гал
поближе, иной раз закрывал глаза и по наитию где-то что-то вминал, поджимал,
подправлял,  подковыривал  ногтем  в безумной надежде,  что  чудо произойдет
вдруг  каким-то случайным образом.  Потом снова отбегал, подбегал,  дышал на
свое творение между сложенными в  трубку  двумя ладонями - может, это смешно
бы  со  стороны  показалось,  но  он душу  пытался вдохнуть в свое творение.
Однако творение опять  получалось безжизненным  - не было в нем ни тайны, ни
чуда. Огородов страдал, иногда  даже плакал, дергал себя  за редкие  волосы,
стукал кулаками по голове  и  обзывал себя  бездарью,  в чем все-таки был не
прав: бездарен тот, кто бездарности своей не ощущает.
     И  эта  скульптура,  пока была в мастерской,  тоже  казалась  Огородову
заурядной,  но теперь, возведенная на пьедестал (вот  чего ей не  хватало!),
она  ожила и  смотрела  вниз на  всех и  на  своего создателя  насмешливо, и
победно, и  с таким видом (в  некотором  смысле даже  нахальным), будто сама
себя сотворила.
     - Боже! Боже! - не сводя глаз со статуи, бормотал пораженный создатель.
-  Он  ведь  живой, живой, ведь  правда,  живой?  -  спрашивал  он сам себя,
удивляясь, как же раньше этого не заметил.
     -  Успокойся! -  сказала мужу Зинаида  тихо, но властно и сунула в  рот
папиросу, мундштук которой заледенел сосулькой.
     - Нет, - сказал Огородов, неизвестно что  отрицая и, протянувши руки  к
творению своему, крикнул:
     - Ну!
     И еще раз:
     - Ну! Ну!
     - Вы кому это? - высокомерно удивился Кужельников.
     - Не вам,  - отмахнулся Огородов, не проявив внимания к столь  высокому
чину. И снова крикнул:
     - Ну! Ну! Ну!
     Стоявшие  рядом  с ним слегка оторопели и на всякий случай отступили от
Огородова как от возможного психа, а он с воздетыми страстно руками шагнул к
монументу и закричал ему:
     - Ну, скажи что-нибудь!
     Конечно,  он  не   первый  обращался  с  подобной   просьбой  к  своему
произведению.  Задолго  до  него   великий  Микеланджело  просил  о  том  же
сотворенного им  Моисея.  Но  люди,  собравшиеся на  площади,  не подозревая
плагиата,  переглянулись  между  собой,  некоторые,  впрочем,   почтительно,
полагая, что скульптор, может быть, не при своих,  но на то он и художник. А
поэт Серафим Бутылко  приблизился  к  собрату  по искусству, похлопал его по
плечу и, дыша перегаром, чесноком и больными зубами, сказал с почтением:
     - Действительно, как живой.
     - Глупость! - возразил скульптор шепотом. - Что значит "как"? Он не как
живой, он просто живой. Вы посмотрите: он смотрит, он дышит, у него  изо рта
пар идет!
     Это  было совершенно вздорное  утверждение. Железные губы изваяния были
плотно  сомкнуты, никакой  пар из  них  не  шел. И не мог идти.  Возможно, в
каких-то неровностях  имело место случайное снежное завихрение,  но вот ведь
не только  скульптору - всем другим примерещилось, будто под железными усами
действительно что-то клубилось.
     Пока Огородов выкрикивал нечто бессвязное,  жена его Зинаида, жуя опять
погасшую  папиросу,  обдумывала   свое  ближайшее  будущее.  Она  настойчиво
продвигала Огородова в  люди,  но  при  этом  предвидела,  что,  если уж  он
прославится и войдет в моду, завьются вокруг него молодые поклонницы-хищницы
и  положение  в  хлопотах  увядшей  жены  станет  сразу  же неустойчивым.  А
Огородов, не замечая переживаний супруги, скинул берет, швырнул его себе под
ноги и  с криками "Я оправдал свою  жизнь!" стал топтать  бедную тряпку  так
остервенело, словно она была  виновата, что Огородов не оправдал  свою жизнь
раньше. "Оправдал, оправдал, оправдал  свою жизнь!"  - продолжал выкрикивать
он,  не  понимая  того,  что  жизнь,  какая  есть,  дается  нам  без  всяких
обязательств и нет необходимости оправдывать ее особо громоздким способом.
     Он топтал берет  до  тех  пор,  пока ветер, сжалившись  над  несчастной
тряпкой, не  вырвал ее  у  Огородова и не унес куда-то в мороз и в темень, а
Огородов с непокрытой  лысеющей  головой  опять воздел руки  к  памятнику  и
взмолился:
     - Скажи, что ты живой! Подтверди, сдвинься с места, подай знак. Слышишь
ты меня или не слышишь?
     И  тут  случилось  редкое  в  зимней  природе  явление:  где-то  далеко
пророкотал гром, негромко, словно телега проехала по булыжнику.
     Товарищи, стоявшие позади Огородова, все без исключения были прожженные
материалисты, никто  из них официально не  верил ни в  Высший промысел, ни в
нечистую  силу,  но  чем  сильнее  они  не  верили  официально,  тем  больше
подозревали,  что существует и  то, и другое. Поэтому  при звуках  грома все
инстинктивно  вздрогнули, и  передние  попятились,  наступая  на  задних,  а
сверкнувшая молния, причем сверкнувшая  совершенно без  грома и  в зимнем-то
небе, и вовсе повергла присутствующих в состояние полного оторопения. Молния
сверкнула, и глаза у чугунного генералиссимуса засветились  жадным оранжевым
пламенем.   Пламя  задержалось  в  глазницах  и  медленно  угасало,  как  бы
втягиваясь вовнутрь. Тут некоторых участников  церемонии обуял  необъяснимый
страх,  они невольно  вспомнили  о своих прегрешениях перед женой,  родиной,
партией  и  лично  товарищем   Сталиным,  вспомнили  о  растратах,  взятках,
недоплаченных  членских партийных  взносах и  с мыслью о возможном возмездии
завороженно застыли на месте. А  когда оцепенение стало  их отпускать, опять
подал  голос Серафим Бутылко. Решив ободрить  себя и  остальных, он заметил,
что в природе еще случаются иногда необъяснимые научно явления.
     -  Да,  -  многозначительно  отозвался  секретарь обкома Кужельников, -
бывают  еще в некоторых районах такие необъяснимости. - И прошаркал галошами
в сторону ожидавшей его "Победы", оставив участникам мероприятия возможность
подумать, что бы значила его  реплика и какой содержала намек. К  тому,  что
район не относился к числу примерных? Но при чем же здесь природные явления?
Природное  явление  само  выбирает  место своего  явления  и  к  руководящим
районным органам  за визой  не  обращается. Тем не  менее, высший  партийный
руководитель  выразил  недовольство, а  младшие  поняли,  что  дело  идет  к
кадровым переменам. И кое-кого  из собравшихся эта  мысль  обеспокоила,  а в
кого-то вселила надежду.  И началась борьба, как тогда  говорили, хорошего с
еще  лучшим,  в результате чего Аглаю на ответственном  посту  сменил  некто
Василий Сидорович  Нечаев, работавший  до того парторгом  на  маслобойне.  А
Аглаю  передвинули,  как  уже было  сказано,  в детский  дом  -  воспитывать
подрастающее поколение.


Глава 5

     Обилие поэтов - признак дикости народа.
     Так считал  мой старший друг  Алексей  Михайлович Макаров  по  прозвищу
Адмирал,  о котором  речь еще впереди. Когда он это сказал первый  раз,  мне
показалось его утверждение вздорным,  но он перечислил страны и части света,
где люди погрязают в нищете  и невежестве,  иные  не  знают электричества  и
туалетной  бумаги,  однако  имеют  среди  себя  огромное  количество акынов,
ашугов,  народных или  придворных  поэтов. Там власти  трепетно  относятся к
поэтическому слову  и хороших поэтов  (которые хорошо  пишут о власти) щедро
одаряют  всякими  благами, а плохим поэтам  (которые плохо  пишут  о власти)
отрубают  голову. Риск остаться  без  головы иногда  влияет  на  поэтов  так
сильно,  что  плохие поэты  пишут  плохо, но  гораздо лучше  хороших. Хотя в
Долгове воспитание поэтов проводилось  по  смягченной  системе (не  отрубали
голову, но  и  жить  не давали), количество стихотворцев на  душу  населения
здесь  явно превосходило  объем  насущных  потребностей.  Самым известным  и
крупным к концу 40-х годов был, конечно, наш мэтр и аксакал Серафим Бутылко,
но он уже старел и устаревал  во всех смыслах. Утратил спереди шесть верхних
зубов, поседел, шаркал ногами, горбился,  слабо владел метафорой,  размер не
выдерживал,    рифмы    употреблял    убогие,    затертые:   "кровь-любовь",
"свобода-народа", "хотеть-потеть", "гулять-валять".  И это в то время, когда
молодые  смело овладевали корневыми, ассонансными, диссонансными, сложными и
еще  черт  знает  какими  рифмами,  вроде "держава  -  держала",  "береза  -
берлога",  "пища-пуща",  "атрибуты  -  на  три  буквы", и  сногсшибательными
образами  и метафорами. Самым изощренным сочинителем широкого профиля  был у
нас  Влад  Распадов  -  поэт,  искусствовед,  эссеист,  публицист  и  вообще
одаренный  разнообразно  художник  слова. В 1949 году,  будучи  еще учеником
восьмого класса,  он написал сочинение, посвященное  этому памятнику. Работа
была  школьная,  но  настолько  интересная,  что  ее  поместила  "Долговская
правда".  Эссе  это  называлось...  точно  сейчас  не  вспомню...  "Мелодия,
застывшая в металле". Или "Музыка, замерзшая в чугуне".  Что-то в этом духе.
Очень  яркая  была  статья,  образная,  с глубоким  подтекстом.  О  творении
скульптора Огородова там было сказано, что оно не могло бы быть таким, какое
есть, если бы не чудесное сочетание таланта автора и его неподдельной  любви
к  прототипу, которые  здесь  слились  воедино. "Глядя  на это чудо, - писал
Распадов,  - трудно себе  представить,  что его  лепили, или  высекали,  или
вообще  изготовляли каким-то  физическим  образом.  Нет,  это  просто  песня
вырвалась, выдохнулась из души скульптора и застыла нам на удивление, приняв
человеческий облик."
     Статья  Распадова,  хотя   не   совсем   корректная  с   точки   зрения
социалистического реализма,  произвела впечатление на читателей, понравилась
идеологическим органам, и Петр Климович Поросянинов, прочитав статью, сказал
про Распадова: "Да, наш человек! - и, подумав, добавил: - Наш!"
     Что же до Макса Огородова,  то он, сотворив  столь  безусловный шедевр,
сильно  прославился,  получил  много  казенных  заказов,  Сталинскую  премию
третьей  степени, а  потом второй  степени,  а потом первой степени, а  жену
Зинаиду, как  она и опасалась, скоро сменил на новую, первой степени, бывшую
восемнадцатью  годами  моложе.  И,  конечно,  сильно  зазнался.  Зазнавшись,
утверждал, что превзошел всех современных ему  скульпторов,  даже Томского и
Коненкова. А  из ваятелей прошлого  равными  себе  признавал только  Мирона,
Праксителя, Микеланджело и частично Родена.
     Не будем отрицать: сотворенное Огородовым чудо было действительно чудо.
Оно повергло в  изумление  даже самых  искушенных,  недоверчивых  и ревнивых
знатоков искусства. Ученые искусствоведы специально ехали в Долгов не только
в предвкушении 26  рублей командировочных  в сутки, а  желая  увидеть своими
глазами и  убедиться.  Один из них, убедившись,  достал из  кармана  платок,
промокнул  им  глаза и сказал: "Все!  Теперь можно и  умереть". И  никому не
показалась эта  реакция чересчур чувствительной. Все  видели, что памятник в
самом деле отличался от других подобных излучаемой им таинственной силой. Он
стоял посреди площади, к которой стекались  со  всех сторон большие  и малые
улицы. Но раньше  они сходились здесь просто так, в результате многовекового
хаотичного  градостроительства.  Теперь   же   каждым  человеком   ощущалось
физически, что улицы эти  и переулки притягиваются  сюда силою  необычайного
исходящего от памятника магнетизма, а сам  он  является естественным центром
города,  больше  того  -  таким  центром,  без  которого   город   не  может
функционировать, как колесо без оси. Тому, кто бывал в Долгове в те времена,
невозможно было  себе представить, как же этот  город столько сотен  лет мог
вообще существовать без этого изваяния.
     Толпы  людей, местных  и проезжающих,  ходили смотреть и  отмечали  тот
факт, что,  с  какой бы стороны человек ни  очутился  у памятника, слева или
справа,  чугунный вождь  смотрел в его сторону,  а зашедшему сзади казалось,
что статуя  видит его даже спиной. А уж прямой  взгляд чугунного человека на
любого наводил  непонятный  страх с переходом в леденящий ужас. Это касалось
не только людей, но и животных более низкого класса. Даже голуби не садились
на  железную фуражку, хотя верх ее был круглым, плоским, удобным для взлета,
посадки и отправления птичьих естественных  надобностей. Кроме  того, статуя
(но это уже мелочи) никогда не подвергалась коррозии.
     Слух о  необычайном творении скульптора Огородова  разошелся далеко,  и
однажды из Москвы специально  прибыл в  Долгов  влиятельный  член  Политбюро
посмотреть, не стоит  ли перенести монументальный шедевр в  Москву. Явившись
на  площадь  в сопровождении  Кужельникова,  он посмотрел на  статую и  тоже
испытал очевидное беспокойство, а придя в себя, сказал: "Не надо нам этого!"
И опять дело кончилось кадровым вопросом. Кужельников был со своей должности
снят  и отправлен  послом  куда-то  в Африку. Но и  сам этот член  Политбюро
спустя короткое время куда-то сгинул и именно из-за этой фразы: "Не надо нам
этого!" Фразу передали Сталину, Сталин подумал, что  имелось в виду: не надо
нам  этого  -  то есть самого  Сталина,  а  не скульптуры,  после чего  член
Политбюро исчез, имя его выпало из всяких списков, учебников, справочников и
энциклопедий, и теперь  даже историки  не могут  сказать достоверно, был  он
вообще когда-нибудь или нет.
     Когда монумент устанавливали, мало кому казалось слишком смелым Аглаино
предположение, что он  будет стоять здесь тысячи лет. И уж совсем невозможно
было представить,  что  дети,  в  тот год рожденные, еще не  пойдут в первый
класс,  как покачнется почва, и не под монументом, а под всем делом великого
вождя.


Глава 6

     Вернувшись домой после заседания партактива, Аглая не  могла найти себе
места.  Выпила  водки,  потом  валерьянки,  потом  опять   водки.  Ложилась,
вскакивала,  бегала  по комнате,  думала  и  не  понимала,  как же  это  все
получилось.  Произнесены  слова,  после  которых нельзя  жить по-старому или
никак нельзя. Хрущев сказал, Микоян поддержал, Молотов, Маленков, Ворошилов,
Каганович промолчали. Они  же  все были верные ученики и соратники  товарища
Сталина. Они клялись, что готовы жизнь за него отдать. Что с ними случилось?
Сошли  с  ума?  Оказались  предателями? Все  до  одного?  И  другое возникло
сомнение: а как же он? Такой мудрый, проницательный, всех видел  насквозь, а
их не раскусил?
     Теперь ей припомнилось, что некоторые  намеки на  перемену отношения  к
Сталину были и раньше. Поросянинов  еще в конце прошлого года явился к ней в
детский дом и как бы мимоходом, но настойчиво посоветовал убрать висевший  в
вестибюле   транспарант  со  словами  "Спасибо   товарищу  Сталину  за  наше
счастливое детство!" "Устаревший лозунг", -  заметил он  и  многозначительно
посмотрел на Аглаю.  А  когда  она  спросила, какой лозунг  повесить  взамен
устаревшего,  Петр Климович сказал, что можно  этот же,  но  слова "товарищу
Сталину" следует заменить на "коммунистической партии" и весь  текст  читать
так: "Спасибо коммунистической партии за наше счастливое детство!"
     - Длинно будет, - усомнилась Аглая.
     - Длинно не беда, лишь бы политически выдержано. - И, посмотрев на нее,
добавил,  что  на  жизнь  надо  смотреть   реалистически,   точнее,  сказал:
"рылисисески".
     Аглая поступила, как часто в подобных  случаях.  Пообещала  транспарант
снять, чего на самом  деле исполнять не собиралась. Думала, что  Поросянинов
забудет, но  он на  другой день позвонил и спросил, сделала ли она то, о чем
договорились. И, услышав, что не успела, твердо нажал:
     - Не тяни!
     И она подчинилась. Партийные указания были для нее  законом. К  тому же
обстановка пока  не  определилась,  и  в ней  две любви жили  еще  в  полном
согласии: любовь к  Сталину  и  любовь к  партии.  Но теперь  ее  толкали на
поступок,  который уже  никак,  никакими  теориями  она  оправдать не могла.
Теперь все сказано ясно  и  до конца, и  перед ней прямой выбор:  остаться с
партией или со  Сталиным. Выбор невозможный, противоестественный. Сталин для
нее был партией,  партия была Сталиным. Партия и Сталин  вместе были для нее
народом,  честью и  совестью  всей  страны,  ее собственной  совестью  тоже.
Резкая, прямая, оглашенная, как, повторим, ее звали тогда, она привыкла идти
напролом,  но  до сих  пор  ломилась туда, куда указывал Сталин, и  это было
легко  и радостно.  Теперь  же  ее  путеводная  звезда  раскололась  на  две
половины, на два отдельных светила, и каждое звало ее в свою сторону.
     В  ту же ночь она заболела, как сама потом говорила, на  нервной почве,
хотя вызванная соседкой врачиха сказала, что это просто грипп. Правда, грипп
довольно  вредный, занесенный  к нам то ли  из  азиатских краев, то ли,  что
верней, из  Америки. Где,  как известно,  в научных  лабораториях специально
выводят  всякие  вирусы  и  микробы,  а также насекомых  и  крыс  для травли
доверчивых и беззащитных советских людей.
     Уже  к вечеру следующего дня температура  поднялась  выше сорока. Аглая
металась  в жару, тряслась в лихорадке,  потела,  теряла сознание,  бредила.
Когда  бредила,   ощущение  наступало  радостное,  с  предвкушением  чего-то
необычайного, и не зря.  В первую и во вторую ночи  ее несколько раз посетил
лично товарищ  Сталин, живой, домашний и  добродушный, в коверкотовом френче
довоенного покроя  и мягких  хромовых сапогах. Он  бесшумно  открывал дверь,
бесшумно проходил  к ее кровати, садился в  ногах,  сосал  трубку без дыма и
ласково смотрел  на Аглаю.  Первый  раз она,  не разобравшись в  обстановке,
попыталась с  ним  заговорить, но едва  разомкнула губы,  как  он немедленно
растворился в воздухе и  пропал. При его  следующих  появлениях говорить  не
пыталась,  молчала,  и  он  молчал,  но  она  чувствовала,  что  между  ними
происходит общение без слов, и это было даже лучше, чем со словами.
     Потом, уже выздоровев,  она  держала  в памяти ощущение, что  состоялся
между ними  очень важный разговор, в чем была его суть, не могла припомнить,
но  понимала, что была  ей открыта  непреложная  истина,  такая  истина,  по
сравнению с которой меркнут все слова и знания всего человечества.


Глава 7

     Город Долгов был сам по себе город средний. Для районного великоват, до
областного  не  дотягивал.  Имел  несколько  заводов,  трестов,  комбинатов,
магазинов,   нефтебазу,   автобазу,   птицефабрику,   райком,   райисполком,
прокуратуру, милицию,  вытрезвитель и отделение КГБ. В самом  центре,  через
площадь от райкома КПСС, не доходя  до колхозного  рынка, были  даже остатки
какого-то  строения, которое  называли  кто  Кремлем,  кто  пассажем. Там  в
описываемое   время   располагались    райкоммунхоз,   ателье   "индпошива",
авторемонтная мастерская и  магазин  "Скобяные  изделия".  Неподалеку стояла
церковь Козьмы и Дамиана. Которую то закрывали в процессе борьбы с религией,
то опять открывали из экономических  соображений. Поскольку  религия  хоть и
считалась опиумом для народа, но  вносила в  казну много  денег.  Впрочем, и
настоящий опиум доходы приносит немалые.
     Дом, в котором жила Аглая,  был построен в 46-м году по ее указанию для
районных  номенклатурных  работников.  Они  после  войны  нуждались в  жилье
больше, чем простые советские люди. Они, конечно,  всегда нуждались  больше.
Чем дальше, тем больше, и чем меньше,  тем больше. Но после  войны нуждались
особенно, потому что  номенклатурные  дома, как самые лучшие в городе, немцы
уничтожили при отходе. Только особняк, в котором располагался детдом, уцелел
по недосмотру германских властей.
     Других приличных домов в городе не было, а в неприличных номенклатурным
работникам было бы жить неприлично, но еще неприличнее - в коммуналке.  И не
только  потому,  что  номенклатурные  работники  не умели  сосуществовать  в
тесноте, но  и потому еще, что тогда подробности их жизни стали бы  известны
простым  советским  людям,  а этого не  должно  было  случиться  никак. Живя
отдельно от других граждан, номенклатура тогдашняя (как и теперешняя) должна
была казаться и  казалась п