й объект и сам погиб при взрыве".
     Люди, которые случайно сюда приходили,  склоняли над камнем головы  или
не склоняли,  а просто стояли  в раздумье, полагали, что здесь действительно
покоится  герой,  совершивший выдающийся  подвиг. На  самом же деле здесь не
лежал никто.  Потому  что найти  труп Ревкина после  взрыва не  удалось, тем
более  что никто  не искал, тем более что  искать  было нечего,  поскольку в
результате   взрыва  вся   электростанция   была   разнесена  на  куски,   а
неразнесенное выгорело, а если бы и не выгорело, то кто в условиях  немецкой
оккупации  мог  бы  разыскивать трупы на территории  станции и  с  почестями
захоранивать?  Чушь какая-то, да  и  все. Аглая, конечно,  знала, что  здесь
никто   не   лежит,   или   должна   была  знать,  но  мозги   идеологически
ориентированного человека так устроены, что, зная одно, он верит в другое. И
Аглая знала, что Ревкин здесь не лежит, но верила, что лежит.
     Снег подтаял и сполз  вниз, обнаживши  покрытые жухлой травою  горбушки
могил. Аглая постояла у могилы, пообещав  мысленно тому, кто здесь не лежал,
что в начале лета вернется, прополет старую траву и посеет новую.
     Дальше маршрут ее движения был прямой и короткий.
     Подойдя к  памятнику, она сначала положила цветы  к пьедесталу, а потом
отошла назад,  подняла  голову и только сейчас  увидела, что здесь что-то не
так.  Сталин стоял на  прежнем месте,  в прежней позе,  с привычно  поднятой
правой рукой, но взгляд  у него был грустный, осанка  изменилась, словно  он
как-то (не может  этого быть!) ссутулился.  А на фуражке его -  вот что было
невероятно!  -  миловались  и ворковали  два  сизых,  жирных, отвратительных
голубя.  Казалось,  что  тут  особенного,  чего   можно  требовать  от  этих
безмозглых тварей, никаких памятников они не избегали. Но ведь этот памятник
отличался от  всех прочих, и они сами  его отличали.  За  все время  ни одна
птица не смела тронуть статую ни  ногой, ни крылом. Был случай, единственный
-  ворона  с  коркой  хлеба  села  на  фуражку, но  не успела  еще коснуться
поверхности, как, выпустив пищу, с диким криком отлетела  в сторону и камнем
грянула на  асфальт. С  тех  пор уж точно ни  одна крылатая тварь даже и  не
пыталась  использовать статую как посадочную площадку.  И вдруг - эти глупые
птицы! Как они поняли, что теперь можно  и  садиться сюда, и гадить?  И  уже
покрыли верх фуражки белым пометом, потеки которого были видны  на козырьке,
на левом плече и на отвороте шинели.
     - Кыш! - закричала Аглая слабым голосом. - Кыш, вы, проклятые!
     Но  проклятые на  ее крик реагировали  самым пренебрежительным образом.
Более жирный, очевидно, самец, наклонил голову, скосил один глаз на Аглаю и,
повернувшись к голубке, что-то проворковал ей, а она в ответ ему тоже что-то
забулькала. У Аглаи было такое ощущение, что они просто над нею смеются. Она
посмотрела вокруг, нет ли под ногами какого-нибудь камня, нашла серую гальку
размером с яйцо и размахнулась. Камень ударился о левое голенище, упал перед
постаментом, и, проследив  за  его  падением, Аглая только сейчас увидела на
снегу рядом со своей геранью жалкую, бедную, одинокую веточку желтой мимозы.
Забилось  радостно сердце. Значит, не одна она в этом городе помнит  и  чтит
дорогого, любимого, единственно незаменимого.
     - Да, - услышала она сзади тонкий  вкрадчивый голосок, - есе не все все
забыли. Люди любят зелезо, птицы любят зелезо, но когда зелезо будет падать,
птицы взлетят, а люди  летать  не умеют. Они тязелые, клыльев нет и тязелые,
они летать не умеют, и зелезо упадет на зелезо.
     Аглая обернулась.  Шурочка-дурочка в плюшевой куртке, сверху закутанная
в мешковину, смотрела на Аглаю безумным загадочно мерцающим глазом.
     -  Что  ты  мелешь! -  возмутилась  Аглая.  -  Какое железо? Куда будет
падать?
     -  Люди  летать  не умеют, -  убежденно  повторила Шурочка.  - А зелезо
падает свелху вниз.
     - Отзынь! - сказала Аглая и пошла прочь быстрым невихляющим шагом.


Глава 10

     Детский  дом  помещался   в  старинном  особняке  с  шестью  колоннами,
принадлежавшем когда-то  предводителю  местного  дворянства. Судя  по  общей
обветшалости  фасада  и  облупленности  колонн,  дом с  тех пор  ни разу  не
ремонтировался.  Но  зато  был   одним  из  немногих   ценных  строений,  не
поврежденных войной.
     Преодолев две  тяжелые двери,  Аглая  вошла в вестибюль, и первое,  что
бросилось  ей в  глаза, была стенгазета "Счастливое детство". Света Журкина,
ученица седьмого "Б" класса, стояла возле газеты  и, высунув язык  в сторону
левого   уха,   переписывала   что-то  себе   в  тетрадку.   Увидев   Аглаю,
поздоровалась, смутилась, закрыла тетрадку и отошла.
     Поведение ученицы показалось Аглае  подозрительным. Она  приблизилась к
газете и обомлела. Стихотворный текст, который не успела переписать Журкина,
был  в  третьем  столбце,  после  передовой,  посвященной вопросам трудового
воспитания молодежи.
     Стихотворение, никем  не подписанное,  называлось  "А мы  так  верили в
тебя". В  нем содержались  упреки  некоему полководцу, фамилия  которого  не
указывалась, но всем было ясно - какому. Говорилось, что полководец  вел нас
от победы  к победе,  но при  этом,  пользуясь нашим безграничным  доверием,
творил  очень  нехорошие  дела.  Заключительная  строфа  выражала   глубокое
разочарование автора в  своей былой  приверженности  полководцу,  но  тут же
выражалась оптимистическая надежда, что в будущем  все будет не  так. Строфа
завершалась полемическим  вопросом: "Бывает гладко все не разом  при  штурме
новой высоты. Я верю в коллективный разум, я верю в партию. А ты?"
     Полоса со  стихами  была приклеена  плохо,  - очевидно,  картошкой. Или
клейстером. Или  просто слюной. Аглая схватила бумагу за отвалившийся  угол,
сорвала ее  и, сжав,  как змею, быстро пошла к  себе в  кабинет.  Секретарша
Рита,  щурясь  в  маленькое  зеркальце, выщипывала  пинцетом  брови.  Увидев
вошедшую, вскочила.
     - Здравствуйте, Аглая Степановна. Выздоровели?
     - Выздоровела, - пробурчала Аглая. - Шубкин где?
     -  Только  что тут  крутился.  Кажется, пошел в общежитие  проверять  у
девочек заправку постелей.
     - Пусть зайдет ко мне, - приказала она и скрылась в кабинете.
     Швырнула бумагу на  пол. Подняла.  Положила  на  стол. Опять швырнула и
опять подняла. Сняла пальто и  стала быстро из угла  в  угол расхаживать  по
кабинету. Но тут же притомилась,  запыхалась  и  вспотела. Все-таки была еще
слаба. Услышав голоса  в  приемной, села за  стол и изобразила на своем лице
каменное выражение.
     Марк Семенович Шубкин был человек  лет пятидесяти, крупный, полнеющий и
лысеющий,  со  свежим  цветом  лица,  какой  бывает  у  сельских  жителей  и
заключенных. Похожий, между  прочим, на Ленина. Ростом намного выше, но, как
и Ленин,  с преогромнейшей головой  шестьдесят, как  он сам уверял,  шестого
размера.
     Работал он воспитателем в группе дошкольников и в  порядке общественной
нагрузки   редактировал  стенную  газету.  Ему   эта  работа  была  доверена
неосмотрительно. Добровольно вести газету никто не хотел, а он,  дорвавшись,
без конца печатал в ней  свои  стихи и заметки.  Что могло бы считаться  для
газеты немалой честью. В Долгове были свои поэты Бутылко, Распадов и прочие,
но выше областной печати им подниматься не доводилось, а Шубкин в 30-х годах
печатался (ого где!) в "Известиях", в "Комсомольской правде" и в "Огоньке".
     -  Подойдите к  столу,  -  велела  Аглая,  не  отвечая  на  приветствие
Шубкина.-  Кто  написал эту  пакость? -  Ее  губы искривились  в  брезгливой
гримасе,  а  глазами она показала на  свернувшуюся спиралью  полоску бумаги.
Шубкин протянул руку, но бумагу не взял, передумал.
     - Я вас не понял,- сказал он и смиренно посмотрел на Аглаю.
     - Я вас спрашиваю, - постукивая по столу пальцами, повторила она, - кто
написал эту пакость?
     - Вы  имеете в  виду эти стихи? - спросил он,  поощряя ее к исправлению
терминологии.
     - Я имею в виду эту пакость, - стояла на своем Аглая Степановна.
     - Эти сти-ти-тихи, - Шубкин от волнения заикался, - написал я.
     - И  кто же  вам  позволил написать  эту  пакость?  - повторила  она  с
непреклонной враждебностью.
     - Эту  па-акость мне  па-азволила написать па-артия, -  сказал  Шубкин,
бледнея, и выпятил грудь.
     - Ах, па-па-а-артия,  - передразнила Аглая.  -  Партия позволила.  Нет,
дорогой  друг, партия тебе  еще  пока  не позволяет  всякую  дрянь  писать и
спекулировать на теме. Я с этой дрянью вот  что сделаю, вот. - И полетели на
пол клочья бумаги. - Если ты думаешь, что на двадцатом съезде  была отменена
генеральная линия, то ты  неправильно понимаешь. Партия вынуждена была пойти
на  некоторые  поправки,  но сомневаться в  главном  мы никому не  позволим.
Сталин как был, так и есть -  ум, честь и совесть нашей эпохи. Был и есть. И
все, и ничего более.  И если о нем  там кто-то  что-то может сказать, это не
значит,   что   каждому   будет  позволено.  Надо   же!  -  она   постепенно
успокаивалась.  - Каждый пишет чего  ни попадя. "Верю в коллективный разум".
Верующий какой нашелся! Ты вот, если такой сатирик, написал бы  про мусорные
бачки. Стоят,  понимаешь,  без крышек, а от  них вонь, антисанитария,  мухи.
Сколько  можно  говорить,  чтобы сделали  крышки?  Я  завхозу  два  выговора
влепила, скоро третий вломаю, строгий с предупреждением,  а он хоть бы  хны.
Вот, если ты талант, сатирик, возьми и ударь сатирой по мусорным бачкам.
     Шубкин побледнел еще больше, напыжился:
     - А  я не хочу ударять сатирой  по ба-бачкам. Я хо-хочу сатирой ударить
по Ста-та-та...
     - Все  понятно, - поставила точку Аглая.-  Вы уволены. Завтра  расчет в
бухгалтерии.


Глава 11

     Между  прочим,  она  этого  типа раскусила  давно.  Еще когда он пришел
наниматься  на работу.  У  нее тогда  не  было  учителя литературы,  а  этот
подкатился. С красным  дипломом ИФЛИ, института философии и литературы, того
самого, где  учились еще до войны  многие наши выдающиеся личности,  включая
поэта Твардовского и секретаря ЦК комсомола Шелепина.
     -  Надо  же!  - удивилась  Аглая,  разглядывая  диплом.  -  Какие  люди
осчастливили наше захолустье!
     В  Долгове  по  причинам,  изложенным  выше, встречались люди  с высшим
образованием, но с таким все же встречались нечасто.
     - А где же вы после института работали?
     - На лесоповале, - сказал Шубкин просто.
     - Почему? - спросила она и тут же  поняла, что глупость сморозила, чего
уж тут спрашивать.
     И  пока он  молол  ей что-то  невнятное  о  необоснованных репрессиях и
перегибах, она все решила.
     - Понятно, - перебила она. - А почему вы, собственно, к нам?
     - Ну, во-первых,  потому,  что  увидел  объявление,  во-вторых, у  меня
подходящее  образование,  и, в-третьих...  -  он  выдержал паузу  и  закатил
немного глаза... - я очень люблю детей.
     - Детей  все  любят,  - заметила Аглая. - Тем более,  -  подчеркнула, -
наших, советских детей, - имея в виду, что  наших, но не  ваших. - А  у вас,
кстати сказать, собственные детишки есть?
     -  Нет, - сказал  Шубкин,  словно бы извиняясь.  - Не обзавелся. Потому
что... сами понимаете.
     -  Ну да,  -  простила она. - Это  понятно.  Но, -  развела руками, - к
сожалению, у нас для вас нет места.
     И  давая понять, что  разговор  окончен,  полезла в пачку за  очередной
"беломориной".
     Но он уходить не торопился.
     - Но вы только что сказали, что у вас есть место.
     - Я сказала, но вижу, что у вас нет достаточного педагогического опыта.
Образование  у  вас, конечно, очень  высокое.  Для нас,  может быть, даже  и
слишком. Но у нас же специфика. У нас дети трудные, без родителей. Вам лучше
для начала попробовать в обыкновенной школе.
     Ясно, что слова о недостатке опыта были лишь отговоркой.  На самом деле
она отказала Шубкину потому, что таких, как он, не любила. Она твердо знала,
что туда  ни за что не попадают. Она рассуждала по  известной логике:  вот я
жила  честно,  и меня  никто  не  посадил. И этого  не посадили,  и  того не
посадили.  А  уж если посадили, то дыма без огня не бывает,  значит, было за
что. Допустим,  теперь  новые времена.  Социалистический строй укрепился,  и
партия, она сильная,  может проявить к  врагам известную  снисходительность.
Можно   сократить  наказание,  трудоустроить.  Но  доверять  подобным  типам
воспитание подрастающих поколений -  этого нельзя допустить никогда и ни при
каких обстоятельствах.
     Ее, однако, поправили.
     Это  тоже   был  один  из   признаков  надвигающихся  перемен.   Шубкин
пожаловался в РОНО. Оттуда пришел приказ: трудоустроить. Аглая скрепя сердце
подчинилась, но  определила  нового  педагога  не преподавателем  в  старшие
классы, как он просил, а воспитателем в старшую дошкольную группу.
     Но продолжала относиться к нему подозрительно.  Ей не нравилось, что он
своим маленьким  воспитанникам рассказывает про каких-то мух-цокотух, гадких
утят, козлят, поросят и волков.
     -  Если уж  вы им и  рассказываете про этих поросят,  -  учила  она,  -
подведите под них  идейную базу. Объясните, что поросята - это развивающиеся
страны Африки, Азии и Латинской Америки, а серый волк - это кто?
     - Кто? - спрашивал Шубкин, имея на этот счет собственные соображения.
     - Серый волк, - объясняла Аглая, - это американский империализм.
     - Но  ведь дети для  такого  восприятия еще маленькие, -  сопротивлялся
Шубкин.
     - Вот и хорошо, что маленькие. Маленькие лучше усваивают.
     Шубкин  умолкал,  но по  глазам его она  видела: не согласен. Причем не
просто   не  согласен.  Она  подозревала,  что  Шубкин  через  этих  поросят
сознательно  протаскивает чуждую идеологию. И как ни странно...  но об  этом
позже... была, в общем, права.
     Теперь  поведение  Шубкина  и его стихотворение убедили Аглаю, что  его
прошлое не было случайным. Раньше таился, и вот, на тебе, вылез, как таракан
из щели. Забыл про своих козлят-поросят, перешел к  прямым нападкам на самое
дорогое.


Глава 12

     Вскоре  она  увидела,  что  Шубкин в  своих устремлениях  не одинок.  В
районном отделе  народного образования, куда он опять пожаловался, ее приказ
не утвердили. Она решила сама навестить заведующего.
     Когда  она  вошла  в  кабинет,  Богдан  Филиппович  Нечитайло сидел под
портретами  Ленина  и  Крупской.  Это  был  немолодой,  грустный  человек  в
хлопчатобумажном пиджаке и темной рубахе с расстегнутой верхней пуговицей. В
описываемое  время еще  многие  начальники  районного уровня  жили  плохо  и
одевались  бедно. Поскольку зарплату  имели  небольшую, а  взятки  пропивали
немедленно, да и какие взятки у зав. районным отделом народного образования?
     Небритый и  нетрезвый,  Нечитайло пальцами,  желтыми от табачного дыма,
складывал газету "Правда" в нечто вроде маленькой книжечки.
     -  Я к  вам,  - сказала Аглая, потоптавшись  у порога и почему-то вдруг
оробев.
     - Я вижу, шо до меня, - кивнул Нечитайло. - Тута, - он  повернул голову
туда и сюда, - кроме  меня никого нету. - И чем же,  Аглая Степановна, я мог
бы быть для вас, к примеру, полезный?
     Пока  Аглая излагала  суть  дела,  он закончил сложение книжечки,  один
листок  из нее вырвал,  согнул  желобком и  потянулся за лежавшим перед  ним
шелковым кисетом  с вышитой на  нем и выцветшей витой  надписью  "Кури  и не
кашляй". В этом кисете был у него табак-самосад, то есть такой, который люди
раньше  сами выращивали,  сами сушили  и сами же мелко резали. Если резали с
корнями, то получалась махорка, сравнительно слабая, а если  в дело шли одни
листья,  то  достигалась   такая   крепость,   что  у  заядлых   курильщиков
перехватывало дыхание и из глаз брызгали слезы, как у клоунов в цирке. Табак
этот   в  народе  назывался  "Самсон"  и,  по  распространенному  убеждению,
курильщиков побуждал:  молодых - к  половой активности, а стариков - ко сну.
Хотя  трудно себе представить, чтобы регулярный курильщик  такой отравы имел
сколько-нибудь  шансов дожить до стариковского возраста. Нечитайло достал из
кисета  щедрую щепоть  "Самсона", рассыпал  ровно по  желобку,  край  бумаги
послюнил и покусал  передними  зубами,  чтоб лучше  клеилось, свернул  тугую
цигарку толщиною с  большой палец, достал из кармана зажигалку, сделанную из
винтовочного патрона с колесиком.
     - Фронтовая, - сказал он Аглае и высек огонь. Запахло дрянным табаком и
горелой  бумагой. Раскуривая  цигарку,  Нечитайло  пучил глаза,  раздувал  и
втягивал щеки, издавая звуки, как паровоз:
     - Ух-пух-ух-пух-пух.
     Нечитайло  пыхтел, табак  трещал и  стрелял, искры  сыпались  в  разные
стороны. Цигарка наконец раскурилась, Богдан Филиппович затянулся со вкусом,
закашлялся,  засипел, словно в предсмертных муках, и на время утонул в клубе
темно-сизого облака.
     - И вот, - закончила свой рассказ Аглая, - я вас спрашиваю, разве можно
допускать такого человека, как Шубкин, к воспитанию наших советских детей?
     - Я думаю, можно, - дошел до нее голос из дыма, который,  впрочем, стал
рассасываться,  и  Нечитайло  вынырнул  из него,  как самолет из облака. - Я
думаю, можно, - повторил он, держа самокрутку  в левой  руке и разгоняя  дым
правой,  -  и вообще  скажу вам, товарищ Ревкина,  приблизно вот так. Партия
сейчас,  как вы знаете, узяла курс  на бережное отношение к кадрам. Не то шо
как было раньше, чуть шо  - и  секим башка. С людями ж надо обращаться, я бы
сказал,  гуманно. Тем более, с  такими, как  Шубкин. Это же ж человек, можно
сказать,  уникального интэллекта. Он же  ж имеет два  вышших образования, на
двенадцати язы'ках говорит  свободно, а  остальными  владеет со  словарем. А
память  у  него  ну  просто  скаженная.  Помнит,  можно  сказать,   наизусть
"Одиссею", - Нечитайло загнул мизинец, - "Илиаду", - загнул безымянный палец
и  дальше  с  загибом  остальных пальцев  перечислил: -  "Евгения  Онегина",
таблицу Менделеева, "вечнозеленую" шахматную партию, "Песню о Буревестнике",
четвертую главу "Истории ВКП(б)" и работу Ленина "Шо  такое "друзья народа".
Я сам, Аглая Степановна,  не поверил, следил по тексту, так он же ж прямо из
головы и  слово  в слово.  Во!  Прямо, можно  сказать, не  голова,  а  Совет
Министров.
     -  А товарищ  Сталин, - сказала Аглая, - нас учил, что чем  враг умнее,
тем он опаснее.
     -  Ну  шо вы  мне  говорите  за товарища Сталина,  -  Богдан Филиппович
вздохнул, сделал  новую затяжку и  опять  закашлялся,  наклоняясь к столу  и
хватаясь  за грудь. -  У товарища Сталина,  -  еще покашлял,  - мы ж  теперь
знаем,  тоже ж были  свои ошибки. Он  даже  в  войну руководил  войсками  по
глобусу.  Вот так  глобус  крутит и  говорит:  этот  город, говорит, узять к
Октяберьской годовщине,  а этот,  говорит, ко дню Красной Армии.  А  как его
узять, с  какой стороны подойти, куда подтянуть резервы, это меня,  говорит,
не  касается,  я, говорит,  Верховный главнокомандующий и руковожу верховно.
Понимаете? А насчет деталей это пусть Жуков, говорит, думает или Толбухин.
     - Чушь! - разозлилась Аглая. - Товарищ Сталин был гений и во все детали
сам лично вникал.
     -  А-а,  -  поскучнел  Нечитайло,  -  я  с  вами,  Аглая Степановна,  в
идеологические  споры не  вступаю. Тем более,  шо  руководство  нашей партии
имеет другое мнение.
     - А у тебя, - перешла Аглая на ты, - свое мнение есть?
     - Есть, - заверил ее Нечитайло. - Но оно у меня, как у каждого честного
коммуниста,  от  мнения вышшего  руководства  не отличается. И потому я  ваш
приказ об увольнении Шубкина признаю,  ну  как бы сказать, недействительным.
Это значит, -  заключил он решительно и вдавил окурок в  пепельницу, - шо он
завтра утром может выходить на работу.
     Аглая поняла, что говорить больше не о чем, и встала со стула.
     - Ну хорошо! - сказала она с угрозой, не имеющей смысла. - Хорошо!
     И вышла,