четырьмя колоннами. Весь этот участок был обнесен высоким забором
из   металлических  прутьев  с  золочеными  наконечниками,  с  автоматически
закрывающимися воротами  и  охраной. На воротах вывеска:  "Бальнеологический
комплекс "Долговские минеральные воды". На внутренней стоянке я увидел целую
коллекцию дорогих иномарок. Я спросил у сторожа, что собой представляет этот
комплекс.  Он сказал  мне, что это частная  водолечебница для очень  богатых
людей.
     - Для "новых русских"? - спросил я.
     - Для иностранцев тоже, - сказал привратник. - Воды у нас, оказывается,
по  своему химическому составу не  уступают карловарским,  а  лечение  стоит
дорого, но дешевле, чем там. А питьевую воду мы продаем по всей России. Даже
в Москве.
     - А кому же это все принадлежит? - спросил я.
     - Известно, кому, - сказал он, - Феликсу Филипповичу Булкину.
     - Булкину? - переспросил я. - Значит, он это все построил?
     - Не только это. Новую церковь заложил. Ночной клуб и казино перекупил,
два  ресторана  открыл, два  супермаркета. Богатый человек.  Но  добрый. Вон
видите детскую площадку? Это он  городу подарил. Дом для престарелых на свои
собственные деньги содержит.
     - Значит, здешний олигарх, - сказал я.
     - Да вроде того, - согласился стражник.
     Детская площадка ничем не отличалась от миллионов других, кроме,  может
быть, плаката  с  изображением черной  ведьмы  "кавказской  национальности",
запихивающей в  мешок белокурого  ребенка, и  с письменным  призывом  внизу:
"Родители!  Берегитесь  киднэппинга!". Дальше  начинался  длинный и  высокий
бетонный  забор, а за ним я увидел архитектурное  чудо - дворец  из красного
кирпича с четырьмя башнями. Что-то похожее на Петровский замок в Москве.
     Я спросил проходившую мимо тетку с кошелкой, чей это замок.
     - Чумы, - сказала она.
     - А что, он здесь живет?
     - Не живет, а бывает. А живет в Москве.
     Потом я  видел еще цементный завод и бензоколонку и  что-то  еще, и все
это,  по  словам  жителей,  принадлежало  Чуме,  о  чем  некоторые  говорили
равнодушно, другие с почтением, третьи с большой неприязнью.
     Аллея Славы  напомнила  мне Новодевичье  кладбище в  миниатюре.  Здесь,
среди  заросших  бурьяном  могил  героев прежних времен и пышных  памятников
новым  авторитетам, не  сразу  углядел я скромное  захоронение  с  гранитной
плитой, которая, видимо, недавно  заменила лежавший  здесь раньше камень. На
ней  золотом  были  выведены  даты   и  имена  погибшего  героически  Андрея
Еремеевича Ревкина и  погибшей трагически его вдовы Аглаи Степановны. А чуть
ниже было написано: "Незабвенным родителям от сына Марата".
     Я  постоял минуту  в невольных  мыслях  о бренности  жизни  и  двинулся
дальше.
     Многое  изменилось в Долгове, но пьедестал посредине площади Победы так
и стоял, как раньше, как  будто  его держали на какой-то резервный случай. А
впрочем,  и не как будто. Его в самом деле не разрушали,  потому что,  как я
потом узнал, в местных умах постоянно рождались  и сменяли одна  другую идеи
поставить  на это место если не самого Сталина, то кого-нибудь, кого  хотели
приблизить к народу  или,  точнее, к  кому народ хотели приблизить. Такими в
разные годы виделись маршал Жуков, академик  Сахаров,  писатель  Солженицын,
Петр Столыпин и Николай Второй.  А Феликс  Булкин до  того  обнаглел, что за
огромные деньги надеялся увековечить здесь самого себя  в  качестве  символа
новых времен, когда  не  вожди и  полководцы, а деловые  люди правят  миром.
Районным  законодателям хватило  ума,  мужества  и  перевеса  в  один  голос
предложение Булкина  отклонить, у людей, однако, не было никакого сомнения в
том,  что кого-то здесь  обязательно и в  недолгом  времени взгромоздят.  Но
кого? Вопрос никак не решался, но участок земли вокруг пьедестала был ухожен
и засажен маргаритками, а низкая ажурная оградка свежеокрашена.
     Постояв здесь и помыслив бессмысленно неизвестно о  чем, я посмотрел на
часы, решил, что пора обедать, и отправился к себе в гостиничный ресторан. И
тут меня ожидала встреча  с человеком, которого я уже не чаял увидеть в этой
жизни. Проходя мимо двухэтажного здания, огороженного зеленым штакетником, я
сначала обратил внимание  на  вывеску  у ворот: "Дом презрения пристарелых",
где  приставки  "пре" и  "при" перепутаны местами были, как  мне показалось,
символически. А потом увидел этого старика. Грузный, с  большой  головой, на
которой  остатки  седых  волос  распушились  в  разные  стороны, он  сидел в
инвалидной коляске,  закутанный в  плед, и,  придерживая левой  рукой  очки,
читал какую-то книгу. Я его сразу узнал и подбежал к нему.
     - Адмирал! - воскликнул я радостно. - Неужели вы?
     Он  оторвался, поднял  голову, сдвинул очки на  темя, и  подобие улыбки
тронуло его губы.
     - А это вы! - продребезжал он, не спрашивая,  а утверждая.  - Удивлены,
что я еще жив? Не удивляйтесь. Чахлые организмы живут долго. Потому что  они
не горят, а тлеют.
     Оказалось, он  не  только жив, но в полном уме и  все помнит.  Он  меня
просил и этому не удивляться.
     -  Я всю жизнь был мыслящим растением. В маразм впадают те, у кого мозг
в  долгом  застое.  А я  всегда о чем-нибудь  думал - и  кровь  приливала  к
клеткам.
     Мы вспоминали былое, говорили об Аглае, о Шубкине...
     -  Да, кстати, - спросил я, - не знаете  ли, как он живет? Я  в прошлом
году получил от него письмо. Там он писал, что пришел к истинной вере - вере
предков  - и собирается  переработать  "Лесоповал"  в соответствии  с новыми
своими убеждениями.
     -  Увы,  - вздохнул  Адмирал. - Это ему  уже  не  удастся.  -  И на мой
вопросительный взгляд ответил: -  Получил при обрезании  заражение  крови  и
умер.
     Мы  оба повздыхали, попечалились,  но  что делать? Сошлись на  том, что
Шубкин прожил  долгую и  сложную жизнь и был  счастливей  многих, потому что
всегда и истово во что-нибудь верил.
     - А вы, - спросил я Адмирала, - пришли к религии или остались атеистом?
     - Я не пришел ни к чему и ни от чего не ушел. Я не верю, что Бог  есть,
и не верю, что его нет.
     - Как так?  - удивился я. - Если вы не верите в одно, значит, вы должны
верить в другое.
     - Я ничего никому  не  должен,  - сказал он упрямо. - Просто я  не вижу
никаких  доказательств присутствия Бога и  не вижу никаких доказательств его
отсутствия. Но вера у меня есть - я верю в непостижимость нашего бытия.
     - Да  ну что вы!  -  возразил я. -  При  том развитии  науки,  какое мы
видим...
     - Чем больше нам открывает наука, - перебил  Адмирал, - тем  яснее, что
до главного она не доберется никогда.
     Я  с ним  кое в  чем согласился,  но  предложил спуститься на  землю  и
спросил, как по его мнению сегодня люди живут в Долгове.
     - Как  жили, так и живут, - сказал  Адмирал.  - Кому есть, что украсть,
крадет. Кому нечего украсть - работает. Кто работает, тот не ест.
     - А вы? - спросил я.
     - Ну, я  же не работаю. Значит, меня кто-то кормит. В  данном случае  -
наш благодетель господин Булкин.  Он  меня кормит  и других  кормит,  и весь
город кормит,  и народ шутит, что если бы не  Чума, то мы бы все здесь давно
вымерли.
     - А  скажите  мне,  Адмирал, вот  что. Еще недавно мы жили  при ужасном
тоталитарном  режиме.  У  нас не было  свободы.  Мы не могли  читать  книги,
которые хотели читать, нам мешали верить в Бога, нам запрещалось критиковать
правительство, рассказывать анекдоты, слушать  иностранное радио, говорить о
смерти, о сексе, торговать, ездить  за границу. Мы  выбирали одного депутата
из одного кандидата и все мечтали о свободе. И вот она пришла, но она нам не
нравится. И очень многие  хотят возвращения старых порядков, даже мечтают  о
Сталине. В чем, собственно, дело?
     - Я  вам отвечу так, - сказал Адмирал. - До недавнего времени мы жили в
зоопарке.  У  всех свои клетки.  У хищников одни, у  травоядных  другие. Все
обитатели зоопарка, естественно, мечтали о свободе и  рвались из клеток вон.
Теперь  нам  клетки  открыли.  Мы вышли  на  волю и  увидели, что  здесь  за
удовольствие  побегать  по  травке  можно  заплатить  своей   жизнью.  Здесь
безусловно хорошо  только  хищникам,  которые теперь свободны пожирать нас в
ничем   не  ограниченных   количествах.   И  наглядевшись  на  эту  свободу,
натерпевшись страху,  мы  думаем:  не  лучше  ль  вернуться в  клетку,  но и
хищников туда же вернуть? Их все равно будут кормить нами, но зато по норме.
И поэтому мы смотрим вокруг и ищем...
     - Кого? - спросил я.
     -  Ну,  скажем,  директора зоопарка.  Который  наведет  порядок и  всех
рассадит  по своим клеткам, хищников подкармливать будет,  но и  нам выделит
сена, капусты, а иногда за хорошее поведение и морковкой побалует.
     - Под директором вы имеете в виду Сталина?
     - Кого-то вроде него.
     - Он будет коммунистом?
     -  Я думаю, он назовет себя  как-то иначе. Но  Епэнэмэ, которое он  нам
придумает,  не будет сильно отличаться  от  предыдущего, потому  что  вообще
вариантов  немного.  Основа его  - мечта  о  счастье  всем  поровну.  Как ее
достичь, рецепт  известен:  у  богатых отнять,  бедным  раздать,  чиновников
наказать, врагов уничтожить.
     - Но ведь уже известно, что эта мечта недостижима, потому что...
     - Да мы знаем  все почему. Каждый отдельный человек знает. Но отдельные
человеки, собравшись  вместе, превращаются  в  народ. А  народ это  существо
наивное. Он готов тысячу раз обмануться и в тысячу первый раз поверить.
     - Но ведь надо поверить не только во что-то, а еще и в кого-то.
     - Правильно соображаете, - усмехнулся Адмирал. - Но этот кто-то, он уже
на подходе. Он уже перед зеркалом репетирует жесты.
     - Вы даже знаете, как он выглядит?
     - Ну, конечно же, знаю, - сказал  Адмирал. - Он скромно одет. Во что-то
полувоенное. В  быту  неприхотлив. К  материальным  ценностям  равнодушен. К
предметам  роскоши  тем  более. Ростом невысок, но коренаст,  вашей примерно
комплекции.
     - Так, может быть, мы уже нашли этого человека, - воодушевился я.
     - Нет, -  сказал  Адмирал,  - вы на эту  роль не годитесь. Вы слишком в
себе сомневаетесь, говорите  торопливо и много машете руками. А этот человек
держится загадочно, говорит  медленно, негромко, но всегда уверенно. Жесты у
него скупые, но выразительные. Мужчин одним взглядом приводит в ужас, женщин
в иное состояние, но импотент.
     - Обязательно импотент?
     - Обязательно.  Настоящим народным кумиром  может стать только человек,
для которого нет никаких страстей и соблазнов, кроме безграничной власти над
телами и душами.
     - Ничего себе образ вы нарисовали!
     - Обыкновенный образ,  - сказал Адмирал. -  Обыкновенный образ  тирана.
Люди такого рода большим разнообразием не отличаются.
     Почти всю последнюю ночь в гостинице я не спал. Вернее, заснул я сразу.
Но мне  тут же приснился этот  самый, про которого говорил Адмирал. Он стоял
на  пьедестале, помахивал мне рукой  и усмехался. Приветливо усмехался, но я
приходил  в ужас от этой усмешки и  просыпался. После  этого боялся заснуть.
Ворочался. Включал свет. Пробовал что-то читать. Читая, впадал в  забытье, и
опять  он  появлялся,  усмехаясь  мне  с пьедестала.  А  к  утру  привиделся
настолько  явственно,  что  материализация  этого видения  не  казалась  мне
невозможной.
     Покидая утром Долгов, я  ехал на  такси напрямик через  площадь Победы.
Был сильный туман и в клубах его дома, деревья, столбы и другие крупные вещи
исчезали  и  вновь возникали,  как бы  выныривали.  И так вынырнул  из  него
пьедестал. Он был, конечно же, пуст.  И  не мог не быть пуст хотя бы потому,
что еще  не пришло время появиться на нем кому бы то ни было. Пьедестал  был
пуст, и  не мне, реалисту,  лишенному малейшей  склонности к  какой бы то ни
было мистике, было сомневаться в том, что он пуст.
     Подтрунивая над самим собой и ночным своим бредом, я оглянулся в глупом
намерении - еще раз убедиться, что все выглядит так, как выглядеть и должно.
Пьедестал  был еще виден. Нижняя часть его утопала в  тумане, и поэтому верх
казался оторванным от земли и парящим над нею. А над пьедесталом из сгустков
тумана и из моего,  может  быть, расстроенного воображения сложилась фигура.
Что-то  человекоподобное.  Оно смотрело  мне  вслед, усмехалось и покачивало
поднятой вверх правой рукою.