тебя спрашиваю, ты к Ревкиной как относишься?
     - А почему  спрашиваешь? -  поинтересовался Шалейко, надеясь по  ответу
определить степень осведомленности.
     -  Потому что завтра ты должен, как штык, явиться на  внеочередное бюро
райкома. Будем проводить персональное дело.
     - Персональное? - ахнул Шалейко. - Да за что же?
     - За  вражескую вылазку, - объяснил Поросянинов. - А что же ты думаешь,
мы такие вещи будем прощать?
     Разумеется, Степан Харитонович  понял  так,  что под вражеской вылазкой
имеется  в виду  его собственная вражеская вылазка. Или, может быть, точнее,
залазка в постель врагини народа.
     - Да какая  там вылазка? Да ты шо!  - нервно заговорил Шалейко. - Какая
вылазка? Шо я такого сделал? Ну, зашел в чайную, ну, выпил, женщину угостил,
проводил  до дому,  это же  разве вылазка? Я  же  ей не  сказал, шо я с  ней
согласный хотя б у чем.
     - Слушай, - сказал Поросянинов. - Меня  не колышет, кого ты чем угощал.
Хотя ты коммунист и не должен с чужими бабами, тем более на людях, но я тебе
не  о  бабах,  а о  коммунисте Аглае  Ревкиной. Завтра будем выводить ее  из
партии.
     - Аглаю? - переспросил Шалейко. - Ревкину?
     - Аглаю, - подтвердил Поросянинов. - Ревкину.
     - Ага. Ну да, да, - закивал охотно Шалейко, чувствуя облегчение и делая
вид,  что он  так и думал. И чтобы совсем снять с себя малейшие  подозрения,
быстро  сообщил Поросянинову,  что  он и сам  глубоко возмущен антипартийным
поведением  упомянутой выше  особы. Но при  этом  пожелал  сказать о  ней  и
что-нибудь положительное.
     - Просто не понимаю, - посетовал он почти искренне. - Все ж таки она же
ж была наш товарищ. Честная,  принципиальная. В коллективизации участвовала,
в войну партизанским отрядом командовала... Воевала, говорят, очень храбро.
     - А теперь, - резко прервал Поросянинов, - со своим же народом воюет. И
с партией. В общем, завтра решительно выступишь и осудишь. Понятно?
     - Понятно, - кисло согласился Шалейко.
     - Не слышу уверенности в голосе, - отметил Поросянинов. - Говори прямо,
выступишь или нет?
     В это время раздался свисток дежурного по  перрону. Паровоз откликнулся
радостным нетерпеливым гудком. Он здесь уже застоялся, клокотавший в нем пар
распирал его грудь, звал дальше во тьму и в дорогу. Паровоз рявкнул так, что
могли полопаться барабанные перепонки, и, трогаясь с  места, выпустил густое
облако, в котором Поросянинов временно потонул. У Шалейко мелькнула в голове
сумасшедшая  мысль,  а что если вот сейчас немедленно  скрыться,  но он даже
осознать эту  мысль  не успел, как  Поросянинов вновь перед ним воплотился и
повторил свой вопрос:
     - Так ты выступишь или нет?
     -  Ну, - завертелся Шалейко,  -  если  надо, то как  же. Я ж этот же...
коммунист. Так шо само собой. - Сделал  паузу. - Если  только не  заболею. В
горле, понимаешь,  саднит.  Там  в гостинице  такой сквозняк,  ну прямо  вот
это...  Боюсь, шо ангина, понимаешь,  или шо-то такое. - Он потрогал кадык и
покашлял, как певец перед сценой. - Кхе-кхе! Надо бы горячего молока с медом
попить, банки поставить, отлежаться...
     - Понятно, - прервал его Поросянинов. - Хочешь сбежать?
     - Я сбежать? Да ты шо?  -  всполошился  Шалейко. - Да я же  на фронте в
атаку без каски  ходил.  У меня пули  промежду виском и ухом  свистели.  Мне
сколько  раз комроты говорил, ты шо,  Шалейко, хочешь  без  головы  остаться
или...
     - Значит, выступишь? - уточнил Поросянинов.
     -  Ну, а как же,  - вздохнул  Шалейко. -  Если надо,  так шо ж. Я  же ж
Шалейко. Я ж из казаков. Я могу у чем-то и слабость проявить как человек. Но
когда дело касается идеологии, тут  коммунист Шалейко непоколебим, как  это.
Как Брестская крепость.
     - Вот и хорошо. Но  Брестская  крепость оборонялась, а  мы будем  брать
Рейхстаг. Завтра. А пока иди к себе в номер и не молоко с медом, не банки, а
стакан водки с перцем, и все пройдет.


Глава 28

     То  лето было  тяжелым в Долгове. В результате надолго  застрявшего над
данной местностью антициклона жара стояла большая и бесконечная. Днем в тени
температура поднималась до тридцати четырех  градусов, а ночью не опускалась
ниже двадцати  пяти.  От жары сохли на  корню злаки, мелели  местные  речки,
самовозгорались  торфяники,   и  в  городе   постоянным  атрибутом   погоды,
отмечаемым  даже  в  метеосводках,  стала непреходящая  дымная  мгла.  Такое
состояние погоды  трудно  переносили люди с сердечно-сосудистыми проблемами,
некоторые вовсе не переносили и  гибли, а вскоре  падеж скота и народа резко
усилился  за  счет  появления  в   местных  измелевших   водах  неопознанной
бактериологами то ли чумной, то ли холерной палочки.
     Но  Степан Харитонович Шалейко был здоров,  как бык, никакая холера его
не брала, сосуды  имел крепкие, сердце работало ритмично, а насчет того, что
саднило в горле,  то это  он, как мы  помним, просто придумал.  Понимая, что
увильнуть  от  выступления на  бюро не удастся, пил  он  до трех ночи, потом
спал, и  ничто его по отдельности не могло одолеть -  ни водка,  ни жара, ни
клопы, - но все  вместе даже на него подействовало, и на заседание явился он
бедный, бледный и мятый. Явился  позже других, с  надеждой притаиться где-то
за спинами, но Поросянинов, уже положивший локти на стол президиума, глазами
показал  ему  на  место во втором  ряду  за  прокурором  Строгим,  человеком
некрупным во всех трех измерениях, за которым не спрячешься.
     Пробираясь  к  этому месту между  стульями и коленями, Шалейко заметил,
что  Аглая Ревкина сидит прямо за  ним, одетая  по-фронтовому: в сапогах,  в
темной шерстяной юбке и в гимнастерке, перепоясанной командирским  ремнем, с
двумя  орденами,  четырьмя  медалями и  еще какими-то знаками. Не зная,  как
ответить  на  ее  немой вопрос,  он кивнул  ей  полузаметно,  как  бы  одним
подбородком, и сел, шевеля лопатками под ее физически ощущаемым взглядом.
     Заседание  начали без  проволочек.  Дело докладывал  Поросянинов.  Даже
читая по бумаге, путался  в  падежах и предлогах, как иностранец,  взявшийся
изучать русский язык в пожилом возрасте. Шалейко  слушал его, но не  слышал.
Воспринимал  лишь  отрывки  отдельных  фраз.  Товарищ Ревкина,  коммунист  с
большим  стажем и  большими  заслугами, в последнее время проявляет признаки
недопонимания. Обнаружила тенденцию в сторону зазнайства и высокомерия. В то
время,  как партия  со  всем советским народом нацелилась  на новое, товарищ
Ревкина цепляется  за  старое. Учитывая прошлые заслуги, к товарищу Ревкиной
отнеслись  гуманно, с товарищем Ревкиной многократно и терпеливо беседовали,
товарищу  Ревкиной объясняли суть  политики партии и правительства на данном
этапе, но товарищ Ревкина к мнению  товарищей не прислушалась, упорствует  в
своих заблуждениях,  поддержала  антипартийную группировку  и тем самым сама
ставит себя вне рядов партии.
     Аглая на этот раз к событию подготовилась.
     Вышла,  заложив большие  пальцы  за  ремень, расправила  гимнастерку  и
встряхнулась так, что ордена на груди зазвенели.
     - Вы, - сказала она, обращаясь к залу, - подумали, что вы делаете? Если
вы товарища  Сталина  не любите, то почему вы ему  этого  при  его  жизни не
говорили? Сказали бы ему в то время: "Извините, товарищ Сталин, но мы вас не
любим". И Молотова не  любим, и  Кагановича.  Вы бы тогда так сказали,  я бы
сейчас вашу позицию уважала.  Но вы тогда говорили,  что вы товарища Сталина
очень любите и готовы за него в огонь и в воду...
     В  зале  стояла  робкая  тишина.  Аглая  почувствовала,  что овладевает
аудиторией, и возвысила голос:
     - Сталин  и его соратники революцию совершили. А  вы  без революции, ну
кем бы вы были? Никем бы вы не были. Вас всех Сталин из грязи в князи...
     Первым  опомнился  Нечаев  и  постучал  крышкой   графина   в   графин.
Встрепенулся и Поросянинов.
     - Товарищ Ревкина, нам курс политграмоты не нужон. Ты говори о себе.
     - Я о себе и говорю, - отбила атаку Аглая. - Я, как и вы все, выросла с
именем   Сталина.   Под  его   руководством   мы   провели  коллективизацию,
индустриализацию...
     Снова застучал в графин Нечаев, снова зашепелявил Поросянинов:
     -  Товарищ  Ревкина,  нам историю партии  рассказывать  не надо, мы  ее
знаем.
     - А если знаете, то я бы вам посоветовала вспомнить, как Сталин боролся
с оппозицией и оппортунистами. По существу, с такими, как вы...
     - Товарищ Ревкина! - повысил голос Нечаев.
     - Не нравится? - повернулась к нему с насмешкой Аглая. -  А я думаю, вы
бы тоже товарищу Сталину не понравились. Он таких, как вы, не любил. Товарищ
Сталин любил честных, принципиальных коммунистов. Но когда  речь  заходила о
предателях...
     -  Все! Все! - закричал Нечаев. - Я вас  лишаю слова. Покиньте трибуну.
Немедленно покиньте трибуну!
     - Нет, - сопротивлялась она. -  Я еще не все сказала. Я уверена, что вы
все, которые  здесь сидите, согласны с тем, что я говорю. У вас же тоже есть
убеждения.
     Она была  права наполовину. У этих  людей были  убеждения, но сводились
они к тому, что ни в коем случае никогда не надо перечить начальству. А речь
Аглаи им не понравилась  потому, что  слышались  в ней противопоставление  и
упрек:  я  хорошая,  принципиальная,  смелая,   а  вы  -  трусы,  подхалимы,
марионетки.
     Не желая  признать  себя жалкими ничтожествами,  заседавшие негодовали,
стучали  ногами,  выкрикивая  отдельные  слова  вроде:  "Позор!",  "Долой!",
"Хватит!", "Нахальство!"
     - Покайся! - кричала с места Муравьева.
     Директор мясокомбината Ботвиньев снова выскочил вперед с криком:
     - Дурную  траву с поля  вон! -  и стал дергать руками, как будто дергал
траву.
     Автору этих строк  пришлось однажды наблюдать драму из  жизни кур. Одна
несчастная  хохлатка попала случайно  в воду. Как ни странно, не утонула, но
так  намокла, что  все перья до единого у нее вылезли. Другие куры, встретив
ее   в  столь  мизерабельном   виде,   набросились  на  несчастную,   словно
прирожденные хищники. Оказалось, в этих ничтожных тварях тоже бушуют большие
страсти и живет  готовность заклевать более  слабого так же, как и у нас. На
обнаженную свою сестру они кидались с клекотом, подобным орлиному, клевали и
заклевали бы до смерти, если бы не вмешательство хозяина. Курицу отделили от
остальных, а через некоторое  время, обросши перьями, она вновь была принята
в куриное семейство как равная.
     Члены  бюро   долго  кричали,  визжали,  свистели,  исходили   пеной  и
колотились  в  коллективном  припадке,  как  на   собрании  секты  трясунов.
Секретарь  Нечаев  напрасно вскакивал  с  места,  стучал  в  графин, кричал:
"Товарищи!  Товарищи!"  Но  товарищи его не  слышали  и не  слушали,  хорошо
понимая,  что такое  непослушание будет им  поставлено в плюс. Будет  где-то
отмечено как идейно оправданное психопатство.
     Когда  же  они все-таки успокоились, стали выступать отдельные ораторы.
Главный  зоотехник  Оберточкин,  директор железобетонного  комбината Сырцов,
заведующий баней Колганов и опять Муравьева. Все клеймили Ревкину, говорили,
что она заблуждается, упорствует  в своих  заблуждениях, проявляет  признаки
самоуспокоенности, зазнайства, высокомерия, льет воду  на мельницу  врагов и
сама, может быть, враг. Раскол в советском обществе - это как раз то, на что
всегда  рассчитывали  наши  противники. Ревкиной  сейчас,  по крайней  мере,
мысленно рукоплещут  международные  империалисты,  Пентагон, глядя  на  нее,
уточняет свои агрессивные планы, а ЦРУ внесло ее в списки своих добровольных
агентов и положило на ее счет тридцать сребреников.
     Есть  опасение,   что  современный  читатель  воспримет  описанное  как
неуместный гротеск и, рассуждая логически, подумает: не может же быть, чтобы
десятки людей, собравшись  вместе, такое говорили! Что хотите, то и думайте,
но тогдашние люди именно этим и занимались, собравшись десятками и сотнями в
закрытых помещениях  и многими  тысячами  под  открытым небом на площадях. И
неужели ни один не находился среди них нормальный, который сказал бы: да что
же это вы, сограждане, такое плетете? Вам же всем надо в  сумасшедший дом, и
немедленно. Иногда находились такие. Но они как раз были сумасшедшие. Потому
что нормальный человек понимает, что противиться повальному безумию опасно и
бесполезно, а  принимать в нем участие благоразумно. Надо заметить еще и то,
что люди ведь все -  актеры, и многие легко  вживаются в прописанную для них
роль  из   страха  или  в  надежде  на  достойное  вознаграждение.  Нынешний
просвещенный читатель думает, что придурков, подобных описанным нами, теперь
уже нет. Автор, к сожалению,  с этим согласиться не может. Общее  количество
подлости  и глупости в человечестве не увеличивается и не уменьшается, но, к
счастью, не всегда бывает полностью востребовано временем.


Глава 29

     Заседание бюро райкома КПСС подходило к концу. Все, разумеется, сошлись
на том, что  Ревкину надо исключить из  партии и изолировать от  общества, а
кто-то  даже додумался (на  местном уровне и  задолго до  истории с  Борисом
Пастернаком) предложить, что  если, мол, Ревкиной наш  советский строй в его
обновленном виде  не  по  душе, то  пусть она убирается  к своим заокеанским
хозяевам. Предложение по сути нелепое, потому  что заокеанским хозяевам идеи
Ревкиной тоже вряд ли были бы по душе.
     Шалейко сидел, слушал выступавших и надеялся, что произнесенных другими
слов будет  достаточно и он останется  местным  Пилатом, то есть умоет  руки
здесь и помоет их, когда вернется в гостиницу. Но когда он совсем уже решил,
что  пронесло,  Поросянинов обратил свой взор на него и сказал с неприкрытым
ехидством:
     - А что же коммунист Шалейко у нас ничего не хочет сказать?
     Шалейко вскочил как  ошпаренный.  Пока он,  наступая  кому-то на  ноги,
выбирался из ряда,  Аглая  смотрела на него,  предполагая, что он как-нибудь
попытается  ее защитить.  Откуда возникла  в  ней  эта  несбыточная надежда?
Почему она надеялась найти  в ком-то  достоинство, которым сама не обладала?
Разве она, участвуя в прошлом в десятках  подобных расправ, сама кого-нибудь
когда-нибудь защитила? При том, что была храбрая женщина, партизанка. Могла,
спасая  товарища,  кинуться в бурный  поток, в пожар,  под  огонь пулеметов,
жизнью  своей  рискнуть  где угодно,  но  только  не  на  закрытом партийном
собрании.
     Шалейко  шел к  трибуне  медленно.  Надеясь,  быть может,  что случится
землетрясение  или   американцы  кинут   на   Долгов   водородную  бомбу   и
необходимость в выступлении отпадет. Но ни того, ни другого не случилось, он
благополучно достиг трибуны, помедлил, пришел в себя и сказал:
     - Ну вот шо, я тут мыслями растекаться  особо не буду,  а скажу так, шо
наша партия  во главе  с верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущевым ведет,
как  бы   это  сказать  по-простому,  гигантскую,   титаническую  борьбу  за
утверждение, собственно говоря, ленинских норм, и мы никому не  дадим гадить
на нашем огороде.
     Высказав такое суждение, он покинул трибуну и пошел не на свое место, а
к выходу из зала, но был остановлен.
     - Товарищ Шалейко, - окликнул его Нечаев.
     - Шо?  - Шалейко остановился и смотрел на Нечаева  недоуменно.  Главное
вроде высказал, чего же еще?
     - Вы как-то слишком уж кратко и неохотно, - сказал Нечаев.
     - Я неохотно? - переспросил удрученно Шалейко.
     - Ну да. Неохотно и  кратко, как  будто решили  отделаться. Может быть,
аргументируете свою мысль?
     - Ну шо ж, -  Шалейко вернулся к трибуне, - если вам нужны аргументы, -
сказал он  с  ударением  на  "у",  -  то у меня лично  их  нету  и не нужны.
Аргументы дает нам сама Аглая Степановна, которая ушла от нас далеко и своим
поведением говорит нам, шо она великая цаца, а мы колхозные валенки и ничего
не понимаем. И  это во  время,  когда  наша  партия проводит  грандиозный  и
всемирно-исторический   курс  на   преодоление.  Шо  вызывает   естественный
переполох и растерянность у  стане наших  врагов. У Аглаи Степановны... нет,
я, конечно,  не скажу... были в  прошлом  определенные, как бы сказать... Но
это же не  индульгенция и не это. -  Он  подумал  и обратился прямо к Аглае,
чувствуя, что терять уже нечего. - Вот я на вас смотрю, Аглая Степановна, ну
шо ж вы тута сидите такая гордая и упертая, как будто вы прямо  царица какая
или  кто? Шо  с  вами  случилось?  Может, вы  попали  под  влияние? Я  знаю,
некоторые, бывает, послухают какое-нибудь, извиняюсь за выражение, Би-би-си,
ухи распустят и начинают, понимаете, это. А вы не слухайте эти вот голоса, а
смотрите своими  глазами. Приезжайте  хотя бы у  наш колхоз, и я  лично  вам
покажу,  как живут наши рядовые, можно  сказать,  хлеборобы.  У кажного,  ну
буквально у кажного  у  хлеве  корова,  теля,  а  у  иных  даже и нетель.  У
колхозников наших четыре мотоцикла и один "Москвич". Для клуба новую радиолу
купили.  И имеем  мечту,  шоб в  будущем,  ну, может быть, не для нас, а для
наших внуков провести водопровод и туалет такой, шо когда за цепку дергаешь,
вода  униз  текет.  Вот  куда  мы  своими  мечтами  нацелены,  а  вы,  Аглая
Степановна,  вы  же  старая   женщина.   Посмотрите  на  себя,   одумайтесь,
остановитесь. А  не остановитесь, то  мы  вас, понимаете, затопчем, сметем с
дороги и это...
     Шалейко сошел с трибуны под аплодисменты,  которые потом в  газете были
названы бурными. Бурными они были на  самом деле или не очень, это не так уж
важно, важно то, что решение исключить т. Ревкину из рядов КПСС было принято
единогласно. Как и следовало ожидать.
     Аглая сидела прямо, и лицо ее не выражало  ни малейших признаков как