ты  шо
чокнутый, а  я говорю, не чокнутый, а  имею мечту. Ленин о  том мечтал,  и я
тоже.  Нет, я себя не равняю. Ленин  -  это, знаешь, ого,  а я - это  совсем
другое.  У  Ленина мечта была, может, с километр, а  у меня токо полметра, а
все ж таки мечтать кажный имеет право. А вот то, шо твой дом практически без
фундамента, это плохо. А шо, как землетрясение?
     - Да откуда у  нас землетрясение, - возразила Аглая. - Это где-нибудь в
Средней  Азии.  Или в Италии.  Или  в Турции. А у нас таких вещей никогда не
бывало.
     - И то правда, - сказал Шалейко. - Не было. А щас  будет. - И схвативши
Аглаю в охапку, поволок в спальню. - Ой, щас будет землетрясение!
     Она не упиралась. Только спросила:
     - А как же коньяк?
     - Не прокиснет, - заверил Шалейко.
     Вижу ясно,  как избалованный современный читатель  замер в предвкушении
подробностей того, что именно случилось в спальне Аглаи Степановны Ревкиной,
какие положения принимали герои, какие части  организма между собой  и каким
образом  совмещали, какие  слова при  этом друг другу  шептали и  как именно
пришли к завершению.  Но ничего  этого автор  рассказывать не  будет.  И  не
столько  по  причине присущего  ему  целомудрия  (это само  собой),  сколько
потому,    что    рассказывать    особенно   нечего.   Герои    наши    были
рабоче-крестьянского происхождения  и  воспитания, сексуального  обучения не
проходили,  теперешних  программ  телевидения  "про  это"  не  видели,  книг
индийских,  китайских или  иных  об изысках эротики не  читывали,  читали  в
основном  газету  "Правда",  "Блокнот  агитатора"  и  "Краткий курс  истории
ВКП(б)". Слова  "секс" Аглая не слышала  вообще, а Шалейко слышал, но думал,
что это шесть по-немецки. Так что все обошлось без особых пикантностей, хотя
надо отметить,  что  пробудил-таки  настырный  Степан  Харитонович  в  Аглае
какое-то  чувство,  потому  что  он,  хоть  и  необразованный, но  физически
крепкий, старался, сопел, грыз ее волосы и говорил ей: "Ты моя кыса".
     И вот когда она уже приближалась  к той станции,  до которой  ни разу в
жизни  не  доехала, и он был на том же пути,  и оба готовы были обрушиться с
горы и погрузиться в нирвану, как где-то совсем близко (но не в них самих, а
вовне) заиграла музыка и грудной женский голос просто сказал:
     -   Говорит   Би-би-си.   Начинаем  передачу   из   Лондона.   Западные
корреспонденты  передают  из  Москвы,  что  по  циркулирующим  здесь  слухам
политика   десталинизации    встречает   заметное   сопротивление   наиболее
ортодоксальных   членов   КПСС.  В  связи  с  этим  в  Президиуме   ЦК  КПСС
рассматривается вопрос о возможной  чистке партийных рядов от тех, кто тайно
или  явно противится новому генеральному курсу,  разработанному на двадцатом
съезде...  Как  заявил один из  партийных деятелей, партия будет выявлять  и
наказывать  не только тех,  кто  прямо выступает против нового,  но и против
тех, кто не дает им должного отпора.
     "Это же про меня!" -  вдруг подумал Шалейко,  и в груди  его  появилось
неприятное чувство.
     - Это шо? -  спросил  он,  не оставляя своих усилий, но  чувствуя,  что
трезвеет.
     -  Не обращай  внимания,  - прошептала Аглая, задыхаясь  и стараясь  не
утратить  возраставшего  возбуждения. - Это  новый  сосед.  Шубкин.  Ты  его
знаешь.
     -  Шубкин, - повторил  Шалейко разочарованно. - А  если мы  его слышим,
значит, и он...
     - Не знаю. Меня это не волнует, - быстро  и раздраженно сказала Аглая и
сказала неправду,  ее  как раз очень взволновало,  что  Шубкин, может  быть,
слышит,  это  даже, наоборот, возбудило ее еще  больше, и если  б  у Шалейко
хватило ума или такта помолчать секунду-другую...
     -  А  меня волнует, -  не прекращая своих действий, зашептал  ей в  ухо
Шалейко. -  Ты слыхала, говорят, будет чистка. Для  тех, хто противится и не
дает  отпора.  А  я  не противлюсь  и  твою  позицию,  -  он задвигался  еще
интенсивнее, - целиком и полностью осуждаю.
     - Ах, ты  осуждаешь, ты осуждаешь!  - возмутилась она, пытаясь при этом
не остыть  и дойти до точки.  Но  у него в это время шел обратный процесс, и
хотя он из вежливости еще елозил по ней, дело шло на спад. Она, почувствовав
это, сама стала скисать, не выдержала и столкнула его с себя довольно грубо.
Бормоча невнятные извинения, он сполз на пол и стал одеваться.
     Она его не  попрекала, но смотрела злобно. Накинула  шелковый китайский
халат  с павлинами и ждала нетерпеливо, пока он застегнет все свои пуговицы.
Он уже надел шляпу и двинулся  к дверям, когда  она выхватила у  него из рук
портфель и стала совать в него коньяк и лимоны.
     - Да ты шо, Степановна! - попытался он ее урезонить, но она вручила ему
портфель и сказала:
     - Сгинь, сопля!
     Шалейко такое обращение показалось очень обидным, и оно  тем более было
обидно, что  его в детстве в самом деле звали Соплей. Тяжело  вздыхая, вышел
он на лестничную площадку в надежде, что незаметно покинет дом, не привлекши
ничьего внимания. Правда, там, перед домом,  - он вспомнил, - сидят какие-то
старухи. Они  носы свои  готовы  во  все совать,  но по  слепоте,  глухоте и
глупости авось не поймут, кто он и откуда идет.
     Но  прежде, чем  снова встретить старух,  он  уже  здесь, на лестничной
площадке,  столкнулся  с  Шубкиным.  Марк   Семенович,  прослушав  очередную
передачу Би-би-си, решил вынести мусорное ведро и подумать по пути о текущих
событиях. У него  по поводу возможной чистки в КПСС  тоже возникли различные
идеи, и он сочинял  уже  на  ходу очередное  письмо Хрущеву с требованием не
ограничиваться изгнанием высокопоставленных фракционеров, но очистить партию
от  наиболее   оголтелых  сталинистов,  засевших  в  партийных  организациях
областного и районного уровня.
     Шубкин вышел  с  ведром  на площадку  и тут  нос к  носу  столкнулся  с
Шалейко. Шалейко,  увидев Шубкина,  решил, что  тот  слышал скрип  кровати и
слова "ты  моя кыса" и захотел посмотреть, кто же  их произносил. Не понимая
того,  что творческий человек, каковым был,  конечно, Марк Семенович Шубкин,
будучи погружен  в свои  мысли (а он  в них был всегда погружен),  настолько
отрешался  от всего,  вокруг происходящего, что  никаких разговоров, никаких
посторонних звуков не слышал, а если и слышал отдельные охи, ахи и слова, то
лишь  как невнятный шум,  как отдаленный гул морского прибоя. Но Шалейко, не
понимая тонкостей душевного устройства творческого человека, был уверен, что
этот гад слушал  и, может быть, даже подслушивал, и потому таиться перед ним
бессмысленно.
     - А-а, - сказал он, изображая неподдельную радость, что увидел Шубкина.
- Здорово!
     - Здравствуйте,  - сказал Шубкин рассеянно или, как показалось Шалейко,
уклончиво.
     - А  я  тут понимаешь...  Ну,  выпил. И  сцепление полетело. Я  в  Доме
колхозника заночевал...
     -  Хорошо,  -  сказал Шубкин отвлеченно и  ничего не  имея в  виду,  но
Шалейко  показалось, что за словом  "хорошо"  содержится недоверие Шубкина к
услышанному.
     - Ну, я ж тебе объясняю,  - сказал Шалейко, обижаясь неизвестно на что.
- Ну, был выпимши. Признаю, со мной это бывает. И встретил. А я же живу, как
собака,  все  по  командировкам.  То на  партконференцию,  то  на  совещание
передовиков, то на сессию, то на выставку. Жинка у меня  больная по женскому
делу.  Она  мне сама  говорит: ты, Степа, можешь,  чего хочешь, токо меня не
бросай. А  я шо ж, человек  слабый. На фронте в  атаку без каски ходил, пули
меж  виском и ухом свистели,  а им  не  кланялся.  Я  же ж  Шалейко!  Я ж из
казаков.  Но когда  вижу  симпатичную бабешку, тем  более...  да вот... - Он
вздохнул  и опять  приосанился. - Но зато в идеологическом  плане не признаю
никаких компромиссов.  Тут Шалейко твердый, как  кремень. - И показал сжатый
кулак,  изображая  им,  очевидно,  крепость названного  минерала.  Но  решил
попробовать и  другой  подход.  -  Слухай,  а  может, по  коньячку?  Смотри,
хороший,  молдавский,  четыре  звездочки.  Нет?  Дело  твое.  А  шо  там  по
бибисям-то об нас расказуют? Шо-то обратно клевещут, а?
     Последнюю фразу он сказал как бы  мимоходом и без нажима, но с намеком,
что,  мол, если ты  про  меня  донесешь, то  и  нам есть кое-что  куда  надо
просигнализировать.
     -  Да так, -  ответил  Шубкин  рассеянно.  - Ничего  особенного.  - Ему
хотелось поскорее отделаться от Шалейко и побыть наедине со своими  мыслями.
Поэтому  он  сделал  вид, будто что-то забыл, и вернулся к себе  в  комнату,
оставив мусор невынесенным.
     А  Шалейко  постоял еще  на площадке, пожал плечами  и с неохотой  стал
спускаться вниз.


Глава 25

     Уже темнело, но двор по случаю воскресенья  и  теплого вечера был полон
народу. Дети играли в футбол,  в прятки,  в фантики и в  ножички. Милиционер
Толя  Сараев  накачивал  колесо  мотоцикла  "Ковровец".  Шурочка-дурочка  на
примусе варила кошкам  какое-то варево. Старухи  в  полном составе сидели на
лавочке. Жора Жуков играл на аккордеоне танго "Утомленное солнце". Мать  его
Валентина танцевала с Ренатом Тухватуллиным, а жена Тухватуллина Рая снимала
с веревки белье, ревниво поглядывая на танцующих.
     Короче  говоря, когда  Шалейко вышел  от  Аглаи,  там перед  домом  уже
собралась такая куча  приметливого до  чужой  жизни народу, мимо которого  и
муравей бы  незамеченным  не  прополз.  А  Шалейко был  вовсе не муравей,  а
крупный и заметный со всех сторон  мужчина. Да к тому же в соломенной шляпе.
И напрасно он надеялся, что люди  во дворе, занятые сугубо своими делами, на
него  не  обратят  внимания.  Они,  конечно,  обратили.  Еще  когда  входил,
обратили.  А  когда  выходил,  тем  более.  А  когда  он,  стараясь не  быть
опознанным, нагнул голову и надвинул шляпу на глаза, они обратили внимание и
на  то, что нагнул голову, и  на то,  что  надвинул на глаза шляпу.  Шалейко
удалился в сторону улицы Розенблюма. Старухи посмотрели ему  вслед, и Гречка
сказала в условно вопросительной интонации:
     - Это он от кувыки, штолича, вышел?
     На что получила ответ:
     - Знамо, от кувыки, от кого же еще.
     Будучи человеком относительно  трезвого ума,  Шалейко не  подумал,  что
люди, встреченные им  при выходе от Аглаи, выполняли  чье-то  задание, но по
житейскому опыту знал,  что  старухи, проводящие время  на  лавочках,  ввиду
незагруженности  ума  чем-нибудь  практически  нужным,  бывают приметливы  и
памятливы, и если кто у  них  спросит,  сидели  ли они в  такой-то вечер  на
лавочке и  не заметили  ли  проходившего мужчину  определенной наружности  в
соломенной шляпе, разумеется, скажут: как же, как же, конечно,  заметили - и
тут же вспомнят подробно, в  чем был одет, как  выглядел, когда пришел  и во
сколько времени вышел.


Глава 26

     Из всех развлечений, доступных в свободное время  партийному человеку с
большими  возможностями,   секретарь   обкома   Николай   Иванович   Грызлов
предпочитал три:  охоту, рыбалку, баню. В субботу он отправился  в охотничье
хозяйство   "Осинки"   и    там    заночевал.    Вечером    попарился.   Две
девушки-комсомолки его  как следует веничком похлестали, помылили, помыли, в
простыню завернули, пивка принесли  и  другие удовольствия  сделали, а потом
вместе с  ним и песни попели. Утром была охота. Удачная.  Грызлов подстрелил
двух уток и одного кабана. Те же  комсомолки обед приготовили замечательный.
Салат  столичный,  салат  из  свежих  овощей,  солянку  сборную с грибами  и
маслинами, утку по-пекински, кисель клюквенный, и водочка была в графине  из
холодильника.  "Ох!  Ах!  Ух!"  - сказал Грызлов,  глядя на это изобилие, но
сказал мысленно,  потому что партийный  руководящий  товарищ  не может иметь
человеческих  эмоций,  а если еще  имеет, то поостережется  выражать  их при
подчиненных.  Даже  в  бане,  когда  девушки  Грызлова  делали   ему  всякие
приятности, он и там принимал их  усилия  с каменным лицом  и с таким видом,
как если бы был полностью одет и сидел в президиуме. Обслуживая его, девушки
никогда  не  могли понять, прибегает ли он к их услугам для удовольствия или
считает, что  так полагается.  Закрытый был товарищ, гвоздями  заколоченный,
как  гроб. Но когда рюмку  первую выпил,  не  удержался и крякнул, и  только
погрузил вилку в салат столичный, как вдруг во  дворе затарахтело - прикатил
на  мотоцикле  нарочный с  протоколами и  резолюциями  прошедших по  области
районных конференций. Расписался Николай Иванович в получении и, прихлебывая
солянку, стал  листать  доставленные бумаги.  Лениво  листал,  заглядывая  в
конец,  заранее  зная,   что   там  будет.   Коммунисты  района   с  большим
воодушевлением  приняли   весть   о   Пленуме  Центрального  Комитета  КПСС,
заклеймили жалкую антипартийную группу в составе тт. и примкнувшего к ним. В
конце стояло  везде: "Принято  единогласно". И после резолюции, пришедшей из
Долгова,  тоже  стояло,  что  принято  единогласно.  Но  немножко  в  другой
редакции: "Принято единогласно при одном воздержавшемся в лице т. Ревкиной".
Прочтя  эту фразу, Грызлов так открыл  рот, что  солянка вытекла  обратно  в
тарелку. Аппетит пропал. Не дотронувшись до  утки по-пекински, Грызлов пошел
к  директору хозяйства и из его кабинета позвонил  домой Нечаеву. Нечаев как
раз  тоже сел  обедать и уже  заложил за ворот салфетку. И тут как  раз жена
позвала его к телефону, прошептавши в страхе: "Грызлов".
     Нечаев  взял  трубку  и,  понимая,  что в воскресенье Грызлов  без дела
звонить не будет, сказал официально:
     - Нечаев у телефона.
     Ожидая, что в ответ с ним поздороваются, спросят, как дела. Но Грызлов,
ничего не спросив, сказал сразу:
     - Оказывается, у тебя в районе есть своя оппозиция.
     Разумеется, имея в  виду Аглаю Ревкину. А  когда Нечаев стал говорить о
заслугах Аглаи и о том, что с ней надо поработать, Грызлов резко заметил:
     - У нас, милый друг, с оппозицией не работают, у нас ее уничтожают.
     И не дожидаясь ответной реакции, положил трубку.
     Вот тут-то все и началось. Нечаев послал жену за Поросяниновым, который
был вскоре найден в парикмахерской. Поросянинов, думая, что его пригласили к
обеду, явился без промедления с бутылкой водки "Посольская" и запасом свежих
анекдотов, чтоб посмешить начальство.
     У порога, тщательно вытирая ботинки, он сказал:
     - Вчера я слышал анекдот про козу и сороку. Летит, значит, сорока...
     - Ноги  можешь  не  вытирать и сразу топай обратно,  -  перебил  сурово
Нечаев. - Завтра будем исключать Ревкину. Поручаю тебе собрать бюро, и чтобы
был полный кворум.
     - А что случилось? - удивился Поросянинов.
     - Полный кворум, - повторил Нечаев.
     - Да какой кворум? Как я до завтра его соберу? - спросил Петр Климович.
     - Звони по телефону, работай  ногами. В общем, делай,  что  хочешь,  но
кворум чтоб был, - сказал Нечаев и отвернулся.


Глава 27

     Покинув Аглаин  двор, Степан Харитонович  направился сразу к себе в Дом
колхозника,  который находился по ту сторону железной дороги. Подпрыгивающей
походкой Шалейко  шел  в сторону  вокзала, испытывая  ощущение,  что за  ним
кто-то сзади крадется, скрываясь за деревьями, или следит из-за неосвещенных
окон.
     Шалейко шел  быстро,  а  вечер  надвигался еще быстрее, как  будто сама
темнота кралась за  Шалейко на мягких лапах.  И постепенно стали  зажигаться
огни в окнах и на столбах вдоль дороги, вернее, не на всех столбах, а только
на одном  при  подходе  к  вокзалу.  На  остальных  столбах лампочки отчасти
перегорели, отчасти были побиты  в  прошлом году сильным градом,  а  отчасти
расстреляны местными  мальчишками из рогаток. И с тех пор то ли  лампочек не
было, то  ли некому было  их вкрутить, но улица ночами  жила в полном мраке.
Зато  сам вокзал,  через который  лежал путь  Степана Харитоновича, со  всех
сторон светился электрическим раем.
     Вокзал  в  городе Долгове, как и  во многих ему подобных, играл  особую
культурную  роль.  Не  имея лучшего  места  для вечерних  прогулок,  местная
публика  стекалась  сюда  по  субботам и  воскресеньям  к  прибытию  дальних
поездов.
     Этих поездов  было четыре,  и  все  четыре московские.  Два  -  один из
Москвы,  другой в Москву - проходили днем. И два других  тех же  направлений
останавливались здесь вечером с промежутком около получаса. Стояли каждый по
четыре  минуты.  И эти  минуты  до прибытия  первого  поезда, после  отбытия
второго, в промежутке между ними и  особенно во время стоянки того и другого
воспринимались долговчанами как волнующее событие. И  в самом деле, это было
красиво и  впечатляюще. Гладкий перрон  из хорошо укатанной кирпичной крошки
очень отличался от городских улиц, темных и кривых, и в лучшем случае крытых
булыжником.
     Двухэтажное  здание  вокзала  было построено в  начале века  из  серого
шершавого  камня.  В  нем было  все, что полагается: зал ожидания,  билетные
кассы, два буфета и  ресторан. На фронтоне по обе стороны от круглых часов и
светящейся    вывески    с   названием   станции   располагались    портреты
коммунистических основоположников - Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
     Между прочим, в том  самом  1957  году в Москве  должен  был состояться
Всемирный фестиваль молодежи.  К великому  этому событию готовился и Долгов.
Поэтому  долговский вокзал  в ожидании проезжающих  на  фестиваль зарубежных
гостей был почищен и приведен в  порядок, а у главного входа  в вокзал  было
вывешено на понятном иностранцам языке объявление:

     "Tualet nakhoditsya za uglom"
     А   у  клумбы  перед  вокзалом  для  той  же  категории  пассажиров  на
специальной фанерке было написано:

     "Zvety ne rvat'! Po trave ne hodit'!
     Иностранцы в  Долгове пока что встречались редко, но и без них вечерами
на здешнем перроне бывало людно и весело.
     Первыми задолго  до прихода  очередного состава появлялись девушки. Они
ходили по две, по  три,  источая запах  крепких духов местного производства.
Тут же возникали здешние  парни в вельветовых  куртках-бобочках  и в широких
расклешенных   брюках.  Супружеские   пары,  нарядившись  в  самое   лучшее,
неторопливо  двигались вдоль  перрона, приветствуя  друг  друга почтительным
наклонением  голов  и приподнятием  шапок,  кепок  и шляп. У входа  в вокзал
продавались  бублики  с  маком,  газированная  вода  с  сиропом  "Крюшон"  и
сливочное мороженое в вафельных стаканчиках. А иногда даже и надувные шарики
для  детей.  Так все гуляли  туда-сюда в терпеливом ожидании  приходящего по
расписанию краткого праздника.  Девушки  шуршали крепдешином,  молодые люди,
волочась за ними, мели платформу своими клешами, пытались завязать разговор:
     - Девушка, а девушка, из вас что-то выпало и пар идет.
     Девушка либо гордо не отвечала, либо отвечала:
     - Дурак! - и тем самым давала повод для дальнейшего общения.
     Поезд появлялся  издалека,  из  темноты. Сначала  слышался далекий,  но
сильный крик паровоза, потом из-за дальнего поворота выскакивали  и начинали
быстро  приближаться  три светящихся глаза, три  фары, свет  которых тонкими
струйками  бежал по рельсам, затем  становился больше и ослепительней, и вот
на  станцию  в  клубах  пара врывался,  пыхтя  и  свистя,  двигая блестящими
рычагами    и    кривошипами,   "Иосиф    Сталин",    гордость    советского
паровозостроения, с  пятиконечной звездой на  могучей груди. Он втаскивал за
собой   длинную,   пропахшую  копотью   вереницу   вагонов,  двери   которых
одновременно  распахивались,  свету  становилось  еще  больше,  пассажиры  в
пижамах и тапочках спрыгивали со ступенек, и одни с чайниками торопились  за
кипятком, другие - за бубликами и мороженым, остальные смешивались с местным
народом. На перроне возникало оживление, атмосфера временной  многолюдности,
даже как бы столичности,  слышалась  чистая московская речь:  "Сматри, какой
прелестный  гарадок!", "А пачем ваши агурчики?" - и возникало ощущение,  что
это  не жалкий  перрон захолустной  же