общения.  Генерал и  Аглая подходили,
садились, разговаривали вполголоса. А молодые  обычно испытывали  смущение и
недовольство, отлипали друг от  друга,  сидели с напряженными лицами, иногда
бросали  взгляды  на  вновь пришедших  и,  убедившись, что  те расположились
надолго, вставали и молча шли искать иное уединение.
     Бурдалакову такая ситуация очень нравилась, он любил  спугивать парочки
и делал это  не  только с людьми. В молодости он ходил по деревне с палкой и
разъединял склещившихся собак.
     - Я вот  смотрю, - говорил  он Аглае, - едет на курорт молодая красивая
женщина. Муж  ее  провожает, встречает. Что  же,  он  не  понимает, что  она
обязательно заведет себе здесь любовника?
     - Но не все же, - возразила Аглая.
     -  Все,  -  не  согласился  Федор  Федорович. -  Только если  уж  очень
страшная. А если ничего себе  и  есть, как говорится, на что посмотреть и за
что подержаться, то уверяю вас. Я на курортах много времени провел, но таких
женщин, чтобы, имея возможность, ни-ни  и ни с кем, ни разу не видел.  Между
прочим, у немцев есть  обычай,  что  один день в  году  мужья  и жены  могут
изменить друг другу, даже переночевать порознь, но  потом об этом целый  год
не  вспоминают.  Как будто  ничего  не  было.  Так  у нас  приблизительно  с
курортами. Съездила, и что было, то было, а потом все, до следующего лета.
     - Это у кого как,  - сказала Аглая. - Я  видела  недавно кино  "Дама  с
Каштанкой"...
     - С Каштанкой или с собакой? - спросил Бурдалаков.
     -  Подождите.  -  Она  подумала  и  вздохнула. -  Вот дура-то! "Дама  с
собачкой", маленькая там такая собачка. Так  они, как начали на курорте, так
и не могли остановиться. Несмотря, что у нее и муж, и собака...
     - Так она и с собакой? - в ужасе спросил генерал.
     - Да я уж не помню, я эти фильмы, так, знаете, смотрю вполглаза, а сама
о чем-то другом думаю.
     -  Не  понимаю  все-таки,  -  сказал  генерал,  -  о  чем  думают  наши
контролирующие  органы? Ведь  такую,  извините  за  выражение,  дрянь  порою
показывают. А в книгах что  пишут! И все проходит. А еще  говорят - цензура.
Да какая  цензура, когда у нас десять тысяч писателей. Представляете? Десять
тысяч!  У меня в дивизии солдат было в два раза  меньше. Я как-то с Леонидом
Ильичем поднимал этот  вопрос. Леонид Ильич, говорю, ну зачем же нам столько
писателей?   Отберите  человек  пять,  ну  десять,  талантливых,  партийных,
сознательных. Дайте им темы, и пусть работают.
     - А вы что, с Брежневым лично знакомы? - спросила Аглая.
     - С  Леонидом-то Ильичем? - переспросил Бурдалаков. -  А как же! В этих
местах и познакомился. Вот если туда направо поплыть на пароходе, там  будет
сначала  Туапсе, потом Новороссийск, а еще до Новороссийска есть такой мыс и
называется  Мысхако.  Не  мыс Хако,  а все  вместе Мысхако.  Мы  там в сорок
третьем  десантом  высадились  под  командованием  майора  Цезаря  Куникова.
Храбрый человек был, хотя и еврейской нации.
     - И Брежнев там был?
     - Ну, скажем  так, не был, а бывал.  Когда главные силы подошли. Он был
начальник политотдела армии. Кстати сказать, медаль мне вручил "За  отвагу".
И что любопытно, до сих пор помнит. Мы когда встречаемся где-нибудь на слете
ветеранов, я его  спрашиваю: Леонид Ильич, а помните, вы мне медаль вручали?
А он смеется, ну, говорит, Федя, ты и даешь, как же я  могу тебя не помнить?
Хороший, я  вам  скажу  между нами, мужик. Ну, выпить  любит,  к вашему полу
неравнодушен,  но  зато, если  какая  просьба, всегда выслушает внимательно,
потом пальцами вот так щелкнет и порученцу говорит: запиши  и проверь,  чтоб
было исполнено.
     Ко времени встречи с Аглаей Федор Федорович был начинающим вдовцом, его
жена умерла полгода назад от рака легких. "Тоже,  -  заметил Федор Федорович
Аглае, - курила, как вы".
     Потеряв  жену, он жил  за  городом.  У него  была хорошая  генеральская
квартира в Москве на Беговой улице, но там - старшая дочь, ей уже сорок лет,
старая дева, характер  тяжелый. Младшая  Асенька, красавица, властная, таких
мужчины  любят, вышла замуж  за дипломата,  теперь с двумя  детьми в  Индии.
Младший сын  Сергей, названный так в честь фронтового друга, пошел по стопам
деда, военный, летчик, замполит эскадрильи.
     - А за городом у вас дача? - поинтересовалась Аглая.
     -  Ну да.  Большая. Полгектара земли и  восемь  комнат  на двух этажах.
Представляете? Иногда так бывает обидно, прямо до слез.
     - А что такое? - забеспокоилась Аглая.
     - У других  людей на восемь  человек одна  комната, а  у меня на одного
восемь.  И вот иной  раз сижу в одной комнате один,  а  семь  других пустые.
Перейду в другую комнату, так теперь эта без меня остается.


Глава 12

     К  радости своей  Аглая  обнаружила в  Федоре Федоровиче почти  полного
единомышленника.  Он разделял  ее  точку  зрения на  Октябрьскую  революцию,
гражданскую  войну,   электрификацию,   индустриализацию,   коллективизацию,
разгром оппозиции, Великую Отечественную войну, на Сталина, на  роль Сталина
в  достижениях  и победах. К Хрущеву  тоже относился плохо,  но  к  Брежневу
положительно, чего не могла с уверенностью сказать о себе Аглая.
     Как и  Аглая,  Федор Федорович  не  любил ревизионистов, то есть людей,
которые плохо относились к прошлому,  критиковали партию и советскую власть,
а в литературе и живописи реализму предпочитали формальные выкрутасы.
     - Был недавно  на  выставке, -  рассказывал он. - Говорят,  вот молодые
талантливые художники. Модернисты называются. Абстракционисты. Ну, посмотрел
я.  Мазня мазней и ничего больше. Смотришь  и не поймешь, что это. Дом, лес,
река или  собака, ничего не понятно. Туда линии, сюда крючки. Как говорится,
черт те чего и  сбоку бантик. Я к одному такому подошел и вежливо спрашиваю:
"Как  называется  ваша картина?" А он  говорит: "Безмолвие".  Я  ему говорю:
"Безмозглие", вот  вам как надо ее назвать. Ну  что вы,  говорю, рисуете, на
что  краски  переводите?  Это  ведь  осел  хвостом  нарисует  лучше.  А  он,
представляете, какой хам, я,  говорит,  на столь низком уровне с вами даже и
разговаривать  не желаю. Ах, ты, говорю, гад! Я не для  того на фронте кровь
проливал,  чтоб ты,  паразит, на шее  народа сидел и мазней такой занимался.
Пришел  домой,  написал в газету. Собрал еще ребят-ветеранов, все подписали,
газета напечатала. И этому в Союзе художников выговор  влепили за формализм,
и, я считаю, правильно сделали.
     - Неправильно! - резко возразила Аглая.
     -   Почему  ж   это  неправильно?  -  удивился  Бурдалаков.   -  Вы  не
представляете, какая это мазня!
     - Вот я  и говорю, - сказала она, тоже волнуясь и сжав кулаки. - За это
не выговор, за это расстреливать надо!
     - Что? - Бурдалаков поперхнулся, как будто ему живая муха в дыхательное
горло попала. - Ох, вы... О! - сказал он. - Вы горячая женщина!
     -  А что  вы думаете, - продолжала  Аглая. - Ведь это же  не безобидная
мазня. Это  не  просто  так.  Они  молодежь  нашу  растлевают.  Мы  двадцать
миллионов советских  людей  на  войне потеряли. И что?  Ради чего? -  В  эту
минуту ей искренне казалось, что в гибели двадцати миллионов советских людей
виноваты  именно художники-абстракционисты. -  Нет, - сказала  она,  не видя
причины для снисхождения, - только расстрел.
     - Да, - согласился Бурдалаков,  -  пожалуй, вы  правы.  У нас на фронте
таких...
     Он хотел  сказать,  что у  них  на фронте таких  художников  и  вправду
расстреливали,   но,  подумав,  не  вспомнил,  чтоб  на  фронте  были  такие
художники.  Был  карикатурист,  он  в  боевом  листке   Гитлера  рисовал,  а
абстракционистов не было ни одного.
     - Да, вот!  - Генерал как-то сник  и зевнул в ладонь. - Что же касается
памяти товарища Сталина, то в отношении  его, я думаю, справедливость  будет
вскорости  восстановлена. Может  быть,  даже через несколько  дней. Мне один
очень ответственный товарищ  говорил... -  тут Федор Федорович оглянулся,  с
подозрением вгляделся в кусты за спиной и понизил  голос  до шепота... - мне
говорили, будет  специальное постановление.  Михаил Андреич Суслов над  этим
специально работает...
     Перед  сном они  опять  заходили  в столовую,  где уже стояли  накрытые
бумажными салфетками стаканы с кефиром. Аглая выпивала свою порцию на месте,
а  Федор  Федорович свой  стакан уносил  к себе  в  номер. Их  комнаты  были
расположены по соседству, вторая от лестницы была его комната, а следующая -
ее. Обычно у дверей его комнаты они прощались, чтобы снова сойтись утром для
совместной пробежки.


Глава 13

     Иногда  знаменитого  генерала,  прослышав  о  его  пребывании  в  Сочи,
приглашали куда-то в соседние санатории и близлежащие города выступать перед
отдыхающими, молодежью, солдатами,  моряками и ветеранами. Тогда он  надевал
генеральский парадный мундир с золотыми  погонами, парчовым поясом, орденами
и геройской  звездой и  казался важным и недоступным. Но  когда  он брал еще
неизменное свое  знамя в чехле, образ его сразу тускнел, он становился похож
на Чарли  Чаплина с тросточкой. Он уезжал,  бывало, на весь день, а то и  на
два. Оставаясь без его компании, Аглая скучала.  По утрам бегала в одиночку,
но путь свой сокращала: до морвокзала, назад и - домой.
     Однажды  генерала  возили на  вертолете  в  город Самтредиа  и привезли
обратно  со  многими  сумками подарков от  "трудящихся солнечной Грузии", то
есть  от  местных  партийных  боссов.  Среди  подарков была  четырехлитровая
пластмассовая канистра молодого вина "Изабелла".
     Аглая была приглашена на дегустацию.
     Она  согласилась  и  вошла  к  Бурдалакову   в  комнату  со  сдержанным
любопытством. До сих пор они оба вели  себя как два  пенсионера, без намеков
на иное общение.  Но теперь  их отношения,  казалось и  ей, и ему,  дошли до
какой-то границы, требующей уточнения. Все-таки и он вдовец и она вдова, оба
пожилые, но не настолько, чтобы все было исключено. Короче, она вошла к нему
без расчета  на что-то конкретное, но с  предчувствием, что должно произойти
объяснение.
     Комната  у  него  была точно такая же, как у нее,  квадратная,  с двумя
окнами, деревянной кроватью, диваном, журнальным столиком  и двумя картинами
на  стенах. На  одной  стене -  шишкинские медведи,  а  на  другой - картина
местного художника "Штормовое предупреждение" - скалы, маяк и волны.
     -  Вот,  -  сказал  Бурдалаков, - тоже ведь  художник,  но  смотришь  и
понимаешь:  это камни, это волны, а это  маяк.  Он, может, неталантливый, но
все жизненно, не то  что, как говорится, бой  в Крыму, Крым в дыму, и ничего
не видно...
     На столике, помимо прошлогоднего "Огонька" с  недорешенным кроссвордом,
стояла  вышеупомянутая канистра, два тонких чайных стакана, ваза  с фруктами
(яблоки,  мандарины  и фейхоа),  круглая  лепешка, большая тарелка  с  сыром
сулугуни и  еще  каким-то  странным продуктом,  вроде  резиновой  колбасы  с
орехами.  Федор  Федорович  сказал,  что это делается  не  из резины,  а  из
высушенного сливового сока с орехами и называется чурчхелла.
     - Чучхелла? - переспросила Аглая. - Это как зовут Ким Ир Сена?
     -  Нет,  - сказал  серьезно  Федор  Федорович. -  Товарища  Ким Ир Сена
корейцы  зовут великий  чучхе, а  это чурчхелла.  Не чуч,  а  чурч. Промежду
прочим, чурч - это по-английски значит церковь. Ваше здоровье, Глашенька.
     Проявляя  большую  осведомленность  в  искусстве  потребления  вин,  он
посмотрел свой стакан сначала на  свет, потом покачал немного, повращал, так
что вино закрутилось внутри воронкой, пригубил и поднял глаза к Аглае:
     - Ну как? Нравится? Мне, промежду прочим, один доктор  медицинских наук
объяснял,  что  алкоголь,  -  он  сделал  ударение  на  "а", -  в  умеренных
количествах - вещь чрезвычайно пользительная. Это вам  не то, что курить. От
курения  один  вред.  А  от этого...  Шекспир  постоянно пил  шампанское,  а
немецкий писатель Гете  каждый день потреблял  бутылку красного.  И  товарищ
Сталин тоже уважал красное вино "Хванчкара". Хотя и водочки не гнушался. Я с
ним сам чокался водкой.
     - Вы? - удивилась Аглая. - Со Сталиным? Лично?
     - Разумеется,  лично,  -  улыбнулся  Федор  Федорович.  -  Разве  можно
чокаться  и  не лично? Если вы старую хронику  с парадом Победы видели, то и
меня там  могли заметить. Я там еще молодой и с  усами.  Знамя фашистское  в
общую  кучу бросаю. Да  вы кушайте,  кушайте, сыр этот  сулугуни тоже  очень
вкусный, исключительно  легко усваивается и содержит  кальций,  для женского
организма крайне необходимый. Да... - Федор Федорович отхлебнул вина, голову
откинул, взгляд  его  затуманился... -  потом,  после  парада  в  Кремле был
правительственный   прием.   Ужин,   я   вам   скажу,   был    исключительно
необыкновенный.  Теперь-то  я,   можно  сказать,  избалованный,   а   тогда,
понимаете,  первый  раз  в  жизни  кушал  рябчика  и  попробовал  жульен  из
шампиньонов.  После  ужина  вышли  из-за  стола размяться. И вот  мы, группа
старших офицеров,  стоим так это  у  окна, курим,  разговариваем, когда  мой
друг,  Васька  Серов,  толкает  меня локтем  в  бок. Я оборачиваюсь: ты чего
толкаешься? Смотрю, батюшки! - передо мной сам товарищ  Сталин в таком  это,
знаете,  темно-сером  мундире.  А на груди одна Золотая  Звезда -  и все,  и
ничего больше.  Вот так, как вы от меня, стоит, даже  ближе. В руке стакан с
водкой.  А  рядом  с  ним  Молотов  Вячеслав  Михайлович,  Маленков  Георгий
Максимилианович и маршал  Конев  Иван Степанович. И  представляете,  товарищ
Сталин водку  из  правой  руки в левую  переложил, правую  протягивает мне и
говорит: "Здравствуйте, я Сталин". Так прямо и сказал: "я Сталин". Как будто
я могу не знать,  кто он. А я опешил и  стою с открытым ртом. Он говорит: "А
вас как зовут?" А я, знаете,  хочу ему ответить, а язык точно, как  говорят,
прилип к горлу. А товарищ Сталин стоит, смотрит и  ждет. И  тут хорошо, меня
Конев выручил. Это, говорит, товарищ Сталин, полковник Бурдалаков.
     А он переспрашивает:
     -  Бурдалаков? Федор Бурдалаков? Командир сто четырнадцатой гвардейской
мотострелковой? Бывший разведчик?
     Тут  я  совсем  онемел.  Вы  представляете,  генералиссимус,  Верховный
Главнокомандующий, сколько у него дивизий, людей и разведчиков, и неужели он
каждого по имени и фамилии? А он говорит: "А вы, товарищ Бурдалаков, что же,
непьющий?" Я, можете себе  представить, перепугался и не знаю, что  сказать.
Скажу, что пьющий, подумает - пьяница. Непьющий - тоже как-то нехорошо. Стою
и молчу. А товарищ Сталин опять к Коневу:
     - Он у вас, видать, и немой, и непьющий.
     И тут Иван Степанович опять помог. "Как же, товарищ  Сталин, - говорит,
-  фронтовик-разведчик может быть непьющим?"  "Вот  я и  подумал,  - говорит
Сталин, - что  непьющих разведчиков не бывает. Пьющий  человек может не быть
разведчиком. Немой  человек  может  быть разведчиком,  ему лишь бы  видеть и
слышать,  но  не  может  быть  непьющим.  Непьющий  человек  не  может  быть
разведчиком никогда".
     - Вот  он такие слова мне сказал, и я на всю жизнь их запомнил. - Федор
Федорович, держа  перед  собой кусок чурчхеллы, задумался, помолчал и  опять
оживился.  - И  вы представляете, после  этого  он  мне говорит.  "Если  вы,
товарищ Бурдалаков, -  говорит,  - не  против, то  давайте с  вами  выпьем".
Можете вообразить? Не против ли  я! А  еще говорят, мания величия.  Да какая
может  быть  мания,  если  он полковника  спрашивает, не  против ли он с ним
выпить.  Да я бы,  если б он сказал: выпей, Бурдалаков, ведро водки, да хоть
керосина, я выпил бы. Я даже и не помню, как у меня стакан с водкой оказался
в руках. "Ну, - говорит он, - за что пьем?"  Я набрался  храбрости и говорю,
глядя  ему  прямо  в глаза: "За товарища  Сталина". А он опять  улыбнулся  и
говорит:  "Ну  что ж, за товарища Сталина, так  за товарища Сталина, товарищ
Сталин тоже  не самый последний товарищ". Протянул стакан,  мы чокнулись, он
свою водку немного пригубил и на меня смотрит. А я,  знаете ли, еще до войны
в  деревне  научился  водку пить  не  глотая, а  прямо,  вот  смотрите,  она
самотеком идет в пищевод.
     Федор  Федорович долил  себе вина,  встал,  запрокинул  голову,  широко
открыл рот, раскрутил стакан, как крутил перед пробой вина, и  стал его надо
ртом  наклонять.  Вино  крученой струей  вливалось в генерала, словно  через
воронку, и журчало горным ручьем. Кадык при этом не двигался.
     - Да! - оценила Аглая. - Это у вас получается!
     - Вот и товарищ Сталин удивился. Посмотрел, как я это делаю,  ну  и ну,
говорит, да вы прямо не Бурдалаков, а Вурдалаков. Кстати, говорит, эта  ваша
фамилия, откуда у вас такая?
     Ну  что я ему скажу? Не могу знать, говорю, товарищ Сталин. Конечно, не
можете,  говорит.  Наверное,  все-таки ваши предки какими-нибудь вурдалаками
были. Но это, говорит, конечно, я в виде шутки вам говорю. Засмеялся и пошел
дальше. И стал говорить что-то  Коневу, но уже не про меня, а про другое. И,
возможно, он про меня даже тут же забыл, но для  меня-то это воспоминание до
скончания дней.  Уж  на  что я  много видел больших, так сказать,  людей, но
Сталин - это же Сталин!
     Генерал  и его гостья помолчали,  взволнованные:  он - вновь пережитым,
она - впервые услышанным.
     - А вот сейчас  говорят, - сказала она,  желая услышать опровержение, -
что он будто бы был рябой.
     - Чепуха! - немедленно опроверг генерал. -  Откуда рябой? Почему рябой?
Я  бы каждому, кто такое говорит,  просто  не знаю что б сделал. У него было
хорошее, мужественное русское лицо.
     - Но он был все-таки грузинской национальности, - сочла нужным уточнить
Аглая.
     - Ну да, - сказал генерал, - это конечно. Но лицо было русское.
     Выпили  еще немного, и Федор Федорович  стал показывать Аглае альбомы с
фотографиями,  частично выцветшими.  Снимки были,  в основном, обыкновенные,
семейные. С женой после свадьбы. На велосипедной прогулке. На  пляже. Первый
сын. Сын и  дочь. Трое  детей. Дети маленькие. Дети большие.  Патриотическая
деятельность Федора  Федоровича была отражена в отдельном альбоме. На первой
странице фотография последнего времени во  весь рост в полной военной форме,
в фуражке, с лампасами и  орденами. Дальше в форме и в штатском,  участие во
всевозможных  церемониях.  Выступление  перед  выпускниками  артиллерийского
училища.  Встреча ветеранов  на Мамаевом кургане. Вручение Федору Федоровичу
ордена, грамоты, опять  ордена. С маршалом  Чуйковым, с маршалом Баграмяном.
Встреча  ветеранов  9 Мая у  Большого театра.  Еще раз у  Большого театра. И
вдруг - он с Брежневым. После рассказа о Сталине Брежнев волнения не вызвал,
но все же было интересно.
     - А что это вы ему вручаете? - спросила Аглая.
     -  Удостоверение почетного председателя нашего клуба  ветеранов. А это,
видите, я со знаменем этим. Не видели его развернутое? Сейчас покажу.
     Он вынул знамя из чехла, развернул и прошел с ним перед Аглаей строевым
шагом взад и вперед, показывая, как он приблизительно входил с ним в Берлин.
Аглая попыталась, но не могла представить себе, как можно было таким образом
входить в город во время тяжелого боя.
     - Но ведь вы уже были командиром дивизии, - напомнила Аглая. - Вы же не
могли прямо сами со знаменем...
     -  Да что вы говорите! - жарко возразил Федор Федорович. -  Вы даже  не
можете  себе вообразить,  какой я был человек.  Молодой... Ну  как  молодой?
Когда  война  кончилась,  мне  было  тридцать  шесть  лет,  а  уже  дивизией
командовал,  меня солдаты батей  звали.  Но горячий  я  был,  ой-ей-ей.  Все
норовил вперед выскочить. И  со знаменем... А  как  же...  А  однажды в  бою
знаменосца ранило,  и он  стал  падать.  Я думаю, если знамя  выронит, то на
личный  состав это как же  морально  подействует? И тогда я, понимаете, - он
опять загорелся, задергался, - выскочил вперед, выхватил знамя и... - и стал
рассказывать  сцену, очень похожую