учить  перестала,  других  книг  не  читала,  телевизор
включала  время  от  времени,  но  каждый раз  убеждалась,  что  там  ничего
интересного:  только партийные съезды,  хоккейные матчи,  фигурное  катание,
Седьмое ноября, Первое мая и дни рождения Брежнева.
     Жизнь советских людей вообще была скучной, а в  те годы и вовсе застыла
на месте.  Так было для  многих людей,  а для Аглаи  тем  более. Протекавшее
перед глазами  запоминалось отдельными пятнами вне какой бы то ни было связи
и хронологии. Короткое  лето, длинная  осень, суровая зима,  а  зимой всякие
недомогания на почве авитаминоза, старости и алкоголизма.
     В универмаге в очереди за стиральным  порошком задавили старушку. Потом
или  раньше  было  солнечное затмение. От  Марата  из Лондона пришло однажды
письмо. Когда и о чем, она вспомнить не могла. Два воспоминания были связаны
с Шубкиным. Шубкин крестился, и Шубкин уехал в  Израиль. Если описать период
с начала 70-х и почти до середины 90-х годов, основываясь только на том, что
было  замечено  и запомнено  Аглаей,  то  на пересказ  всего, за  это  время
случившегося, одной  страницы хватило бы  за глаза. Но есть у  нас показания
других людей,  присутствовавших в данном  времени неподалеку  от Аглаи, да и
сам рассказчик тоже был кое-чему свидетелем.


Глава 2

     Крестил Шубкина на  дому  бывший  Аглаин сосед, сын отца Егория  и  сам
священник, отец Дионисий, в детстве известный как Дениска. Потом,  к другому
имени не  привыкши, стали звать его поп Дениска, а  потом поп Редиска: этому
прозвищу способствовал цвет, со временем приобретенный, поповского носа. Поп
Редиска тоже  считался в Долгове диссидентом, после того как совершил мелкое
хулиганство.  Местные  партийные  власти упразднили  единственную  в  городе
церковь  Козьмы и  Дамиана,  чему Редиска  противодействовал в  непристойной
форме, а именно  в состоянии алкогольного  помутнения, имея на себе рясу, он
среди  бела дня  мочился  с колокольни на  уполномоченного по  делам религий
товарища Шикоданова. За что светскими  властями был посажен на десять суток,
а властями церковными - расстрижен. Церковные чины обвиняли его еще и в том,
что на  литургии, молебнах  и проповедях  он мало считался с  канонами и вел
службу по собственному разумению, допуская чересчур много отсебятины.
     Законности  расстрижения  поп  не  признал  и продолжал  окормлять свою
паству  неофициально  и с нарушением всех канонов - у себя  на  дому  или по
вызову: крестил, венчал, причащал, отпевал, святил воду, куличи и имущество.
     На крещении Шубкина я  присутствовал случайно. Это, наверное,  было уже
где-то  в середине 70-х. Я должен был  вернуть ему какую-то  книгу, кажется,
Джиласа, данную  мне для  прочтения,  как  всегда, на  одну  ночь.  Утром  я
запихнул книгу за пазуху и отправился к Шубкину. Правду сказать, немного при
этом трусил. Я знал, что  за домом  Шубкина ведется пристальное  и не  очень
даже  скрытое  наблюдение, что  каждого проходящего  туда и  оттуда берут на
заметку.  А  могут и остановить.  А если остановят  и найдут книгу? Ну что я
скажу? Что случайно нашел где-нибудь на  улице? Что мне кто-то ее подбросил?
Пожалуй, скажу, что сам собирался как раз вам  в КГБ отнести. Короче говоря,
страшно   было,  но  все  же  пошел.  Постучался  условно:   тук-тук,  потом
тук-тук-тук, и еще раз тук. Дверь открыла Антонина в цветастом переднике и с
большой  кружкой в левой руке. Увидев  меня, она  приложила палец к губам  и
прошептала:
     - Марк Семенович крестятся.
     - Тогда я в другой раз, - сказал я.
     - Голубчик, вы там что шепчетесь!  -  услышал я бодрый голос Шубкина. -
Идите сюда! Не бойтесь.
     Я вошел в комнату.
     Тут  нельзя обойтись  без  описания  этого  жилища,  хотя бы  краткого.
Комната эта  за время обитания в ней Шубкина превратилась бог знает  во что.
Все  четыре  стены  от  пола  до  потолка  были  заняты  грубо  сколоченными
стеллажами,  а  стеллажи были забиты книгами. На вертикально  стоящих лежали
еще положенные плашмя. Здесь же были свалены еще  какие-то бумаги, рукописи,
письма, пожелтевшие газеты. Но на полках все не умещалось, поэтому еще горы,
кипы,  завалы  книг, старых  газет  и прочих бумаг громоздились  на полу под
стеллажами.  Книгами  и  бумагами  наполовину  было закрыто  единственное  в
комнате окно. Надо упомянуть еще фотографии. Очень много фотокарточек самого
Шубкина, Антонины, знакомых  и друзей.  Друзей  и знакомых  у  Шубкина  было
столько, что всех их  я знать, конечно, не мог, но среди них были и Адмирал,
и Распадов,  и Света  Журкина, да и  я сам тоже в нескольких  вариантах.  Но
самой  интересной частью  этой постоянной фотовыставки  были  кумиры, состав
которых за  время моего знакомства с Шубкиным радикально переменился. Раньше
тоже менялся, но постепенно. Я помню, среди шубкинских портретов были Ленин,
Маркс, Дзержинский, Пушкин, Лев Толстой, Горький, Маяковский. Потом Горького
заменил  Хемингуэй, а Маяковского - Пастернак. Одно  время выставку украшали
дедушка Хо, Фидель Кастро и Че Гевара. Теперь все  перечисленные исчезли, на
полках их сменили дешевые иконы и портреты Сахарова, Солженицына, отца Павла
Флоренского и отца Иоанна Кронштадтского.
     Войдя  в  комнату  Шубкина, я застал самого  Шубкина  в весьма странном
виде. Из одежды  на нем  были  только  кальсоны  с подвернутыми штанинами  и
подпоясанные солдатским  ремнем с латунной  бляхой. Он стоял босыми ногами в
большом  эмалированном тазу  с  водой, а рядом  с ним хлопотал поп  Редиска,
тогда еще  довольно  молодой,  но уже неопрятный, немытый,  с  всклокоченной
бородой  с навсегда засохшим в  ней тараканом.  Насчет таракана - это, может
быть, обман памяти, трудно  себе представить, чтобы  этот таракан, если даже
его не вычесать,  сам бы по себе никогда не слетел. Но вот мне так помнится,
что он в бороде отца Редиски всегда присутствовал.
     Описывая   попа    Редиску,    я    заранее   предвижу   обвинения    в
недоброжелательстве и даже кощунстве. Я знаю,  про меня скажут, что для меня
нет   ничего   святого,  что  я  насмехаюсь  над  верой,   церковью  и  всех
священнослужителей изображаю в образе попа Редиски. Скажу сразу, что  это не
так. Над верой и церковью я не смеюсь, к священнослужителям отношусь в целом
с  почтением,  а в  образе попа Редиски изображаю  только попа Редиску.  Его
лично, одного и единственного в своем роде. Мне приходилось встречать многих
других священников, и все они отличались исключительной  опрятностью. Каждый
день умывались, чистили зубы, расчесывали бороду, а одежду меняли, стирали и
отдавали в химчистку.  Но поп Редиска был именно такой,  и что я могу с этим
поделать?
     Так вот, я вошел, когда церемония  была в самом начале.  Шубкин стоял в
тазу  с водой лицом к двери. Редиска был рядом.  Я поздоровался с  обоими и,
немного смущенный, задержался в дверях, чувствуя, что, может быть, вторгся в
чужую тайну.
     - Проходите, голубчик, - сказал Шубкин бодрым  и громким голосом. -  Не
стесняйтесь. И я не  стесняюсь. Я стыжусь того, что со мной было, а сейчас я
верю, что я на правильном пути. Правда, батюшка?
     -  А Бог его  знает, -  рассеянно сказал батюшка.  И,  осмотрев меня  с
сомнением, спросил: - Крестным отцом хотите быть?
     - Хочу, - сказал я.
     - Тогда становитесь по правую руку крещаемого.
     - Только я некрещеный, - предупредил я.
     - Некрещеный? - переспросил поп. - А куда ж вы лезете в крестные?
     - Я не лезу. Вы спросили, хочу ли я, и я ответил - хочу. А если нельзя,
то...
     - Ну, конечно, нельзя. Я вообще обновленец, за каноны слепо не держусь,
но  чтобы брать в  крестные  некрещеного, это знаете...  Может, давайте  так
сделаем: сначала вас окрестим,  а  потом  вы уже...  Хотя,  - перебил он сам
себя, - ладно. У вас компас есть?
     - Компас? - удивился я. - У меня? С собой? Зачем? Я же в городе, а не в
лесу и не в море.
     -  Да, да,  я понимаю,  - вздохнул священник. - Но дело в  том, что нам
надо крещаемого поставить лицом к востоку, а мы не можем определить.
     - Погодите, батюшка, - сказал крещаемый, - что это вы говорите? Как это
мы не можем определить? У  меня  по  ночам Большая Медведица видна вон в том
углу окна. Полярная звезда там, значит, восток здесь...
     С этими  словами  он  повернулся  лицом к правому  углу, как раз  туда,
откуда  смотрело  на него красными корешками многотомное  собрание сочинений
Ленина.
     -  Хорошо,  -  сказал  батюшка. -  Теперь  руки  опустите вниз,  голову
наклоните, вид должен быть смиренный.
     Он подошел к Шубкину,  снял  с  него ремень  и  швырнул далеко в  угол.
Затем, сложив губы трубочкой, начал дуть ему  в  лицо.  Не знаю,  как Шубкин
удержался на ногах, я стоял  за ним, и  то от запаха  сивухи мне стало не по
себе.
     - Господу  помолимся! - провозгласил священник и сначала  перекрестился
сам, а потом трижды перекрестил крещаемого и тонким голосом запел:
     - Во имя Твое, Боже истины и  единородного Твоего Сына и Святого Твоего
Духа я возлагаю руку на  раба твоего Марка,  который  к Твоему святому имени
обратился и под сенью крыл Твоих укрывается.
     - Антонина, - прервал сам себя батюшка, - а ты что стоишь?
     - А что делать? - спросила она.
     - Лей воду на голову.
     - Щас, - сказала она и кинулась к дверям.
     - Ты куда? - закричал батюшка.
     - За водой.
     - Глупая женщина! - рассердился поп. - Из таза надо брать  воду. От ног
брать, на голову лить. Что откуда исходит, то туда и уходит.  Мы  исходим из
праха и в прах  уходим. Вода  исходит из  воды и уходит в воду.  В этом есть
тайный смысл нашего бытия. Бери, бери воду. Лей тонкой струей.
     И опять запел:
     -  Удали от  Марка  прежние заблуждения, исполни его надеждой,  верой и
любовью, и пусть он уразумеет,  что ты - единственный Бог истинный и с Тобою
Сын Твой единородный Господь наш Иисус Христос и Святой Твой Дух.
     Шубкин стоял в  тазу  тихий, покорный,  с мокрой головой  и  бородой, в
мокрых кальсонах и мелко дрожал от холода. Антонина набрала новую кружку.
     - Хватит пока, - сказал  Редиска  Антонине  и, повернувшись  к Шубкину,
заговорил вдруг чуть ли  не басом: - Крещаемый раб Божий Марк, признаешь  ли
ты, что прошлые твои веры были суть заблудительного свойства?
     - Признаю, батюшка, - тихо повинился крещаемый.
     - Отрекаешься от заблуждений?
     - Отрекаюсь.
     - Тогда, - сказал батюшка и вдруг протянул правую руку в  сторону полок
с ленинскими  томами, и голос его зазвенел: - Вот  оно,  дьявольское учение,
коему ты поклонялся. Проклинаешь ли ты его?
     - Проклинаю! - решительно ответил крещаемый.
     - Подуй на него и трижды плюнь на него.
     Шубкин проворно выпрыгнул из таза и, оставляя мокрые следы, подбежал  к
собранию сочинений и стал плевать на книги  в красном переплете, вытаскивать
их  и швырять на  пол, рыча,  как собака. Батюшка подбежал к Шубкину  и тоже
стал швырять на пол книги, приговаривая:
     -  А ты, о  сатана,  о  дьявол,  враг  Господа  нашего  Иисуса  Христа,
истинного Бога  нашего, заклинаю тебя,  духа  наглого, скверного, нечистого,
вселукавого,  омерзительного и чуждого,  силою Иисуса Христа заклинаю: Изыди
из человека сего, сейчас, немедленно и навсегда и не входи в него более.
     В это время  откуда-то  из-за  книг вылетел и упал  на пол  лицом вверх
портрет Ленина в  деревянной рамке и под стеклом,  очевидно, ранее  Шубкиным
спрятанный. Стекло, как ни странно, не разбилось. Владимир  Ильич с  красным
бантом  в  петлице щурился  из-под  приложенной к  козырьку кепки  ладони, с
доброй улыбкой смотрел на Шубкина  и на всех нас, совершающих столь странные
действия. Поп Редиска, увидев это лицо, сначала оторопел, растерялся, но тут
же, придя в себя, простер к портрету руку с вытянутым указательным пальцем и
закричал истерически:
     -  Вот он,  Антихрист, отвратительный,  премерзкий  и превонючий!  - Он
ступил на портрет, стал топтать его с остервенением, плюясь и  приговаривая:
- Сгинь, порождение  тьмы  и коварный ловец заблудших  душ! - Батюшка был  в
кирзовых сапогах и, очевидно, с подковками. Стекло  хрустело  и лопалось под
подошвами. - А ты что  стоишь? - рявкнул он Шубкину.  - Плюй на  него, топчи
его!
     - Я, батюшка, боюсь. Я же босой.
     -  Не страшись! - закричал батюшка. -  Раз ты  уверовал, помни: ни один
волос не упадет с твоей головы без воли Господа. Плюй на него, топчи его - и
не будет нанесено тебе никакого вреда. Ну?
     Шубкин,  еще  не  укрепившись в вере  своей,  ступил босыми  ногами  на
портрет с  опаской и, подгибая пальцы, начал ходить по стеклу осторожно, но,
видя,  что  оно  в самом  деле  не  режет  его ступни, что  безопасность его
обеспечена  Высшею силой,  вошел в раж и стал,  подпрыгивая, топтать дорогой
совсем недавно образ и  плеваться с еще  большей яростью, чем Редиска. А тот
бегал вокруг крещаемого и кричал поверженному дьяволу:
     -  Удались отсюда, ничтожный и косоглазый, пойми тщету своей силы, даже
и над свиньями не имеющей власти. Вспомни о Том, Кто послал тебя вселиться в
свиное стадо и  вместе с ним сбросил  в пропасть. Заклинаю тебя спасительным
страданием Иисуса Христа, Господа нашего, и страшным пришествием, ибо придет
Он без промедленья судить  всю землю, а тебя с твоим сопутствующим войском в
геенне огненной казнит, во тьму наружную извергнет, ибо держава Христа, Бога
нашего, с Отцом и Святым Духом ныне, присно и вовеки веков. Аминь.
     С этими словами батюшка вздохнул, на секунду затих. Шубкин стоял рядом,
усталый  от проделанной  работы,  но  невредимый.  Лик  Ленина под осколками
стекла исказился и теперь в самом деле был похож на чертовскую образину.
     - Станьте опять в воду! - устало сказал священник.
     Шубкин повиновался.
     - Выйдите!
     Шубкин вышел.
     -  Станьте  еще.  Повторяйте за  мной:  "Верую  в  единственного  Бога,
Всемогущего Отца, Творца неба и земли, и всего, что  видимо  и невидимо, и в
Иисуса  Христа, единородного Сына  Божия, истинным  Богом  рожденного,  Отцу
единосущного и  Им создано все. Это он ради рода людского, нас спасая, сошел
с  небес, в человеке - от  Святого Духа и Девы Марии воплотился и за нас был
распят.  Он страдал, погребен и воскрес, а ныне, взойдя на небеса, он у Отца
по правую руку восседает и явится вновь с победой судить и живых, и умерших,
и царство  Его  навеки. И  в  Святого  Духа,  Животворящего Господа  от Отца
исходящего - с Отцом  и Сыном мы и ему  поклоняемся, и Его, вещавшего устами
пророков, славим." Говорите за мной: "Верую в соборную апостольскую Церковь,
святую  и единственную, признаю  одно лишь крещение, ради  прощения  грехов,
воскресения умерших с надеждою ожидаю и жизни в веке грядущем. Аминь."
     Долго еще  продолжался обряд и  завершился тем, что священник  надел на
новокрещеного  крест,  обрядил его в сухую одежду,  а Антонина  вытерла пол,
выжала, положила мокрые кальсоны на батарею и вынесла воду. После этого сели
за  стол  отметить  событие.  Выпили  водки,  закусили  жареной картошкой  с
котлетами. Еще выпили.
     За столом батюшка меня спросил, не желаю ли и я все-таки креститься.
     Я ответил уклончиво, мол, ладно, когда-нибудь.
     - Смотрите, голубчик, - сказал новокрещеный, - не успеете, плохо будет.
Будут вас черти жарить на сковороде. Правда, батюшка?
     - Правда, - подтвердил батюшка.
     - А я так не думаю, - сказал я. - Я, конечно, погряз в грехе, но это же
чертям должно нравиться. Жарить они будут тех, кого ненавидят. Праведников.


Глава 3

     Из того времени Аглая  почти ничего не помнила. Крещенье Шубкина прошло
мимо  ее внимания, а  вот от отъезда его у нее в  памяти что-то осталось. Он
постучался к ней с бутылкой какого-то иностранного напитка. Она удивилась:
     - Вы ко мне?
     - Да вот, - сказал Шубкин, - хочу проститься. Уезжаю.
     Она подумала и, посторонившись, сказала на "ты", как раньше:
     - Зайди!
     Провела его  на кухню, усадила напротив себя. Он  поставил  бутылку  на
стол и сказал: это кальвадос, яблочная водка.
     На закуску у нее была только картошка в мундире.
     - И куда? - спросила она. - В Америку?
     - В Израиль.
     -  Да? -  удивилась она. -  А  как  же ты там будешь жить?  Ведь там же
арабы. Страшно, должно быть.
     - Вот  уж чего от вас не ожидал, так  это разговора  о страхе, - сказал
Шубкин. - Вы же партизанка и героиня.
     - А! - махнула рукой Аглая. - Была героиня. По дурости. Но я-то ведь за
родину воевала. За родину и за Сталина...
     - Ну так и я за то же, - пошутил Шубкин. - За  историческую родину и за
Менахема Бегина.
     - А-а! - сказала Аглая. - Если так, то конечно. А я смотрю, среди вашей
нации тоже смелые люди бывают.
     - Да, попадаются, - согласился Шубкин.
     - Да-да, -  покивала она.  - А то все говорят: евреи,  евреи. А  почему
такое мнение? Может, вам другое название надо придумать?
     - Ну ладно, - поднялся Шубкин. - Пойду уж.
     -  Ладно.  - Провожая Шубкина  до двери,  вдруг  удивилась: - Мне самой
чудно, но я к тебе привыкла. Би-би-си твое с тобой вместе слушала.
     - Минутку, - сказал он.
     Вышел и вернулся с приемником "Спидола"  и с какой-то  книгой. Протянул
ей приемник.
     - Вот. Возьмите.
     - Да ты что! - Она испугалась. - Дорогая вещь.
     -  Ничего. Приемник, между прочим, переделан. Помимо  основных коротких
волн, есть дополнительные. Шестнадцать и девятнадцать метров. Можете слушать
Би-би-си, "Свободу",  "Голос  Америки",  "Немецкую волну". А  это мой  роман
"Лесоповал".
     Она в  тот же вечер принялась читать, но дальше  большевика, хрипевшего
что-то про Ленина, не потянула.
     Вечером  у  Шубкина  была  прощальная  вечеринка.  Пришли  члены  клуба
"Бригантина",  драмкружка имени Мейерхольда, а с ними и поп Редиска. Выпили,
отслужили молебен, спели песню "Бригантина поднимает паруса".
     А утром,  когда Шубкин  и Антонина  погружались с  вещами  в  вызванное
такси, Аглая  в  шлепанцах сбежала к ним  попрощаться. Шубкину крепко пожала
руку, а Антонину неожиданно для себя обняла и чмокнула в щеку.
     Видевшая это Шурочка-дурочка думала, что это ей померещилось.


Глава 4

     Все,  кто  слушал  в тот год  "враждебные  голоса",  знали,  что отъезд
Шубкина  был результатом ультиматума, предъявленного ему  нашими "органами".
Западные радиостанции расценили это событие как очередной успех КГБ в борьбе
с  инакомыслием. Передавали подробности: кто  Шубкина провожал  в  аэропорту
Шереметьево-2  и  кто  встречал в  аэропорту  Вены.  Но  советские  средства
массовой информации  как  в  рот  воды  набрали. Это  была новая  тактика  -
замалчивать диссидентов, не поднимать вокруг них шумиху, не делать им лишней
рекламы. Разумеется, в нашей районной печати о Шубкине тоже не  появилось ни
слова.  И  вдруг месяца через два или три, когда  многие в самом  деле стали
Марка  Семеновича  забывать,  "Долговская  правда"  разразилась разнузданным
фельетоном "Старье  берем".  Где была в  искаженном  виде  изложена вся  его
биография. Что будто  бы, происходя из зажиточной еврейской семьи  (на самом
деле  отец  Шубкина был  бедным  портным),  он  с  детства  проникся  идеями
сионизма. Вступил  в партию для того,  чтобы подрывать  ее изнутри. Совершил
ряд  преступлений  против  советской  власти,  но  в  конце  концов  был  ею
великодушно прощен.  Ему была дана возможность  пересмотреть свои взгляды  и
исправиться,  но,  обуреваемый  нездоровым честолюбием,  Шубкин стал  искать
дешевой славы за пределами  вырастившей его страны.  Написал  и  опубликовал
клеветническое и бездарное произведение "Лесоповал" и постарался продать его
подороже.   Поставлял   западным  спецслужбам   клеветнические  материалы  о
Советском Союзе. За что его хозяева платили ему не столько деньгами, сколько
бывшим в употреблении тряпьем. Тем, которое американцы выкидывают в мусор. И
вот финал,  подготовленный  всей логикой  предыдущей  жизн