ся прямо в полете.
     Ванька нажал на клавишу, из микрофона вылился чистый тенор Жердыка:
     - Сердце красавицы...
     И  тут  полыхнуло не снаружи, а изнутри, и Крыша не упал на  Ваньку, а,
напротив, взмыл вверх и продолжил свой полет в бесконечность.


Глава 18

     Незадолго до грозы Аглая Степановна Ревкина сидела за  столом, пила чай
с  ванильными сухарями и поглядывала в окно. Там было тихо и  ясно. Ничто не
предвещало ничего.
     Аглая   вспоминала  свою   поездку   в  Москву,   встречу  с  генералом
Бурдалаковым, драку с милицией, скандал со скульптором Огородовым.  Нахал! С
такой  болезнью явился прощаться. Вот и ей пришла пора  расстаться со  своим
постояльцем. Три десятка лет прожили вместе...
     - Вот,  -  сказала  она,  подойдя к нему с чашкой,  - видишь,  все-таки
дождались.  Завтра тебя  поставят на старое место, и это уже все, никто тебя
оттуда не сдвинет.
     Она  посмотрела  на него, но в его лице и  фигуре никакого  отношения к
предстоящему событию  не  обнаружила.  И вдруг подумала: а вдруг он не хочет
туда? Там холод, сырость, голуби  и возможны разные злоумышления. В каком-то
городе взорвали  уже памятник  Николаю Второму.  И этот  могут взорвать. Еще
подумала: отдам его им, а с кем останусь сама?
     Одна  в пустой  квартире... Как  это  бывало  и  раньше,  она  в  своих
размышлениях упускала из виду  то обстоятельство, что он не совсем  живой. И
мимолетно скользнула  мысль:  а  что,  если  вовсе  не  отдавать?  Эти  люди
отреклись  от него, -  думала она, забыв, что живет уже  в другую эпоху,  не
тех, которые отрекались, - разве они заслужили право на него?
     После  чая  стала  готовиться  ко  сну.  Постелила  постель,   включила
телевизор.  Местный  канал  подводил   итоги  выборов.  Коммунисты  одержали
внушительную  победу.  Журналистка брала интервью  у нового главы долговской
администрации Александра Жердыка.
     - Я считаю  нашу  победу естественной. Людям надоело  жить  в нищете  и
неопределенности.  Они  теперь видят воочию, что только коммунисты  способны
обеспечить  им спокойную и достойную жизнь. А что  касается  меня лично, - с
выражением печали добавил он, - то я не воспринимаю свою новую должность как
источник каких-то льгот, преимуществ или чего-то такого. Для  меня это будет
тяжелый труд, повседневный и неблагодарный, но если мы любим наш народ, нашу
Родину, то мы не  имеем права уклоняться даже от  самой трудной и неприятной
работы.
     После рекламной паузы  пошел фильм из цикла  "Наше старое  кино". Фильм
был,  и правда, старый, черно-белый, о войне. "Секретарь райкома" с актерами
Ваниным, Жаровым, Астанговым. Наивный, конечно, фильм, но идейно правильный.
Вот ведь  умели делать!  И  сюжет острый,  и актеры хорошие, и идеологически
выдержан. Может быть, прав Жердык. Все  возвращается  на свое место. Молодые
люди смотрят  эти фильмы, и  что-то, наверное, западает  им в душу.  В конце
концов начнут понимать, что прежнее поколение  жило идеалами, не  то что эти
новые русские, у  которых идеалы  измеряются  весом золотой  цепи на толстой
шее.
     В комнате было тепло, пожалуй, даже  жарко, но ее слегка знобило, и она
натянула на себя ватное одеяло.
     За окном опять светила луна, светила тихо и безмятежно, и так ярко, что
можно  было  читать книгу. Аглая  угрелась, и  ей было  хорошо. Она смотрела
телевизор, поглядывала на луну  и теперь видела отчетливо: брат режет брата.
В телевизоре  староста,  служивший  немцам  и схваченный  партизанами,  стал
кричать: "Я русский", а  секретарь райкома ему сказал: "Ты предатель  и  для
нас ты  трижды  немец,  гад".  Аглая пыталась следить за  сюжетом, но  мысли
разные отвлекали. Она даже и не заметила, как этот фильм кончился и началась
другая передача.  В  которой  вдруг почему-то  показали  Валентину Жукову  и
попросили  ее опознать. А  почему ее надо  опознавать, когда  ее  все  и так
знают? Аглая не поняла и,  переключившись на другой канал, попала в передачу
совершенно другого рода. Показывали зал, в  котором сидели какие-то люди, на
партизан  совершенно  не  похожие,  между  ними  ходила  молодая  женщина  с
микрофоном и задавала вопросы.
     - Скажите, вот вы говорите, что разошлись с мужем, потому что он вас не
удовлетворял сексуально. Это что значит: не удовлетворял? Он был импотент? У
него не было эрекции?
     - Нет, -  отвечала спрашиваемая, - физически у него все было нормально.
Но он просто  не  хотел  понимать,  что  могут  быть какие-то  фантазии,  не
признавал никаких отклонений от того, что сам считал нормой.
     - Ну, например?
     - Ну, например, он был против анального секса, а когда  я  ему сказала,
что  хотела бы переспать  с  его другом,  он  вообще  скандал поднял и  даже
позволил себе ударить  меня.  В  конце концов  я  от него  ушла  и вышла  за
другого.
     - И этот другой помогает вам осуществить ваши фантазии?
     - Да, конечно.
     - Он не запрещает вам переспать со своим другом?
     - Не только не запрещает, но,  наоборот, поощряет. Мы часто  занимаемся
групповым сексом.
     - И вам нравится групповой секс?
     - Очень.
     - А что именно вам нравится в групповом сексе?
     - Больше всего мне нравится двойной минет.
     - Двойной минет? - подняла бровь ведущая. - Это что же?
     - Два члена в рот.
     - Вот  как! Это в самом  деле должно быть увлекательно. А тройной минет
вы не пробовали?
     Аглая  не поленилась, слетела с кровати, подбежала к телевизору и стала
плевать на экран, выкрикивая:
     - Дура! Дура! Два члена в рот! Стрелять таких надо, стрелять!
     Она дрожала от  возмущения, плевалась и заплевала весь экран. Выключила
телевизор. Легла. Долго не могла успокоиться. Что же это происходит? Неужели
ради этих тунеядцев она, ее  поколение  жертвовали своим здоровьем и жизнью?
Включила другой канал. Там, слава Богу, передавали что-то родное.  Повторяли
старый "Голубой огонек" с космонавтами, передовиками производства, мастерами
слова и  сцены. Поэт Роберт Рождественский, еще живой, читал стихи "про того
парня".  Людмила Зыкина,  прижимая  руку к груди, пела песню "Издалека долго
течет река Волга".
     Однажды   Аглая  плыла  по   Волге   на  пароходе.  Это  была  плавучая
межобластная  партийная  конференция.  Плыли  секретари  обкомов,  райкомов,
партийные  активисты и  вместе  с  ними  два  члена  Политбюро  Каганович  и
Ворошилов. От  этого путешествия  в  памяти  осталось  немного:  бесконечные
холмистые и лесистые берега, песня из кинофильма "Волга-Волга", щедрые столы
в  кают-компании, матросы, исполняющие танец "Яблочко", и Ворошилов, блюющий
за борт. Два чекиста держали его при этом за локти, чтобы он не выпал.  Один
из них,  заметив на палубе Аглаю, посмотрел на нее очень недружелюбно, и она
поспешила немедленно исчезнуть.  Вспомнив о Ворошилове, она  стала думать  о
Сталине, Сталине, Ста... и тут же  его увидела. Он спускался к ней с крутого
противоположного  берега,  с  кальсонами,  повязанными вокруг  головы  вроде
чалмы,  тесемки  трепетали  на  легком  ветру.  Она  хотела сказать Сталину:
осторожно, здесь  круто, но  увидела, что  эта  крутизна  Сталину  никак  не
угрожает -  прыгая с камня  на  камень,  он  зависает на  несколько секунд в
воздухе и даже  вроде бы парит, как птица, а  потом опускается на  следующий
камень.  Аглая  сначала  удивилась,  как  ему  это  удается,  а  потом  сама
попробовала и увидела,  что она тоже может  парить. Она поднялась  невысоко,
может быть, всего на  вершок от земли, но, держась на  этой высоте небольшим
усилием  воли,  начала  передвигаться навстречу  Сталину  и,  приблизившись,
сказала радостно: "Товарищ Сталин, вчера в нашем магазине  давали крупу". На
что  Сталин  ласково улыбнулся и сказал:  "Когда  я  был маленьким,  я любил
ездить на паровозе "Иосиф Сталин". Тут же он поднялся на ступеньку  паровоза
и, правой  рукой  держась  за  поручень, другую откинул  и  красивым голосом
запел:
     - Сердце красавицы склонно к измене...
     Аглая  немного  удивилась,  что  товарищ  Сталин  поет  такую  странную
некавказскую песню, и от удивления проснулась.
     Луны за окном  уже не  было. Было, наоборот,  совершенно темно. И очень
тихо.  Очень  спокойно.  Слишком   спокойно.  Как  перед   внезапной  атакой
противника.  Она почувствовала: сейчас что-то должно случиться.  Но  тут  же
сама себя спросила: а что может случиться? И  сама же себе  ответила: ничего
не может случиться. И снова закрыла глаза.
     ...Был  яркий летний  день,  солнце - в  зените,  а Аглая  стояла среди
высокой  травы  на  лужайке в  сосновом лесу. Цвели  полевые  цветы,  летали
бабочки и стрекозы, а товарищ Сталин стоял в большом жестяном тазу, с ног до
головы  покрытый  густой  мыльной  пеной.  Она  стала  тереть его мочалкой и
поливать  водой  из  большой эмалированной  кружки.  А  он  такой маленький,
примерно как пятилетний ребенок, но с усами, и непонятно, чугунный или живой
и  в мундире  или  без  ничего. Аглая льет  и  льет воду из  кружки,  а пены
становится  все  больше, она  окружает его,  как пышные  кружева. Сталин  то
совсем  пропадает в ней, то выныривает наружу. Аглая хочет кого-то спросить,
что делать, когда  столько  пены, и  видит  Владимира Ильича Ленина. Ленин в
накинутом  на  плечи пиджаке сидит на пеньке  у своего шалаша и быстро пишет
апрельские  тезисы в середине июля,  а над ним  кружится  рыжий шмель. Она к
нему  подходит, чтобы спросить, как  ей  быть  с  пеной,  окутавшей товарища
Сталина,  но вождь не слышит, пишет  и трясет  бородой, она  трогает его  за
плечо, он поднимает голову, и она видит, что это не Ленин, а  Шубкин. Шубкин
тут же закрыл  свою писанину  рукой, но  она  понимает,  что это он пишет на
Сталина донос. "Нет, не донос, - говорит ей Шубкин, - это сатира. Это сказка
про трех поросят  и называется "Лесоповал". "Все равно, - сказала ему Аглая.
-  Зачем вам в Израиле "Лесоповал"?  Там ведь нет никаких лесов."  Она пошла
назад к Сталину. Но там, где он только что был, нет ни  его самого, ни таза,
там  стоит генерал Бурдалаков со знаменем, которое распростерлось,  несмотря
на  полное отсутствие ветра, и  на нем видны гвардейский  значок и  надпись:
"Друга спасет врага  паразит". И никаких  дырок. Аглая  подошла к  генералу,
поздоровалась  и спросила: "Вы Берлин уже  взяли или  только  собираетесь?".
"Взял,  - ответил  ей Бурдалаков, - только  что  взял, о  чем  доложил лично
Леониду Ильичу Брежневу." "А почему не товарищу Сталину?" - строго  спросила
она.  "Товарищ Сталин здесь больше не живет, он взял отпуск и уехал в Сочи."
Аглая обрадовалась, вспомнив, что ей тоже надо именно в Сочи, потому что она
не брала еще сегодня кефир. Она сказала "спасибо" и пошла по степи и рядом с
дорогой увидела брошенную  телегу  с  двумя упавшими на  землю  оглоблями. В
телеге охапка соломы, а на ней голый ребенок. Это Марат.  Ему два годика,  и
он мертвый, один глаз у него закрыт, а другого совсем нет. Она  не поверила,
что он совсем умер и его нельзя оживить. Она посмотрела, нет ли кого вокруг,
и  опять  увидела  Сталина.  Теперь  он был в белом  халате  со стетоскопом,
перекинутым через шею. "Товарищ Сталин, - сказала она, - у меня горе. У меня
умер сын,  а муж  мой  геройски погиб  за родину." "Я  вам помогу,  - сказал
Сталин и, приложив к ее груди стетоскоп, запел: "Сердце красавицы..." И  как
только он  запел,  ее  муж  Андрей Ревкин соединил провода, и  с неба  из-за
черных туч ринулись к земле пикирующие  бомбардировщики. Посыпались  бомбы и
стали рваться  с  ослепительным  светом и ужасным  треском,  словно  рвалась
парусина.
     Аглая  поняла, что  все  это ей  снится,  что надо проснуться  - и  все
пройдет. Чудовищным усилием воли она разлепила глаза и увидела, что явь даже
страшнее  сна.  За окном что-то сверкало, гремело, свистело, трещало. Пылала
нефтебаза,  горела, падая, большая сосна, горел и падал электрический столб.
Бенгальским   огнем   рассыпались   сомкнувшиеся  провода,   светился  экран
телевизора,  и  горел  сам телевизор. Стекла изо всех  окон летели  внутрь и
сверкали  рассыпавшимся  по  полу  калейдоскопом, а Сталин,  но не  живой, а
железный,  стоял посреди стихии и,  раскачиваясь из  стороны в  сторону, пел
"Сердце красавицы". Весь он при  этом  дрожал и  качался,  видно  было,  что
рвется,  но  не может сдвинуться, какая-то  сила держит его на месте. Он  не
может  справиться с силой и надеется одолеть  ее песней  "Сердце красавицы".
"Сердце красавицы",  - пропел  он в очередной раз, и как  бы в  ответ на его
усилия что-то  вдруг ухнуло, громыхнуло, свет ярче прежнего брызнул в глаза,
и дом  закачался.  Сталин сдвинулся к места  и  пошел прямо к Аглае вместе с
плитой,  к которой  он  был приварен.  Пошел  вперевалку,  подминая под себя
стекла, которые под ним хрустели, звенели, разлетались белыми брызгами. А он
все шел и шел, упорно,  грозно, неумолимо. Аглая вдруг поняла, что он идет к
ней,  чтобы  взять  ее  как  женщину,  и  сама  воспылала  безумной ответной
страстью. Она приподнялась на  подушке, она  растопырила худые руки и ноги в
разные  стороны, всю  себя растопырила и сказала  тихо, но страстно: "Иди ко
мне! Ну, иди, иди, ну иди же!" И он шел к ней,  качаясь  и дрожа  неутолимой
дрожью от какой-то бушевавшей внутри его бешеной силы. Он шел. Стекла летели
ему в  лицо, свет слепил ему глаза, из глаз летели огненные струи, как будто
с помощью их он  хотел  увидеть  Аглаю.  "Ну иди же, миленький!  Иди ко мне,
мальчик  мой!"  -  заклинала  она.  Перед  самой  ее  кроватью  он,   словно
засомневавшись, остановился.  И даже качнулся назад так  сильно, что чуть не
грохнулся  навзничь.  Уже  чугунный  затылок  почти  что  коснулся  пола, но
неведомая  сила  удержала  его,  подняла, выпрямила,  подбросила к  потолку,
опустила на место. Он опять задрожал-задрожал и с криком "Сердце красавицы!"
обрушился на Аглаю, и она приняла его всем своим растопыренным телом.
     Звучала  песня, гремели взрывы,  звенели стекла,  ломались,  стукались,
корежились балки потолочного  перекрытия,  внутри Аглаи что-то хрустело. Она
не поняла, что это хрустят ее же кости.
     - А-а! -  завопила она, испытывая ни с чем не сравнимое буйное чувство,
такое острое, какого никто никогда не изведывал.
     И из груди ее вырвалось пламя.


Глава 19

     Говорят,  местные  жители никогда  не  видели  в зимнее  время подобной
грозы.  Да  и не  в зимнее  время тоже не  видели.  Ударами молний, порывами
ветра,  смерчем все вокруг  было разбито,  сожжено,  уничтожено, растоптано,
разорвано в клочья. Сгорели электростанция, нефтебаза и автобаза. Развалился
на куски мукомольный комбинат. Но свидетели того, как горел и взрывался дом,
где жила Аглая, не  могли найти слов, чтобы  описать это  зрелище. Некоторые
начинали  примерно  так:  "Ну  это  было, ну это, ну это..."  и  замолкали в
большом изумлении. Конечно, всем было ясно, что это был не просто  пожар,  и
не просто взрыв, и не просто несколько взрывов, а что-то гораздо большее.
     После взрыва  в  Долгов наехали всякие эксперты из области и из Москвы,
собирали обломки и  обрывки  в  полиэтиленовые  мешочки и  увозили с  собой.
Версии выдвигались самые  разные.  И  очень дикие. Начали даже  с того,  что
будто  имело место  землетрясение. Это  в наших-то краях, сейсмически  очень
устойчивых! Потом стали  искать признаки  чеченского  следа. Только перебрав
все самые невероятные предположения, вспомнили про ТОО "Фейерверк" и в конце
концов сочли  наиболее  правдоподобной  причиной начального взрыва  грозовой
разряд.  Удар  молнии  был  воспринят  одним  из  Ванькиных  устройств   как
радиосигнал дистанционного  управления. Первое устройство рвануло, а  дальше
пошла  уже цепная  реакция:  бомбы, мины,  гранаты, тротиловые  шашки, мешки
селитры, ящики динамита, баллоны газового  коллектора. Не  зря этому подвалу
было присвоено звание "Малая Хиросима".
     Пожарные, надо отдать им должное, приехали  вовремя. И  раскрутили, как
полагается,  шланги.  Но  в последнюю секунду выяснилось, что вода  в  бочке
замерзла   (в   пожарных  бочках   вода   имеет  обыкновение  замерзать  при
температуре,  не опустившейся еще до нуля), шланги были местами протертые до
дыр, да  и  помпа вышла  из  строя. Поэтому  пожарные только  бегали  вокруг
пламени, отражавшегося на их касках, и  оттаскивали баграми обгоревшие куски
того,  что  выкатывалось  из  огня. Бревна, балки,  куски  дверей, столов  и
стульев.  Со  всеми этими  предметами  вылетел  еще  один,  продолговатый  и
обгорелый, что-то вроде  бревна. Пожарные оттащили  его  баграми подальше от
огня и  тут только  обнаружили,  что это  не  бревно,  а  еще  живое тело  с
остатками  рук  и  ног.  Тут, конечно, весь персонал скорой помощи кинулся к
этой  живой головешке,  которая пылала  и клокотала и что-то такое как будто
еще произносила. Доктор Синельников приблизил ухо к дырке,  бывшей  когда-то
ртом, и сквозь клокотанье расслышал слова:
     - Правильно он говорил: будет еще на нашей улице пра...
     И на этом обгорелое тело скукожилось и затихло.
     Все  остальное,  что  было  в доме органическое, сгорело, а железное  -
растопилось.  Статуя превратилась в бесформенную со  всех сторон оплавленную
чушку. От живых существ, включая Шурочку-дурочку и ее кошек, не говоря уже о
Ваньке  Жукове и его гостях, ничего не осталось, только долго еще над данным
местом и в ближайшей округе стоял запах горелого мяса, а через два  квартала
от  места события был найден с  двух сторон обгорелый  остаток пластмассовой
ноги  с  кожаными  застежками.  Остаток  был  испещрен  латинскими  буквами,
химическими формулами, электронными адресами,  цифрами  и фразой, написанной
крупно по-русски: "Отомщу за Афган!"

     Эпилог
     Я приехал в  Долгов только в  начале лета. И  сразу  увидел, как  много
изменилось здесь к лучшему и как  много осталось в прежнем  виде. Старухи на
перроне   по-прежнему   предлагали   пассажирам  свой  товар,  но  теперь  в
расширенном ассортименте. Уже  не только вареная картошка и  соленые огурцы,
но еще беляши, пиво, кока-кола, а вдобавок к съедобной продукции - печатная,
в  основном  одного  направления:  журналы "Плейбой", "Пентхауз"  и  брошюра
"Техника  секса  для   пожилых".  С  разными  рекомендациями,  выкладками  и
диаграммами.
     На  перроне,  очень  чистом, было  несколько палаток, где шла  торговля
мороженым,   жвачками,   гамбургерами,  чизбургерами,  "горячими  собаками",
сникерсами  (которые   едят   и  которые  надевают  на  ноги),   матрешками,
изображающими видных  политиков, армейскими  форменными  фуражками, ремнями,
значками и знаками военных отличий, домашними тапочками,  очками, мохеровыми
нитками  и  вообще  всякой  всячиной. Город за время моего  отсутствия  явно
приобщился к мировой цивилизации, о чем свидетельствовало хотя бы объявление
для проезжающих иностранцев: "The paid toilet is  behind a corner. The price
is  upon an  agreement"1. И  на другой стороне, в скверике перед  памятником
Ленину (Ильич, порядком  заплесневелый, сидит  там до сих пор), я тоже нашел
предупреждающую  надпись:  "Do not  tear flowers  out! Do not  walk  on  the
grass!"2
     Хотя я  был  близким свидетелем  и  участником  всего  происшедшего  за
последние  лет  пятнадцать  в  России,  Долгов  даже  мне показался  городом
странным. Какое-то противоестественное смешение примет старой и новой жизни.
Те же кривые улицы с теми же названиями: Ленинская, Советская, Марксистская,
имени  Алексея  Стаханова,  имени ХХII съезда КПСС,  а  между  ними  Кривая,
Поперечно-Почтамтская, Монастырская, Соборная. Я  легко нашел  Комсомольский
тупик и то место, где стоял дом  Аглаи. Там, очевидно,  и соседние дома были
снесены,  а  на  их  месте  возникли несколько зданий, слишком  шикарных для
простого  районного центра.  Шестиэтажные корпуса, облицованные гранитом,  с
большими  окнами, с голубыми елями у центрального входа, очевидно,  главного
корпуса с