, это  все  лирика... Так  вот,  мне ваша
"Лесостепь", можно сказать, даже  понравилась. Местами. Очень  хороший слог,
удачные  описания  природы,  особенно ханты-мансийской тайги... Вы  ведь там
были?
     - Был, - кивнул Шубкин.
     -  Можно продолжить,  -  не  отрывая  взгляда  от  своих  бумаг, сказал
Муходав.
     - Но  в целом, - продолжил Коротышкин, - ощущение от  описываемой  вами
картины  тяжелое.  По-моему, вы  немного,  как бы  сказать,  очень  сгущаете
краски...
     -  Я пишу о  явлениях,  которые  партия на  ХХ  съезде  разоблачила,  -
напомнил Шубкин.
     - В  том-то и дело, что  она их  разоблачила.  Разоблачила -  и хватит.
Хватит, - повторил Коротышкин, умоляюще глядя на Шубкина. - Ну  зачем же нам
все время вспоминать о плохом, бередить раны, топтаться в прошлом? Надо идти
вперед,   Марк  Семенович.  Посмотрите  вокруг,  какие  происходят  события.
Продолжается строительство Братской ГЭС, в  Стерлитамаке задута новая домна,
наши  коровы  дают  до  трехсот  литров  молока  в  год, наша  партия  ведет
титаническую борьбу за мир во всем мире, а вы  все  про свои лесополосы. Ну,
ладно, если бы вы вашу "Лесосеку" для себя написали или для своих друзей, но
ведь вы же передали на Запад.
     - Я не передавал, - быстро сказал Шубкин.
     - Оно само туда перелетело, - предположил Муходав.
     - Не знаю, само или не само, - повернулся к нему Шубкин, - но я, как вы
знаете, за границу не езжу. Или, может, я ездил, а вы не заметили? - спросил
он язвительно. Но Муходав, листая свои бумаги, на Шубкина не отреагировал, а
Коротышкин с ним согласился.
     -  Ну,  конечно,  конечно,  вы  не ездили. Никто  не говорит.  Но чтобы
переправить рукопись,  самому ездить не обязательно. Иностранные дипломаты и
корреспонденты, они-то ездят! И не всегда с чистыми намерениями.
     - Все сплошь агенты ЦРУ, - заметил Муходав.
     -  Именно,  -  согласился Коротышкин.  - У нас  есть сведения, что  ЦРУ
активизировало  свою деятельность  и  делает ставку на несознательную  часть
нашей  интеллигенции.  Ищет  слабое звено  в нашей  цепи.  Не  случайно  ваш
фельетон опубликован в антисоветском издательстве, сотрудники которого - это
сплошь  белогвардейцы,  власовцы и бывшие полицаи. Которые  вешали советских
людей и отправляли в газовые печи лиц еврейской национальности. И,  конечно,
за  ваше  так  называемое  произведение  ухватились  не зря. Значит,  им оно
понравилось.
     - Если  моя книга им  понравилась,  значит, она хорошая, - самодовольно
сказал Шубкин.
     - Антисоветская, - изрек Муходав.
     - Если б только антисоветская,  -  вздохнул Коротышкин.  - К сожалению,
Марк Семенович, книга антинародная. Нет, - сказал он в очевидном сомнении, -
мы пока не будем применять к вам карательных мер...
     - А надо бы, - вздохнул Муходав.
     - Сейчас не  37-й год, и мы уже не те. Мы совсем не те, Марк Семенович,
- заверил он  страстно. - Для нас  самое главное - спасти человека,  уберечь
его  от неправильных поступков. Сейчас  идет бескомпромиссная идеологическая
война. Кто кого. И  в этих условиях... Было бы хорошо, если бы вы обратились
в  нашу  печать, и  мы вам  в этом  поможем, поможем,  поможем...  - Закатив
глазки, он забормотал, впавши как будто в транс и произнося слова в странной
последовательности. - Мы  вам подскажем, вы нам  поможете,  вы  напишете, мы
напечатаем, в открытой форме выразите свое отношение...
     - А то будет плохо, - сказал как будто самому себе Муходав.
     - Это угроза? - спросил Шубкин.
     -  Ни в коем случае! - поспешно заверил Коротышкин. - Никаких угроз. Но
вы понимаете, что если вы не сделаете выводов, то и  мы... ну  что мы можем?
Марк Семенович, вы же понимаете, мы, конечно, гуманисты, но...
     - Если враг не сдается, его уничтожают, - заключил Муходав.
     - И очень большая к вам просьба. Очень, очень. О нашем разговоре никому
ни слова.
     И все. Даже подписку о неразглашении Коротышкин у Шубкина не взял.
     Некоторые  люди  в  Долгове,  вроде  Аглаи  или  даже  Диваныча,  такой
гуманности органов не  понимали. Этот Шубкин  написал страшную антисоветскую
вещь,  опубликовал ее в  эмигрантском журнале  -  и  как  же  его  за это не
посадить? Но они много  чего не понимали. Например, того, что Шубкин, как мы
уже отметили, в районе был единственный в своем  роде. Будь их десять, можно
было б одного-другого и  посадить. А если  посадить  единственного, с кем же
тогда бороться?


Глава 4

     Конечно, Коротышкин  надеялся, что Шубкин осознает всю пагубность своих
заблуждений  и испугается. И  правильно надеялся. Шубкин в  социалистическую
законность верил, но с очень большими оговорками.  Он решил больше не писать
писем  в ЦК,  не распространять свои литературные опусы, не ездить в Москву,
не общаться с диссидентами и иностранцами. И стал вести себя столь примерно,
что органам нашим следовало бы радоваться и вывесить у себя его  портрет как
наиболее послушного  и достойного подражания гражданина. Но поскольку Шубкин
им нужен был именно в качестве  диссидента, они  думали,  как бы его  на это
дело  снова  подбить,  и  придумали. В "Долговской правде" появилась статья:
"Чем дальше  в  лес, тем больше дров". Там была изложена биография  Шубкина,
где  было отмечено то прямо,  то намеками,  что он  еврей, нарушал советские
законы,  был  осужден за антисоветскую деятельность, освобожден от наказания
досрочно   из  гуманных   соображений.  И  ни  слова  о  том,  что   он  был
реабилитирован. Зато было отмечено, что Марк Семенович урока из прошлого  не
извлек, опять  скатился к  антисоветской  деятельности, в  настоящий  момент
является  наиболее  ценным  прихвостнем  западных  спецслужб  и  поставщиком
клеветы на родину, которой  он  обязан тем, что  она  его растила,  кормила,
поила, одевала, обувала, дала образование и надежду на счастье.
     Эту  статью Шубкин воспринял как  сигнал, что  снова посадят,  и  решил
последовать совету одного  опытного московского диссидента, который объяснил
ему, что его спасение в максимальной гласности.
     - Если промолчишь, тебя посадят наверняка. А начнешь шуметь, привлечешь
к себе настоящее внимание Запада, не ты их, они тебя будут бояться.
     Шубкин  поверил  и стал  действовать.  И гораздо нахальней, чем раньше.
Раньше  он писал письма  в ЦК КПСС, в "Правду"  и "Известия". Потом  копии в
"Правду",   "Известия".   Потом   в   иностранные  коммунистические  газеты:
"Юманите", "Морнинг Стар", "Унита".  А теперь очередное письмо ушло прямиком
в "Таймс", в "Нью-Йорк таймс", в "Фигаро", в "Ди Вельт" и в "Афтонбладет". И
сразу Шубкин увидел,  чем отличаются  эти газеты от коммунистических. Письмо
было  немедленно  опубликовано, причем на  самых видных  местах.  О  Шубкине
заговорили.  Тексты его стали регулярно звучать  в  эфире. "Голос  Америки",
"Немецкая  волна",  "Свобода"  и  Би-би-си  передавали  их  с  многократными
повторениями.  При этом  награждали  Шубкина лестными эпитетами. Чем дальше,
тем  более  звонкими.  Видный   диссидент.   Крупный  писатель.   Выдающийся
правозащитник.
     Долговские   органы   растерялись.  Сами   толкнув   Шубкина  на  столь
решительное поведение, теперь не знали, что делать. Он стал слишком знаменит
и теперь неясно, с какой стороны к  нему подступиться. Еще недавно его легко
было посадить и  без особого шума.  А теперь...  Самого Коротышкина можно  в
одну минуту снять с работы, посадить, даже расстрелять, если уж очень нужно,
и никто этого не заметит.  А Шубкина? Его тронешь, и все  эти голоса подымут
такой  вой на  всю  планету,  что только  держись.  Дело  дойдет  до  всяких
правозащитных  организаций,  те обратятся к  своим  президентам,  президенты
скажут о Шубкине Брежневу, Брежнев  рассердится, вызовет Андропова, Андропов
вызовет начальника пятого управления,  начальник пятого  управления  вызовет
начальника  областного  управления, тот позвонит  в Долговский отдел,  и чем
дело кончится для Коротышкина, еще неизвестно.
     Не зная, что делать, Коротышкин решил не  делать ничего, то есть делать
вид, что  никакого Шубкина  просто  нет. Что Шубкину было, конечно, на руку.
Видя, что его никто не трогает, он совсем распоясался  и обращался не только
в  газеты,  а  к   президентам  и  премьер-министрам  и  просто  к   мировой
общественности, то есть в общем-то ко всему человечеству. Писал он обо всем.
Об   отходе   официальных   властей   от  коммунизма.   О   бюрократизме   и
взяточничестве. О поголовном пьянстве. О преследовании людей  за религиозные
убеждения. О том, что власти не заботятся о культурных ценностях.
     Все эти материалы он каким-то образом  переправлял в Москву, оттуда это
опять же попадало на Запад, а по вечерам Шубкин искал и почти всегда находил
в эфире свою фамилию.
     - Иди сюда! - кричал он при этом Антонине. - Послушай, что они говорят!
     Он радовался, а Антонина горевала.
     - Ой, посодют вас,  Марк Семеныч, ой  посодют,  - сокрушенно  трясла он
головой.
     - Не бойся, Тонечка, не  посадят, - успокаивал ее Марк Семенович. - Как
же они меня посадят, когда меня теперь знает весь мир?
     Впрочем, с работы его, конечно, уволили. И из партии исключили.
     Но  именно к этому времени и относится начало его отхода от марксизма и
ленинизма. Все-таки даже в его сознании наметился перелом. Но  будучи  таким
человеком, который никак не может жить без Епэнэмэ, он стал искать его в том
мировоззрении, которое еще недавно сам называл опиумом для народа.


Глава 5

     Мы никак не можем упустить  из виду одно важное  событие, случившееся в
Долгове  в конце лета 1969 года.  Георгий Жуков и  его жена Елизавета, решив
отметить  пятилетие  сына Вани, купили  у  проводника с  проходящего  поезда
канистру польского спирта, назвали  гостей. Спирт  оказался метиловым,  сами
Жуковы  оба  померли,  один из гостей последовал  их  примеру,  и  еще  трое
ослепли.
     Дворничиха Валентина неделю выла по  единственному  сыну, руки  на себя
наложить хотела, но потом поняла, что не имеет права, должна жить ради внука
Ваньки.
     А в остальном год был хороший.
     В "Долговской правде" появилась статья: "Верность". Написана  она  была
давно.  Еще в  начале шестьдесят пятого года к Аглае приходил корреспондент.
Задал ей  кучу  вопросов.  И вскоре  написал статью,  но тогда света она  не
увидела. Аглая слышала, что в газете материал  время от времени вынимали  из
редакционного портфеля, готовили к печати, но каждый раз в последний  момент
решали, что  пока не время. И вот, видимо,  время все-таки наступило. Статья
получилась  большая, на два подвала.  В ней рассказывалась  вся  героическая
биография Аглаи Ревкиной, кое-где, правду сказать, приукрашенная. Говорилось
о твердости ее  убеждений.  Об испытаниях  и  гонениях,  через  которые  она
пронесла   верность  своим  идеалам,  партии,  революции  и  государству.  И
подробнейшим образом был описан  главный подвиг ее жизни: сохранение ценного
памятника, шедевра  монументальной  пропаганды. Была выражена  надежда,  что
недолог день, когда шедевр займет место на ожидающем его пьедестале.
     Вряд ли следует  считать случайным совпадением тот факт,  что на другой
день после  выхода статьи  к Аглае  прискакал (на  своих двоих)  нарочный  с
короткой запиской: "Уважаемая Аглая Степановна! Прошу срочно зайти в райком.
Поросянинов".
     Ей очень хотелось через нарочного отправить отправителя куда  подальше,
но любопытство пересилило.
     Собираясь  в райком, думала, не  надеть ли  гимнастерку  с орденами, но
решила, что сейчас  это будет  как-то уж  слишком. Нарядилась в  темно-синий
костюм,   под   ним   белая  кофточка,   на   пиджаке  орденские  планки   и
университетский значок, выданный за учебу на каких-то партийных курсах.
     Бывший ее кабинет выглядел не так скромно, как когда-то при ней: стол и
шкаф  новые,  из  карельской  березы,  тяжелая бронзовая люстра  с какими-то
купидонами, мягкий  кожаный  диван,  два  кожаных  кресла,  низкий  столик с
журналами "Огонек" и "Работница", а над головой Поросянинова портреты: Ленин
и Брежнев.
     -   Здравствуй,   Аглая  Степановна!  -   радостно   приветствовал   ее
Поросянинов. Он вылез  из-за  стола, пошел  к  ней навстречу и даже раскинул
руки  для  предполагаемого  объятия,  но   забыл,  с  кем  имеет  дело.  Она
пробормотала  невнятное  "здрст"   и   от   объятия  отстранилась.   Он  был
сообразительный, не настаивал, показал ей на одно из кресел, а сам опустился
в  другое.  Помолчал, словно  не придумал, с  чего  приступить  к разговору,
усмехнулся и сказал, глядя глаза в глаза:
     - Ну вот. Начнем с того, что старое поминать не будем. Ты пострадала за
свою  принципиальность,  это понято и принято во внимание. Есть мнение,  что
некоторые перегибы пора исправлять, поэтому  сообщаю: решение  об исключении
тебя из рядов отменено. Стаж остается непрерывный, на учет пока можешь стать
по месту жительства, а потом разберемся. По этому пункту вопросы есть?
     - Есть, - сказала Аглая. - Я требую извинений.
     - Чего? - удивился Поросянинов.
     - Ну должны же вы передо мной извиниться.
     -  Да.  - Поросянинов вздохнул, посмотрел на нее и сказал с чувством: -
Аглая  Степановна! Дорогой мой партийный товарищ! Ты ведь знаешь хорошо, что
партия наша ошибки признает и исправляет, но не извиняется.
     - Ладно, -  согласилась Аглая. -  Тогда  второй  вопрос. Сталина  когда
реабилитируете?
     Поросянинов смутился. Подумал.
     -  Во-первых,  -  сказал он, -  поскольку ты,  в  отличие  от  Сталина,
полностью реабилитирована, ты имеешь право говорить не вы, а мы. Так какой у
тебя вопрос?
     - Когда мы Сталина реабилитируем? - заменила она местоимение.
     -  А у меня к тебе  есть встречный  вопрос: а на хрена он тебе нужен? -
спросил Поросянинов и уставился на Аглаю прямо и не мигая.
     - Что? - опешила Аглая.
     - Ничего,  проехало, - сказал Поросянинов и перешел на официальный тон.
- У нас,  Аглая Степановна, в  партии  есть такое мнение,  и Сталин сам  его
разделял,  что не отдельные  герои делают историю, а народ  под руководством
коммунистической  партии.  На  данном  этапе  во  главе  с  первым  ленинцем
товарищем  Брежневым. Эту станцию, - он  не  дал ей  опомниться,  - мы  тоже
проехали и  сделаем пересадку на другой поезд. Нами, партийным  руководством
района,  возбуждено  ходатайство о  переводе  тебя  на  персональную  пенсию
республиканского  значения.  И  еще:  вот  путевка  в  Сочи,  билет   любой,
железнодорожный или  авиа, будет оплачен.  Посиди там, подлечись, попарься в
сауне, попринимай всякие процедуры, массаж, грязевые ванны, душ Шарко. Очень
полезно,  сам  пробовал.  Наберешься сил, возвращайся и  приходи.  Захочешь,
найдем  достойную общественную  работу. Не захочешь,  отдыхай,  читай книги,
изучай классиков марксизма-ленинизма.


Глава 6

     Диваныч вызвался ее проводить и дотащил ее чемодан до станции пешком.
     Возле вокзала стояли две  милицейские машины с мигалками, серая "Волга"
и военный грузовик с солдатами под брезентом.
     На  перроне  первого  пути  было шумно.  Толпа не знакомых  Аглае людей
отмечала  свадьбу.  Невеста в белом  платье  и  белой фате,  жених  в черном
костюме с белой розой в петлице. Дружки,  подружки,  родители,  родственники
жениха и невесты, много всякого народа. Баянист с золотыми зубами растягивал
меха,  немолодые  мужчина  и  женщина плясали, при этом женщина  выкрикивала
частушки довольно  скабрезного содержания.  На  первый взгляд -  свадьба как
свадьба. Хотя  было  в ней что-то необычное. Какие-то люди держались слишком
напряженно и зыркали глазами по  сторонам. Это потом Аглая так припомнила. А
тогда что-то почувствовала, но была озабочена своими проблемами. Боялась, не
для того ли сманили ее путевкой, чтобы в ее отсутствие вытащить статую.
     -  Да  нет,  -  успокаивал  Диваныч. -  Не  похоже.  Сейчас,  наоборот,
ожидается все-таки полная реабилитация.
     -  Ладно, -  сказала она,  - но если что, сразу  же  бежишь на  почту и
отбиваешь мне телеграмму. Не прямо, а напишешь: "Дедушка не здоров". Понял?
     - А если дедушка здоров? - пошутил Диваныч.
     - Если все в порядке, ничего не пиши.
     Вагон No 4, в который у  Аглаи был  билет, остановился прямо перед ней.
Из  вагона  сначала  выпрыгнула  проводница  с  кудрями, вылезавшими  из-под
красной фуражки, а за проводницей на площадке  появились Шубкин  и Антонина.
"Опять мотался в Москву!" - подумала зло Аглая.  Он, увидев  ее,  удивился -
чего это  она здесь? -  но улыбнулся  и  сказал: "Добрый день!".  Она ему не
ответила,  но поздоровалась  с  Антониной.  Он  спрыгнул на перрон с большим
раздутым  портфелем  и  затем  помог  спуститься своей  спутнице.  Аглая уже
взялась за  поручень,  но Диваныч дернул  ее за руку. "В чем дело?" - хотела
она  спросить,  но,  повинуясь  знакам  Диваныча,  глянула в  сторону,  куда
удалялся  Шубкин,  и  стала  свидетелем  незаурядного  события.  Шубкин  уже
приближался  к  входу в  вокзал, когда  участники  свадебной  гулянки,  все,
включая  невесту,  окружили его  и  Антонину. Тут  откуда-то прямо на перрон
выскочила  серая  "Волга",  Аглая  услышала  сначала  крик  Антонины:  "Марк
Семенович!", потом  голос самого Марка  Семеновича: "В чем дело, товарищи? В
чем  дело? Я  протестую!" Дальше было  слышно,  как  захлопали дверцы,  и  в
следующую секунду "Волга",  завизжав шинами, вырвалась из толпы,  пронеслась
по  перрону, за  ней,  простирая руки, бежала Тонька. Не  доезжая  пакгауза,
машина завернула за угол вокзала и скрылась. А Тонька остановилась и застыла
с нелепо вытянутыми вперед руками, словно ожидала, что  кто-то ей в эти руки
что-то  положит. Толпа на перроне  немедленно  рассосалась,  и только теперь
Аглая поняла, что это была не свадьба, а специальная операция.
     - Да! - сказал Диваныч с непонятным чувством. - Ловко сработано! Теперь
уж ему, как грится, век свободы не видать...


Глава 7

     Не знаю,  как  другие,  а я  с возрастом  все неохотнее  переношу  наши
русские снега,  метели, морозы, и даже "мороз и солнце - день чудесный" уже,
пожалуй, не для  меня. Мне все милее зимы южные, с мягким  неярким  солнцем,
теплыми  дождями, нехолодными  вечерами  и  незамерзшими блеклыми цветами на
клумбах.
     В  санатории имени какого-то партсъезда КПСС поправляла  свое  здоровье
советская номенклатура  среднего ранга: заместители заведующих отделами  ЦК,
заместители  министров,  начальники главков.  По неписаной иерархии (а может
быть, где-то и  писаной)  к  этому рангу  причислялись  отставные  генералы,
отдельные передовики производства и кто-нибудь из приближенных к  начальству
чинов  творческой  интеллигенции -  писатели, художники,  артисты. Последних
здесь  представлял  народный  артист  СССР Николай  Крючков,  который  ходил
быстрым шагом,  всем  приветливо улыбался, а по  утрам с  большим полотенцем
бегал к морю купаться в уже по-зимнему студеной воде.
     Аглае море было ни к чему,  тем более что плавать не  умела, плескаться
просто  так  не  любила  и  летом, зато  ценила  парную, русскую, мокрую,  с
веником.  Куда,  впрочем,  никогда  не  ходила.  Стеснялась  народа.  Будучи
известным в Долгове  человеком, думала, что в бане  ее будут разглядывать, а
потом рассказывать, что видели голую  Ревкину. А она в свое  время держалась
так,  что  даже представить  ее голой  не у каждого  хватило бы воображения.
Здесь  была  не парная,  а сауна. Не совсем  то,  но лучше, чем ничего. Зато
здешних женщин  она  не стеснялась, они были своего круга,  правда, скучные.
Говорили  только  о внуках, диете, косметике и  способах омоложения.  Их уже
тогда волновали  входившие  в  моду на  Западе  силиконовые груди и  лицевые
подтяжки.
     Времени - помимо трехразового питания, массажа, грязевой ванны, сауны и
других  телесных  удовольствий  и процедур -  оставалось  много,  но "Основы
ленинизма" Аглая  забыла дома,  к спорту приучена