ородой  людей особых, неприступных, загадочных  и
овладевших всеми знаниями человечества. Им чужды наши страхи и слабости.  Им
понятны тайны  нашего  бытия. Они знают,  что есть и что будет,  но не знают
никаких  интересов,  кроме неустанной  заботы  о  благе  отечества  и  нашем
благополучии. А если им и нужны жизненные условия получше наших, то только и
исключительно для того, чтобы они могли думать о нас, не  отвлекаясь  ни  на
что постороннее. А мы, думающие только о себе и своих мелких делишках, можем
заниматься этим в любых обстоятельствах.
     Дом, где  жила Аглая, строили хорошим, единственным во всем городе и  с
невиданными еще в здешних местах удобствами, с газом, горячей водой и даже с
канализацией, которой в те времена никто еще в Долгове не видывал.
     Тогда на окраинах города  народ еще просто бегал до ветру, но поближе к
центру население было покультурнее  и пользовалось предназначенными для этой
цели   коммунальными  сооружениями.  В  виде  дощатых  сарайчиков  с   двумя
отдельными входами, двумя  дверьми,  часто  сорванными с петель, на одной из
которых было  написано М, а на другой - Ж. В  сарайчиках  этих,  естественно
(молодые поколения, может, даже уже и не представляют), и на стороне М, и на
стороне  Ж деревянный пол украшался большими дырами,  штук  по двенадцать  в
ряд,   и  с  кучами,  наложенными  вокруг  и  вразброс,  как  будто  обстрел
производился не в упор, а из дальнобойных орудий с недолетом и перелетом.
     Автор понимает, что  описание  этих  сооружений выглядит  не  больно-то
аппетитно, но надо же нам  оставить свидетельства столь существенной стороны
нашего быта. Иначе люди грядущих веков даже и представить себе не смогут эти
дырки и эти кучи,  залитые  карболкой и  засыпанные  известкой, отчего летом
запах был такой, что в носу сильно  щипало,  а глаза слезились так, словно в
них  швырнули горсть табаку. Запах этот выдерживали только советские  люди и
мухи,  зеленые, большие,  размером с полворобья. В  жару здесь было  слишком
жарко, в мороз слишком морозно, а скользко - всегда.
     Посетители  высаживались в ряд,  как стоящие на  поле снопы, и с особым
сочувствием вспоминаются старики, которые, страдая  от  артрозов, запоров  и
геморроя,  тужились  до  посинения,  хрипели, стонали  и  стенали, словно  в
родильном доме.
     Алексей Михайлович Макаров по прозвищу Адмирал говорил, что, если бы от
него  зависело,  какой  памятник  поставить  нашей  советской эпохе,  он  бы
поставил  его  не  Сталину, не Ленину  и  не  кому-то  еще,  а  Неизвестному
Советскому  Человеку,   сидящему   орлом  на  вершине   высокой   горы  (пик
Коммунизма), наложенной им же.
     Однако вернемся в Аглаин дом. Его строили в плохое время, осенью, зимой
и впопыхах. При бедной строительной технике. На  очень слабом фундаменте, то
есть  почти  без  него.  Установили  в  полуподвале   газовый  коллектор  из
двенадцати соединенных между собою  баллонов.  Коллектор  был сконструирован
местными рационализаторами  и вызывал большие сомнения у начальника пожарной
инспекции. Но Аглая топнула на него ногой, и пожарный начальник подписал акт
приемки, оставив сомнения при себе.
     Дом был  кирпичный,  но  внутренние перекрытия  -  деревянные,  причем,
дерево  было   (потом  предполагалось   вредительство)  неважного  качества,
пораженное грибком.  Аглаю  тогда  спрашивали,  как быть,  а  она  поощряла:
стройте,  стройте, вот на ноги  станем, народ  обеспечим, тогда  в последнюю
очередь позаботимся и о себе. По скромности она взяла себе на двоих с  сыном
трехкомнатную квартиру, хотя ей предлагали четырех. А она взяла только трех.
С полезной  площадью  пятьдесят семь  с  половиной  квадратных метров. Взяла
временно, до окончания жилищного кризиса. Но жилищный кризис оказался  вроде
желанного  горизонта.   По   мере  продвижения  вперед   сам  соответственно
отодвигался.  Кризис  никогда не  кончился,  но  особняки  со временем  были
построены.  Однако Аглае места  ни в одном из  них  не нашлось - она  к тому
времени из номенклатуры выпала.  К тому же после отъезда сына на  учебу была
фактически  одинокой. Так и  осталась одна в  своих  трех комнатах на втором
этаже. Первая комната считалась гостиной, в ней был круглый  раздвижной стол
(никто  его в жизни на  раздвигал), восемь дубовых  стульев  вокруг  стола и
диван-кровать  для возможных (их у нее  никогда  не бывало)  гостей. Посреди
комнаты лежала шкура  бурого  медведя  со стеклянными  глазами  и оскаленной
пастью  -  подарок  местных  охотников.  Две  другие  комнаты  были  -  одна
кабинетом,  который во  время секретарства  ей  полагался  по  чину,  другая
спальней.  Все это было  оборудовано громоздкой казенной  мебелью: в спальне
большая  металлическая  кровать с  сильно  прогибавшейся  сеткой, в кабинете
тяжелый двухтумбовый  дубовый  стол,  покрытый сукном,  когда-то зеленым,  а
потом серым  от  пыли (за  ним никто никогда  не  работал), дубовое  кресло,
настольная лампа под зеленым абажуром из стекла, тяжелый письменный прибор с
бронзовой птицей и двумя каменными чернильницами с пересохшим нутром.
     Коллеги Аглаи, которые из номенклатуры не  выпали, дом этот  постепенно
покинули,  их  квартиры,   немедленно   превращенные  в  коммуналки,   стали
заполонять  люди  низших  сословий,  включая  проживавших  здесь  вплоть  до
реабилитации двух профессоров: сельхознаук и марксизма-ленинизма. Одно время
здесь были прописаны некий шекспировед,  скрипачка  с международным именем и
врач-убийца Иван  Иванович  Рабинович.  Так его почему-то называли, хотя  он
никого не убивал, был не врачом, а фельдшером, и не по человеческой части, а
по ветеринарной. Тем не менее, и он попал в число  людей,  которых советская
власть сначала морила  в лагерях, а затем распределяла  по ссылкам, не давая
селиться  в  больших  городах. Да  и маленькие  выбирала, чтоб  не ближе ста
километров к  столице. Таким как раз был город Долгов. Что ему явно пошло на
пользу. В  смысле среднего  интеллектуального  и культурного уровня. Который
здесь  поднялся,  а  в  столицах, наоборот,  опустился.  Закон  сообщающихся
сосудов, оказывается, правилен не только  для жидкостей. Жили в этом же доме
учительница  немецкого языка Ида  Самойловна Бауман  с  престарелой матерью,
настоятель  церкви  Козьмы  и  Дамиана  священник  отец  Егорий  с  матушкой
Василисой  и сыном Дениской, самым хулиганистым из  всех дворовых мальчишек.
Еще  обитало  здесь  семейство  банщика  Рената  Тухватуллина  в  количестве
сам-шесть - он, жена  и четверо  детей  в возрасте  от  четырнадцати  лет до
четырех, хромая,  глуховатая и  одноглазая кошатница  Шурочка,  по прозванию
Шурочка-дурочка,  а в  комнате,  примыкавшей  к Аглаиной  спальне, обитал  в
одиночестве  тихий улыбчивый человек Савелий  Артемович  Телушкин, служивший
когда-то в НКВД исполнителем приговоров. Служил он там  много лет. За  время
службы лично  расстрелял 249  (он  помнил  цифру) человек  поодиночке  и еще
многих  как  бы  в  общем  бою  (например, участвовал в  расстреле  польских
офицеров), но с ума не сошел, угрызений совести не испытывал,  сомнениями не
мучился,  и  сны  ему снились тихие, идиллические: луга,  ромашки, коровы  и
первомайские демонстрации.
     Ясно, что за время существования дома внутри его  постоянно происходили
перемещения, люди  вселялись  и выселялись,  меняли  одно  жилье  на другое,
помирали,  уходили  в  армию или в тюрьму,  и всех  не  упомнишь,  кто когда
проживал по данному адресу.
     Среди прочих  следует запомнить и  отметить особо  дворничиху Валентину
Жукову с сыном. Валентина была  крупная женщина с  широким  лицом  и широкой
покатой  спиной.  Ходила  неуклюже  носками  внутрь,  руки держала на  весу,
выставив  их немного  вперед, как  будто  собралась с  кем-то бороться.  При
такой, казалось бы, очевидной несоблазнительности ее облика в  молодости она
пользовалась большим успехом  у  мужчин,  из  которых выбрала  себе в  мужья
Серегу Жукова, гармониста, балагура и баламута. Серега в самом начале войны,
не дожидаясь призыва, ушел добровольцем  на фронт. Валентина часть  военного
времени   провела   в   Аглаином   партизанском   отряде,   где   отличалась
необыкновенной силой и храбростью. Однажды  в рукопашном бою она двух немцев
сначала кулаком свалила в нокаут, а потом связала вместе и притащила в отряд
в качестве пленных. После  войны Валентина некоторое время была у  секретаря
райкома Аглаи Ревкиной шофером. А потом ради комнаты в полуподвале перешла в
дворники. Мужа у нее уже не было. Серега с войны не  вернулся и был зачислен
в пропавшие без  вести. Поскольку не было никаких  доказательств, что он  не
сдался  врагу  живым,  здоровым  и с  оружием в  руках,  пропавший  считался
предателем, а Валентина - женой предателя. Поэтому  не только пенсии за мужа
не получала, но и партизанской медали за собственные заслуги не удостоилась.
Одна, как могла, растила сына. По старому знакомству  Аглая иногда  нанимала
Валентину  убрать  в  квартире, постирать  белье,  сбегать  в  магазин,  что
дворничиха и делала за небольшую плату. Сына  Валентины, между прочим, звали
Георгий  Жуков, точно так же, как  знаменитого  маршала.  Этот Георгий Жуков
(или  попросту Жора)  тоже  служил  в армии,  но  до  маршала не дослужился.
Дослужился только  до  звания младший сержант. По  упущению  начальства  он,
несмотря на  провинившегося перед родиной  отца, служил танкистом в Венгрии,
откуда привез аккордеон, на котором  по воскресеньям играл вальсы "Дунайские
волны", "На сопках Манчжурии" и танго про утомленное солнце. Играл сперва во
дворе, а потом был приглашаем на свадьбы и юбилеи.
     Само  собой, между жильцами  временами проистекали  скандалы  по поводу
разбитого  окна,  шума после двадцати  трех часов,  очереди в уборную, мытья
полов и уборки мусора. Но Аглаи это не  касалось, она жила отдельно, уборную
и кухню имела свою, в  споры  ни с  кем  не вступала. Соседи ее побаивались,
кроме,  может быть,  Шурочки-дурочки.  Она (так  считалось)  обладала  даром
предвидения.  Обладала  или нет,  но  пророчить пыталась  и, встречая Аглаю,
каждый раз предрекала гнусавым голосом, что вспыхнет огонь, полетят железные
птицы, поскачут железные кони, задрожит земля и мертвый упадет на живого.


Глава 8

     5 марта Аглая Степановна проснулась от нестерпимо яркого солнца с ясной
головой и  чувством, что здорова, а посему пора вставать, жить  и  работать.
"Все, - сказала она вслух, по  привычке обращаться к себе  сурово,  - нечего
залеживаться  и симулировать".  Натягивая  чулки,  вспомнила:  сегодня  день
смерти Иосифа Виссарионовича,  - и  сама себя обозвала  дурой, что  чуть эту
дату  не  пропустила. В этот день она  в прошлом и позапрошлом году посещала
памятник   с  маленьким   букетиком  герани,   специально   выращиваемой  на
подоконнике. Вышла на улицу с таким же подарком и  сегодня и увидела, что  -
весна.  Только  что  выпавший пухлый  снег  искрился на  солнце,  подтаивал,
проседал,  оплывал  с  пригорков, обнажая  покрытую  облезлой  травою почву.
Дороги потемнели, текли по краям, из-под крыш падали и с треском разбивались
сосульки. По пустырю перед домом, подпрыгивая, ходили черные то ли галки, то
ли вороны (Аглая разницы между ними не видела, но тех и тех ненавидела), а у
дома  на лавочке  сидели такие же черные  старухи (тоже довольно противные),
нахохлившись,  словно птицы. Количество старух  перед домом менялось, но две
из них сидели  там  постоянно,  одну  из них  звали  баба  Надя,  а  другая,
греческого  происхождения, была  известна под кличкой Гречка. Они  сидели на
лавочке  перед домом  всегда, многие  годы, может быть, даже целую вечность.
Казалось, они  никогда не рожались  и  никогда  не умрут,  никогда  не  были
молодыми, а  всегда были такими, как есть, и как сидели,  так сидят и  будут
сидеть всегда. Они сидели и смотрели на протекавшую перед глазами жизнь, как
на  бесконечную, говоря  нынешними словами, мыльную оперу. Не слушая радио и
не читая  газет,  они знали все про всех живших  в городе Долгове и частично
про обитавших  в окрестностях: кто  выиграл по  облигации, кого  посадили за
растрату, у кого мужа  увезли  в вытрезвитель, у кого родилась  двойня,  чья
теща  попала под поезд,  где  случился пожар  или кого  пырнули  ножом.  Эти
сведения   они   получали,   постоянно  опрашивая  всех   проходящих   мимо,
где-что-чего, но до многого  и своими  головами додумывались. Если в поле их
зрения попадал не знакомый  им человек,  старухи включали  свой  интеллект и
непонятно каким  образом  определяли близко к истине, кто  он,  откуда  куда
идет, чем занимается и какие имеет  намерения.  Иногда просто так  отмечали,
что в  прошлый понедельник перед обедом мимо  прошел человек в шляпе. Сейчас
они  тоже сидели на  лавочке,  смотрели перед собою  на снег, на солнце,  на
игравших и шумевших детей. Увидели мужчину и женщину, которые, совершенно им
не  знакомые  и  ничем  не  примечательные,  проходили  мимо,  осмотрели  их
внимательно, и, когда они удалились, баба Надя спросила Гречку:
     - Как ты думаешь, он с ей живет?
     - Да кто знает, - сказала Гречка. - Думаю, что живет.
     - Должно  быть, живет, - со  вздохом  согласилась баба Надя,  очевидно,
этого сожительства не одобряя.
     Тут к ним спустилась сверху старуха со второго этажа  Ревекка Моисеевна
Бауман в старом суконном пальто с каракулевым воротником и, держа на коленях
черные кривые руки, стала рассказывать о жизни еврейской семьи в местечке до
революции и  после, и во время гражданской войны, когда местечко стало целью
постоянных набегов различных банд, из которых одни были  хорошие, они только
грабили, другие  - плохие,  грабили и убивали, а хуже  всех были казаки: для
них главное было - убить.
     - Казаки, - шамкала беззубо старуха Бауман, качая головой, закутанной в
пуховый платок,  -  это такие люди, что  ой. Они-таки никого  не жалели. Моя
сестра Мира была  беременная,  так  они  ей сказали, мы  тебе сейчас устроим
роды, и  стали плясать у нее на  животе,  и у нее  был выкидыш,  а сама  она
осталась живая, но стала совсем самашечая.
     Баба Надя и Гречка слушали и сочувствовали, прощая рассказчице на время
распятие Христа и мацу, замешанную на крови  христианских младенцев. Рассказ
о  казаках  был  прерван  появлением  Аглаи,  которая,  выйдя  из  подъезда,
остановилась и зажмурилась, ослепленная солнцем. Она была в черном пальто, в
черных сапогах,  в заломленном  набекрень черном берете  с хвостиком  и сама
лицом черная, как цыганка, черная, как эти старухи и как галки или вороны на
поле.  Она посмотрела на старух  презрительно, ибо  никогда не любила людей,
сидевших без  дела, и, не сказав им хотя бы "здрасьте", быстро и легко,  как
будто и не болела, зашагала прочь со двора. При ее появлении старухи затихли
и присмирели, а когда она удалилась, баба Надя сказала:
     - Ишь, какая кувыка!
     -  Да  уж, -  подтвердила Гречка, хотя, что  такое  кувыка,  ни  та, ни
другая, если их спросить, объяснить не смогли бы.
     Аглая покинула  двор и пошла по твердой еще, оледенелой и оплывавшей на
солнце тропинке через пустырь, шла быстро, легко,  радуясь свету, и цвету, и
запаху  весны,  сама  не понимая причин столь  острого чувства.  Это понимал
организм. Организм  знал,  что болезнь  была  серьезной,  Аглая  выздоровела
чудом, и теперь каждая  клеточка  организма радовалась счастливому продлению
своей жизни.


Глава 9

     Комсомольский   тупик  своим   нетупиковым  концом  выходил  на   улицу
Розенблюма,  а  та  выливалась  на  проспект  Сталина, недалеко  от  площади
Сталина.
     Памятник стоял  лицом к  зданию  райкома КПСС, когда-то такого родного.
Сюда в свое время Аглая приходила (точнее, приезжала, ходить ей должность не
позволяла)  как к  себе  домой. Милиционер у  входа вытягивался и отдавал ей
честь,   секретарша  в   приемной   вскакивала  и  поправляла  прическу,   а
попадавшиеся в коридорах  толстые мужчины из местных начальников прижимались
спиною к стене и, распространяя запах  чеснока  и  сивухи, широко раскрывали
рты, набитые золотом или металлом  попроще. Они улыбались или даже смеялись,
трясли  животами,  показывая,  как  счастливы  они  ее  видеть, и  некоторые
изображали что-то похожее на реверанс.
     Здесь Аглая  в свое время занимала самый  большой  кабинет со  стенами,
отделанными  ореховыми  панелями,  со  многими телефонами.  Здесь,  в  сизом
папиросном  дыму, она, похожая на  неистовую Пассионарию, сидела за обширным
столом под портретами Ленина и Сталина. Сюда вызывала  отличившихся в труде,
но их было всегда меньше, чем провинившихся, а на последних стучала кулаком,
рявкала  и  крыла  их  матом.  Здесь  перед  ней,  бывало,  мужчины  больших
должностей  и крупного телосложения дрожали, потели, заикались, хватались за
сердце и теряли сознание. Был случай,  когда  один из них самым  натуральным
образом  наложил в штаны, а другой, директор  совхоза, пропивший полугодовой
совхозный  бюджет, не найдя объяснения, как ему это удалось,  рухнул, тут же
пораженный инсультом.
     С  большой  властью  расставаться  так  же  трудно,  как  и  с  большим
богатством. Неприятно и даже унизительно ходить пешком там,  где тебя возили
на  машине, да  с  ветерком, с  шумом, с  рявканьем  клаксона: остановитесь,
уступите дорогу, разве не видите  - Ревкина едет? Трудно привыкнуть к  тому,
что  нельзя  направо  и  налево  приказывать:  подать,   принести,  отнести,
положить, доложить. Непривычно не видеть на лицах встречных льстивых улыбок,
а  в глазах вопроса и подобострастия. Но постепенно Аглая привыкла к  своему
невысокому  положению, утешаясь тем, что  сделала в жизни немало хорошего. И
колхозную  систему  внедряла,  и  в   разгроме  оппозиции   участвовала,   и
партизанила,  и  восстанавливала район  из  руин,  но  самой  большой  своей
заслугой, венцом своих  усилий считала установление памятника, без  которого
город просто не был бы тем, чем он был.
     А райком,  что ж... был своим домом, стал чужим.  Делать ей было в  нем
нечего. И  сейчас шла она не к нему,  а  к Сталину.  Но задержалась  у Аллеи
Славы,  располагавшейся как раз  перед  райкомом.  Первой приметной вещью на
Аллее была Доска Почета, где в два ряда были вывешены портреты героев  труда
и  ударников производства: знакомых Аглае  передовых председателей колхозов,
агрономов,  врачей,  учителей,   доярок,  трактористов,  рабочих  патронного
завода,  картонажников  и  ниточников,  то  есть  работников  картонажной  и
ниточной  фабрик.  Здесь  же  среди  прочих  висел  портрет  и  самой  Аглаи
Степановны,  поскольку возглавляемому ею  детскому дому в  прошлом году было
вручено переходящее Красное знамя. А за доской находилось то, благодаря чему
Аллея получила свое  название -  могилы славных  борцов  за  наше будущее  и
настоящее, начиная с красного комиссара Матвея Розенблюма. Который когда-то,
прибыв  сюда  на  бронепоезде  "Решительный",  объявил народу  окончательное
установление в этих местах новой власти, после чего был немедленно застрелен
эсером Абрамом Циркесом. Что и послужило причиной временного  увековечивания
имени  Розенблюма в  названии одной из центральных  улиц. Хотя впоследствии,
когда  стало  можно  шутить,  некоторые шутили,  что  увековечить  следовало
Циркеса, попал-то ведь он. После Розенблюма здесь  располагались в два ряда,
как на  Доске Почета, жестяные обелиски  со  звездой  и  каменные  надгробья
героев гражданской войны, Великой Отечественной войны,  финской  кампании  и
суровых боев мирного  времени.  В самой  середине ряда  под  именем Афанасия
Миляги покоились кости мерина "Осоавиахима", едва не ставшего человеком (кто
читал  "Чонкина", знает).  Рядом  на очень  замшелом и заплесневевшем  камне
надпись гласила обманчиво: "Андрей Еремеевич Ревкин. 1900-1941. Совершил акт
самопожертвования. При подходе немецко-фашистских захватчиков взорвал важный
промышленны