потерял равновесие и упал бы, да Жихарев вовремя подхватил.
     - Так вот, -  продолжил Сараев, поставив спину вертикально, - лицо его,
как  твое,  видел.  И  был  он  совсем  мертвый. Не  дышал,  не  моргал,  но
подмазанный, и цвет, как у живого, а сам чистый мертвяк.
     - Я не спорю, что мертвяк.  Только мертвяк не Сталин, а народный артист
Геловани. Его поклали заместо.
     - Живого? - в ужасе спросил Сараев.
     - Зачем живого?  -  пожал плечами Жихарев.  -  Скажешь  тоже  - живого.
Звери, что ли - живого в гроб? Усыпили и поклали.
     - Ну, ежли усыпили, это ништо. За деньги, небось?
     - За большие, - сказал уверенно Жихарев. - Он же  народный артист всего
СССР. Им знаешь, скоко плотют?
     - Скоко? - спросил Сараев.
     - Много, - сказал Жихарев и вздохнул.
     Сараев,  наклонив  чайник,  добавил  самогону себе  и  товарищу.  Молча
чокнулись, выпили, крякнули, закусили.
     - Ну, хорошо,  - сказал Сараев, крепко подумав, - этого поклали в гроб.
А Сталин куды ж подевался?
     - Ну,  я ж тебе  говорю! Ушел.  Никому ничего не сказал. Одному  только
Молотову оставил записку.
     Ни одному слову Жихарева капитан  Сараев  не поверил, но спорить дальше
не стал, тем более что выпито было все и время было довольно позднее. Однако
по дороге домой  он вспомнил, что недавно задержал  на вокзале одного нищего
старика,  которого  хотел   доставить  в  милицию,  но  тот  откупился,  дав
четвертной. Что Сараева нисколько не  удивило, он  давно знал,  что нищие  в
массе своей люди богатые. Теперь, вспомнив про нищего, он вспомнил и то, что
в облике  нищего  было что-то  необычайное,  что он ему кого-то напоминал, и
теперь  он подумал,  что нищий  напоминал ему...  Однако  все это  глупость,
сказал  Сараев  себе самому, глупость и ничего более, и в  это время как раз
услышал из открытого окна громкое пение.


Глава 11

     Света  в подъезде,  как всегда,  не  было,  но  наверху  где-то  что-то
мерцало. Это горела свеча, которую держала  вышедшая  на площадку в халате и
тапочках Ида Бауман.
     -  Ой, наконец-то!  Спасибо, что пришли, - сказала она растроганно. - А
то ведь это  прямо невозможно. У мамы приступ,  а они вон что  вытворяют. Ну
хорошо,  до одиннадцати  это разрешено. До двенадцати мы терпели. Но в конце
концов сколько же можно!
     Понимая, что ссылка  на врачей, законы и позднее  время может оказаться
недостаточным аргументом,  Ида Самойловна сунула милиционеру трешку, которую
он на ощупь принял за пятерку и тут же сунул в карман. После чего решительно
постучал  в дверь  Аглаиной  квартиры. Сперва деликатно, костяшкой  среднего
пальца. Потом  кулаком. Потом рукоятью револьвера.  Никто не отозвался, и он
вошел сам.
     Застолье  было  в  самом  разгаре.  Разогнав   руками  папиросный  дым,
участковый разглядел наконец сидевшую к нему в профиль хозяйку в темно-синем
жакете и  ее  гостей Диваныча и Георгия Жукова. За  ними в папиросном  дыму,
упираясь правой рукой в потолок, стоял чугунный генералиссимус.
     Диваныч с лицом потным и красным  от напряжения был в зеленой форменной
рубахе с подтяжками. Полковничий  пиджак  его висел  на спинке стула. Жуков,
слегка откинувшись на  табуретке  и  жмурясь,  растягивал  аккордеон.  Аглая
дирижировала. Она делала это вдохновенно, чувствуя, что, может быть, никогда
не была так счастлива, как сегодня.
     Если на празднике с нами встречаются...
     И  тут как раз появился  Сараев. Певцы  пропели следующую  строчку  про
"нескольких старых  друзей"  и,  смолкнув, повернулись к  Сараеву. А  Сараев
смотрел  на  них  и на  стоявшего за ними  чугунного человека.  Под чугунным
взглядом Сараев как-то сник и не решительно, как собирался вначале, а весьма
робко обратился к Аглае:
     - Я извиняюсь...
     Но Диваныч  показал ему пальцем, чтоб помолчал, и вернулся к недопетому
куплету:
     - ...несколько старых друзей...
     - ...Все, что нам дорого  припоминается, -  подхватила Аглая... - песня
звучит веселей...
     - Я извиняюсь, Аглая Степановна, - повторил капитан, - но придется ваше
веселье прервать...
     Аккордеон последний раз жалобно взвизгнул,  Жуков сдавил меха и полез в
боковой карман  за  носовым  платком. Диваныч молчал и  смотрел на  капитана
внимательно, а Аглая достала новую папиросу, помяла ее  в пальцах, постучала
мундштуком по крышке стола и закурила, чувствуя, что сейчас настроение будет
испорчено.
     -  Я извиняюсь, - в  третий раз тихо сказал Сараев, - но после двадцати
трех часов не положено.
     - Не положено? - переспросила Аглая.
     - Не положено, - повторил Сараев.
     - А если у людей событие? Если у человека, грубо гря,  ребенок родился?
- спросил Диваныч. - И тогда тоже нельзя?
     - У кого ребенок? - спросил милиционер.
     - Ну, у меня, - признался Жуков. - Четыре с половиной кило. Вот  такой,
- показал он, прибавив к предыдущему измерению не меньше вершка. - Орет, как
паровоз.
     -  Как  паровоз?  - переспросил Диваныч. - И  после двадцати трех орет?
Арестовать и посадить на пятнадцать суток. Правильно, капитан?
     - А  он там орать  еще больше будет,  -  сказала Аглая. Даже  она  была
склонна сегодня к шуткам.
     -  Ну,  в  общем  я  вас  предупредил,  -  сказал  участковый  со  всей
суровостью,  на какую  оказался способен. - А дальше сами  смотрите.  Будете
нарушать...  я  лично...  мне   это  совсем  ни  к  чему...  но  придется...
извиняюсь... к административной ответственности...
     Диваныч вдруг взбеленился.
     -  К  административной?  Кого?  Ее? -  ткнул  пальцем в Аглаю.  -  Нашу
героиню?  Нашу  легендарную?  Или  его?  Он  воин,  танкист,  в   Венгрии  с
контрреволюцией  воевал.   Или   меня,   полковника,  ветерана   двух  войн?
Заслуженного, как грится, этого... Или его?
     Диваныч протянул  руку  в сторону  Сталина,  и,  сам своей же  дерзости
испугавшись, перешел вдруг на шепот.
     -  Вот  что,  дорогой  друг,  ты  это  брось.  Садись с  нами, отметим.
Поскольку  произошли такие  события. С  одной  стороны, человек родился, а с
другой стороны, это, как грится, вот... Ты меня понял, капитан?
     - Так точно, товарищ полковник, - согласился Сараев.
     - Ну вот и садись. Если хозяйка не против...
     Хозяйка  была не  против и для  начала предложила участковому выпить за
здоровье  товарища  Сталина.  И  хотя капитан усомнился,  можно  ли  пить за
здоровье  умершего, но  рассудил про себя, что  если подносят, то  можно.  И
вообще, мертвых людей можно считать здоровыми,  потому что они ничем никогда
не болеют.


Глава 12

     - Ну вот видишь, -  сказала Ида Бауман своей престарелой матери.  - Все
хорошо. Милиционер пришел и поставил этих нахалов на место.
     Она  накапала  в  стакан сорок капель валокордина,  поправила  подушку,
положила старухе в ноги грелку, подоткнула со всех сторон одеяло, сама пошла
к себе  на  кушетку, и в  это  время  за  стенкой опять  грянула  песня  про
артиллеристов, громкая, как канонада.
     Ида Самойловна не выдержала и, опять накинув халат, побежала, ворвалась
к соседке без стука, когда все четверо пели самозабвенно:
     Артиллеристы, Сталин дал приказ!
     Артиллеристы, зовет отчизна нас...
     Ида Самойловна застыла в проеме двери, глядя на поющих с  выразительной
укоризной.
     И сотни тысяч батарей
     За слезы наших матерей,
     За нашу родину:
     Огонь! Огонь!
     - Как вам  не  стыдно! - сказала Ида  Самойловна,  но сама не  услышала
своего  голоса.  Поющие же  не обращали  на нее никакого  внимания,  если не
считать того, что, когда опять дошло до припева,  капитан  Сараев специально
для Иды Самойловны заменил канонические слова более подходящими к случаю:
     ...И сотни тысяч батарей, -
     Кричал по радио еврей, -
     За нашу родину:
     Огонь! Огонь!
     Картину   происшедшего   дальше   можно   восстановить   не  более  чем
приблизительно,  основываясь  только  на  противоречивых  показаниях   самих
участников происшествия, поскольку других  свидетелей не было. Кажется, было
так. Возмущенная поведением  ночных хулиганов, Ида Самойловна стала  кричать
на них и топать ногами. Тогда  капитан Сараев  вскочил и стал  на нее топать
ногами, как он потом объяснял, просто передразнивал ее ради шутки. Она шутки
не поняла и плюнула ему в лицо. Он такого  оскорбления перенести не мог, тем
более что был в форме и при  оружии, кобура его висела на стуле. Он выхватил
из кобуры револьвер и направил его на потерпевшую Бауман.
     -  Застрелю, сука!  -  закричал  он, но тут  же, вспомнив  про хозяйку,
оборотился к ней: - Извиняюсь за выражение.
     Потерпевшая с криком, не имевшим словесного выражения, кинулась бежать.
Сараев, повинуясь  проснувшемуся  в  нем  (как  он  показывал  впоследствии)
охотничьему инстинкту, кинулся за ней и ворвался вместе с ней в комнату, где
на кровати в холщовой ночной рубахе, спустив на пол худые голые ноги, сидела
безумного вида  старуха.  Увидев  ворвавшегося  в  дом  человека с  оружием,
старуха свалилась на пол и с криком "Казаки!" полезла под кровать. Завершить
сей маневр она  не успела, скончавшись от  разрыва сердца. Так  и  умерла на
четвереньках, с головою, засунутой под кровать. Это уже видели и сбежавшиеся
на шум соседи. Говорили, что, осознав случившееся, капитан Сараев совершенно
протрезвел,  спрятал  револьвер, пощупал  у  старухи пульс и,  поднявшись  с
колен, сказал, ни к кому не обращаясь: "Ну какой же я  казак? У нас  казаков
никаких нет, а есть законная советская власть". И с этими словами вышел.
     Конечно, праздник  был испорчен.  Наши герои, какие  бы  они  ни  были,
убивать старуху не хотели. Пошутить, попугать - это другое дело.
     Большого скандала из  этого  дела не  вышло. Хотя Ида Бауман и пыталась
привлечь к суду всех  четверых,  ей в  конце концов разъяснили, что граждане
Ревкина, Кашляев  и  Жуков виноваты только  в мелком нарушении общественного
порядка  и им  поставлено на вид. Что  касается милиционера  Сараева, то тут
хотя  имело  место превышение полномочий,  но  он же не стрелял  и гражданке
Ревекке Бауман  незачем было  лезть под  кровать  и совершать  такие сложные
физические движения в  ее возрасте, да еще во время сердечного приступа. Ну,
а многие  рассудили, что старушка свое  отжила и все равно  померла бы, хоть
так, хоть эдак. Короче, капитану Сараеву был объявлен выговор и задержано на
год  присвоение очередного  майорского  звания. А  все  остальное шло  своим
чередом.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Пустые ожидания *



Глава 1

     С приходом к власти нового  руководства появилось много  приятных Аглае
слухов. То ли Брежнев, то ли Косыгин назвали время правления Лысого позорным
десятилетием.  Один из этих двух, а  может быть, кто-то третий сказал, что с
гнилым   либерализмом  последнего  десятилетия  в  ближайшее   время   будет
покончено. Похоже было, что  эти слова произносились  не  зря. На  партийных
собраниях,  пленумах, конференциях  имя  Сталина  сперва робко, а  потом все
увереннее   упоминалось  в  положительном   смысле.   Упоминания   неизменно
встречались  аплодисментами.  В местном кинотеатре "Победа" в старых, сперва
документальных, а  потом и  художественных фильмах стал  появляться знакомый
образ.  Сначала  где-то  в каком-то кабинете  на одну секунду  мелькнул  его
портрет. Тот самый, с трубкой, что был  на  столе у  Аглаи. Потом уже живьем
его показали на встрече "Большой тройки" в Тегеране. Затем к годовщине битвы
под  Москвой оказался  он  там, где  ему  и  полагалось быть, -  на  трибуне
Мавзолея. Об  очередном  показе  Сталина  в  кино  Аглаю  регулярно  извещал
Диваныч, и она немедленно бежала на утренний сеанс, торопясь увидеть хотя бы
мельком  дорогое  лицо.  При  этом  заметила,  что была  не  одинока в своих
ожиданиях. Каждый раз, как только лицо возникало  на экране, в задних  рядах
раздавались  робкие,  иногда  совсем  одиночные  аплодисменты.  Аглая   сама
хлопала,  и  ей  казалось,  что   она  совершает  подвиг,  хотя  подвиг  был
переменившейся властью вполне одобряемый. Тем не менее она хлопала и вертела
головой, пытаясь угадать, где он или они,  ее  незримые единомышленники.  Но
разглядеть в  темноте  не  могла,  а  потом  люди выходили  с непроницаемыми
лицами.


Глава 2

     И другие признаки перемен после Октябрьского пленума ЦК  КПСС 1964 года
Аглая  воспринимала  с  надеждой.  Хрущев  осужден.  Совнархозы  упразднены.
Отменено  разделение  обкомов  на сельские  и  городские.  Выражение  "культ
личности" со страниц  печати  исчезло. Уже  почти никто и нигде не говорил о
незаконных репрессиях, а случайные упоминания сопровождались оговорками, что
было их  не так  уж  и много и  не  надо преувеличивать.  Кукурузу перестали
называть  царицей  полей.  И перестали ее сажать. Зато  посадили  писателей.
Правда,  пока только двух. Но была надежда,  что посадят и остальных. Одного
математика упекли в  сумасшедший  дом. Одного  историка  поместили  туда же.
Чехословацкие  ревизионисты  объявили  своей целью социализм с  человеческим
лицом. Советские  танки пришли и  ревизионистов поправили.  Аглая всем  этим
событиям  радовалась.  Хотя  ей  казалось, что  руководство  КПСС ведет себя
нерешительно.  Сталина  в кино показывают, но редко и осторожно. С ней самой
все  оставалось, как  прежде. Никто  не торопился  перед  ней  извиниться  и
восстановить в партии.


Глава 3

     Но если Аглая  была недовольна медленным развитием событий, то ее сосед
Марк  Семенович  Шубкин  был недоволен направлением  этого развития.  И  как
коммунист-ленинец не мог пройти мимо. Он  писал в  ЦК письма  с  требованием
освободить писателей,  вывести войска из Чехословакии, вернуться к ленинским
нормам  внутрипартийной  жизни,   поставить   памятник  жертвам  сталинизма,
отменить  цензуру  и напечатать  его роман "Лесоповал"  в одном  из  ведущих
советских журналов. Ответ на  очередное послание пришел очень быстро,  и  по
тону  его  Марк  Семенович  понял,  что времена  переменились  сильнее,  чем
показалось вначале. Ему было сообщено, что его предложения  носят откровенно
провокационный характер, от них веет политической незрелостью, а может, даже
чем-то похуже. Его  поставили  в известность,  что,  если  он не  перестанет
распространять свои нелепые измышления, ему придется покинуть ряды КПСС и не
исключены  дальнейшие последствия. Дальнейшие  последствия Шубкину  при  его
богатом  жизненном  опыте   и  развитом  художественном  воображении   сразу
представились  в виде дремучей ханты-мансийской тайги с  сугробами по грудь,
морозами за 50 градусов, визгом бензопилы "Дружба" и отмороженным носом.  На
короткое  время  он  перестал  писать письма, притих и,  пожалуй,  притих бы
надолго, но, включив однажды приемник, из передачи  Би-би-си узнал, что  его
роман "Лесоповал" опубликован в Мюнхене известным эмигрантским издательством
"Глобус".  Как  это случилось, Шубкин  понятия не имел.  Очевидно,  рукопись
ходила по  рукам  и в конце  концов попала в  такие руки,  которые туда,  на
Запад, ее увезли.
     Таким образом,  в районе появился  свой  диссидент. Чем местные  органы
поначалу  были  очень довольны.  При отсутствии диссидентов  у  центрального
начальства могла возникнуть мысль, что и органы в этой местности не нужны. А
есть диссиденты - есть и работа. Можно расширять штаты, требовать увеличения
бюджета, возрастает объем  работы и шансы отличиться на героическом  поприще
без  малейшего риска для жизни. Потому что диссидент опасен идеологически, а
не  физически.  Он  не вооружен, неловок, не умеет прятаться  и  уходить  от
слежки. Поэтому, если бы не было в Долгове Шубкина, его стоило бы  выдумать.
Выдумывать они тоже умели, но в данном случае оказалось не обязательно. Есть
реальный Шубкин, и есть целый  кружок  его учеников  и поклонников,  за ними
тоже надо следить, а на все это нужны штаты, зарплаты, машины и прочее.
     Итак,  Шубкин  появился, проявился, органы  заработали и  прислали  ему
повестку.  Шубкин  на  всякий случай  собрал  в мешок  самое  необходимое  в
тюремном быту: теплые носки и кальсоны, кружку, ложку и томик стихов Эдуарда
Багрицкого.
     И прямо с  мешком - туда. Антонина, естественно, пошла его провожать. У
порога простились всерьез.
     Шубкин приготовился  к  изнурительным  многочасовым допросам  с криком,
матом и  ослепительным светом в глаза, но действительность  приятно обманула
его  ожидания. Следователь Коротышкин  оказался не совсем коротышкой, а так,
среднего  роста и  возраста,  невзрачной  внешности,  с  округлыми  плечами,
пухлыми мягкими ручками  и пухлыми пушистыми  щечками. Волосы имел  светлые,
брови  выгоревшие,  глаза  бесцветные,  зубы  неровные,  но  без клыков.  На
вурдалака  он похож  не был,  да  и  на  чекиста  старых  времен с  глазами,
воспаленными  от  преданности рабоче-крестьянскому делу,  ненависти к врагам
революции, водки, табачного дыма и недосыпа, тоже особо  не смахивал. Одетый
в недорогой костюм пыльного цвета, он встретил  Шубкина у входа в учреждение
и очень удивился мешку:
     - Ну что вы в самом деле? Да зачем это?  Неужели у вас об органах такое
странное мнение, что мы сразу всех прямо в тюрьму и ничего другого? Эта дама
с  вами? Оставьте  это ей. Если что - конечно, может случиться и  так, - она
его потом принесет.
     Мешок  оставили   Антонине,   и   это   было  хорошим   знаком.  Другой
обнадеживающей  предпосылкой  благополучного  исхода  было то,  что  пропуск
Шубкину оформили временный. После чего Коротышкин повел Марка  Семеновича по
длинному коридору, обсуждая  попутно парадоксы  текущей  погоды и  возможное
влияние на  нее достижений человечества в области химии и атомной энергии. В
конце концов Шубкин оказался в просторном кабинете, где за столом справа под
портретом Дзержинского сидел человек по фамилии  Муходав, хмурый, худощавый,
желчный  и  как  раз  очень похожий на  чекиста 20-х годов. Левый  стол, под
вторым портретом Дзержинского, принадлежал Коротышкину. Коротышкин предложил
гостю стул,  обыкновенный,  с  дерматиновой  подушечкой  и дерматином обитой
спинкой, сам  сел  за  стол  и,  сцепив  восемь пальцев между собою, оставил
свободными  два  больших  пальца, чтобы можно  было  ими  как  бы в раздумье
вращать.
     - Ну вот, - сказал он, вращая пальцами, и улыбнулся Марку Семеновичу, -
прежде, чем мы  начнем разговор,  назовите, пожалуйста, ваши имя, отчество и
фамилию.
     - Это допрос? - спросил Шубкин.
     - Ну что вы! - запротестовал Коротышкин. - Это просто беседа.
     - Пока беседа!  - пробурчал из своего угла Муходав, но Коротышкин этого
бурчания как  бы  не  расслышал  и  разъяснил  вполне  доброжелательно,  что
требование назвать имя, отчество и фамилию - это просто  формальность, может
быть, излишняя, ею можно и пренебречь, но по существу хотелось бы поговорить
вот о чем.
     - Я читал этот ваш рассказик "Лесопосадки".
     - Не рассказик, а роман, - поправил Шубкин.
     -  Антисоветский  пасквиль,  -  донеслось из  другого угла.  Муходав  в
разговоре прямо вроде бы не участвовал.  Он сидел за своим столом, вникал  в
какие-то бумаги - что-то читал, писал, подчеркивал, - а реплики свои выдавал
не направленно, а словно разговаривал сам с собой.
     -  Не знаю,  как  другим,  -  продолжил Коротышкин,  бросивши взгляд на
коллегу,  -  но  мне многое  понравилось.  Я,  конечно, не  специалист,  моя
профессия - архитектура. Жилые и общественные здания, клубы, дворцы культуры
- вот... Но в обком партии вызвали... Вы ведь тоже, кажется, коммунист?..
     - Стрелять таких коммунистов надо, - громко сказал сам себе Муходав...
     - В обком партии вызвали, говорят, нужно, Сергей Сергеич, международная
обстановка  требует. Ну, если партия просит, разве я  могу отказаться?  Нет,
Марк Семенович,  никак не могу,  потому что я  прежде всего солдат  партии и
патриот. И вот сижу здесь.  А душа,  -  он вздохнул тяжело и  мечтательно, -
истосковалась по кульману.  Впрочем