ще раз!" Кресло перемещается к окну с занавесками. Негр  не
шевелится. Он не отрываясь глядит вдаль. Осторожно проскальзываю у  него
над головой и лечу дальше, в бесконечность. "Зачем? - думаю.  -  Мне  же
нечего там делать, мне же совсем нечего делать в бесконечности!" Огляды-
ваюсь. Далеко-далеко позади в прямоугольнике окна все еще маячит  дурац-
кая черная фигура. Над ней по-прежнему висят жалкие занавески.  "Почему,
- думаю, - почему, почему, почему не дает мне покоя это окно? Почему ме-
ня сводит с ума этот безнадежно черный тип? Почему  он  с  таким  маниа-
кальным упорством уставился вдаль?"
   Где-то в отдаленнейших областях галактики звонит телефон. Затем отту-
да доносится голос моей матушки.
   - Нет, к сожалению, не может. Он захворал. Не вчера,  а  сегодня.  Не
знаю, не знаю. Вполне вероятно. Ну что вы, простуда, конечно! Хорошо,  я
скажу...
   Кресло возвращается в комнату и опускается на свое место. Ухватившись
за подлокотники, с трудом подымаюсь и покачиваясь бреду в прихожую. Мама
смотрит на меня испуганно.
   - Тебе немедленно надо ложиться! Ты ужасно выглядишь!
   В трубке голос Знобишина.
   - Я, брат, едва не спятил. Объясни, ради бога. Откуда лошадь?  Откуда
колымага? И кто была эта... в каракуле? Мне померещилось... Или я  прос-
то... А ты, я вижу... В тихом омуте...
   - Прости, Знобишин, - говорю я, - мне и впрямь как-то нехорошо,  я  и
впрямь вроде бы простудился. Коляска-то открытая была, а пальто  у  меня
не зимнее, демисезонное... Все собирался зимнее купить, да так вот и  не
купил почему-то. А в коляске-то было прохладно, конечно. Верх  был  под-
нят, но что с него проку? Он только от снега... или  от  дождя.  Прости!
После я тебе все объясню, все растолкую. Тут, знаешь ли, такие дела...
   Ложусь на тахту. Матушка набрасывает на меня халат. По-прежнему  зно-
бит. В комнату входят какие-то люди. Их много. Их очень много. Почему их
так много? Почему они пришли? Что им от меня нужно? Я их не звал.  Я  их
не приглашал. Они пришли без приглашения.
   Какая бесцеремонность! Бесцеремонность, доходящая до наглости!  Удру-
чающая, непростительная бесцеремонность!
   Люди рассаживаются на стульях, в креслах, на письменном столе, на по-
доконнике и прямо на полу. Все они хихикают. Тихонько, но довольно  про-
тивно хихикают. Над кем, над чем, по какому  поводу  они  хихикают?  Они
пришли ко мне, чтобы всласть и безо всякого повода похихикать! Они наби-
лись в мою комнатенку, как сельди в бочку, и в этой жуткой  тесноте  они
непрерывно, без устали, безо всякой причины по-идиотски хихикают!  Среди
них трактирщик Матвей Ковыряхин. Он сидит на столе и болтает  ногами.  В
его руках гитара с гигантским голубым бантом. Он сидит, болтает ногами и
щиплет струны. Осторожненько так, почти незаметно щиплет струны. И гита-
ра тоже похихикивает. От щекотки. Из глубин нашей  звездной  системы  до
меня доносятся голоса. Два женских голоса. Первый постарше, кажется, ма-
мин: "Лежит. Температуры нет, но выглядит плохо. Я как увидела его,  так
прямо испугалась - бледный, глаза горят,  губы  посинели...  Есть  такой
грипп - бестемпературный. От него, говорят, иногда помирают". Второй по-
моложе, кажется, Настин: "Да, да, это опасный грипп, опасный! Давали ему
что-нибудь? Лучше всего аспирин и чаю с малиной".
   В комнату входит Настя. В ее голубых глазах  голубая  тревога,  голу-
бая-голубая тревога. Я отбрасываю халат и сажусъ.
   - Прости, Настя! У меня так много народу. Какие-то странные  люди.  Я
их не звал. Честное слово! Пришли сами. Пришли и  расселись,  как  дома.
Сидят, хихикают. Над чем они хихикают? Чего смешного?  Не  понимаю.  Мне
плакать хочется, а они смеются. Даже зло берет. Но хорошо, что ты  приш-
ла. Вот этот человек с гитарой - трактирщик Ковыряхин. Играет,  как  сам
сатана. Даже лучше. Трактир называется "Голубой  жираф".  Хороший  кофе,
отличный коньяк и старинные пластинки. Потом сходим. Это недалеко.  Мат-
вей Матвеич, познакомьтесь. Моя невеста -  Анастасия.  Я  ее  обожаю.  А
трактир,  Настасья,  симпатичнейший!  Под  потолком   жираф   болтается.
Действительно, голубой. Весь трактир голубой, как твои глаза. Стены  го-
лубые, чайники голубые, граммофон голубой...  Сыграйте  нам  что-нибудь,
дорогой Матвей Матвеич! Сыграйте нам что-нибудь синенькое!
   Снова ложусь. Настя заботливо укрывает меня халатом. Из-за  ее  спины
выглядывает матушка. Из матушкиных глаз текут крупные  слезы.  Чего  она
плачет? Что случилосъ?
   - Что произошло?! - кричу я, вскакивая с тахты. - Да скажите же  мне,
наконец, что стряслось?
   - Успокойся! - говорит Настя. - Ради бога, успокойся!
   - Ты болен! - говорит мама. - Ты серьезно болен. Ты  заразился  грип-
пом. Тебе надо лежать. Ложись, пожалуйста, я тебя прошу!  Я  очень  тебя
прошу! Ложись, пожалуйста, и лежи спокойно, не вскакивай.
   Да, я болен. Но это не грипп, конечно. Какая-то странная болезнь. Хо-
тя и похожа немножко на грипп. И как-то  сразу,  неожиданно  я  заболел.
Как-то внезапно я свалился. Пришел домой, и нб  тебе.  Хорошо  еще,  что
раньше, в коляске, в трактире... А может быть, и коляска, и жеребец  Ка-
валер, и кучер Дмитрий, и швейцар Пафнутий, и трактирщик Ковыряхин и са-
ма бесподобная - все это и есть моя болезнь, мой горячечный бред?  Впро-
чем, горячки-то нет. Значит, случается бред и без горячки. Не часто,  но
случается. И он опаснее, коварнее, чем горячечный, потому что непонятно,
отчего бредишь и что вообще с тобою творится. И конечно, уже тогда, тог-
да в электричке был я нездоров. А после все хуже и хуже мне становилось.
Собирался ведь к врачу, да не пошел по лености.
   Звонок. Мама спешит в прихожую. В комнату входит врач - женщина немо-
лодая и серьезная.
   - На что жалуетесь? Голова не болит? А грудь? А поясница? А горло?  А
живот? Дайте руку! Разденьтесь до пояса! Дышите глубже! Не дышите!  Отк-
ройте рот! Скажите "а"! Ложитесь на спину! Чем болели в детстве? А после
чем болели? Курите? Алкоголем не злоупотребляете?
   Усевшись за мой письменный стол, врачиха выписывает больничный лист и
рецепты на лекарства.
   - Выздоравливайте! - говорит она на прощанье и  энергичным,  твердым,
мужским шагом покидает мое жилище.
   Настя садится рядом со мной на тахту и долго глядит  на  меня  с  жа-
лостью.
   - Не валяй дурака и лечись! Завтра я принесу тебе  апельсины  и  твое
любимое овсяное печенье. А сейчас прими снотворное и выспись как  следу-
ет. Я тебя умоляю!
   Настасья уходит. Матушка приносит  стакан  воды.  Я  глотаю  таблетку
снотворного и быстро засыпаю. Мне ничего не снится.
   Через два дня я уже вполне здоров. Хожу на службу. Уходя из дома, го-
ворю матушке:
   - Если кто-нибудь позвонит, спроси, что передать. Скажи, что  в  пять
часов я буду дома.
   Или:
   - Если мне позвонят, скажи, что я на службе, что  через  два  часа  я
вернусь домой.
   Или:
   - Если мне позвонит женщина - не Настя, а та, другая, которая называ-
ет меня господином, - скажи, что я ушел по делам, что я жду ее звонка, и
если она скажет, когда позвонит в следующий раз, я непременно тогда буду
дома.
   Возвращаясь домой, я спрашиваю:
   - Ну что, звонили?
   И мама отвечает:
   - Нет, никто не звонил.
   И мама отвечает:
   - Звонил Знобишин. Спросил, когда будешь.
   И мама отвечает:
   - Звонила Настя. Спросила, как ты себя чувствуешь и  какие  лекарства
принимаешь. Вечером еще позвонит.
   И мама говорит:
   - Звонил редактор издательства. Просил зайти к  нему  завтра.  Обяза-
тельно завтра!
   Отправляюсь к редактору. С тяжелым сердцем, с пудовым,  тянущим  меня
вниз, сгибающим меня сердцем поднимаюсь на лифте.
   Сейчас скажет, что надо выбросить еще пять-шесть  стихотворений,  или
что в этом году книга даже в сокращенном виде не будет издана, или что в
книге слишком много прошлого и маловато настоящего  и  следует  добавить
настояшего, добавить как можно больше настоящего, не скупиться на насто-
ящее, не жадничать, или...
   Вхожу в кабинет. Здороваюсь. Редактор, не  подымая  головы,  отвечает
мне "здравствуйте". Стою у стола. Редактор увлечен чтением какой-то  бу-
маги. Редактору не до меня.
   Лев Толстой сегодня очень сердит. Борода его совсем  растрепалась,  а
глаза едва заметны под нависшими бровями. Кажется, редактор уже  изрядно
ему надоел. Еще немного, и старик, выйдя из себя...
   Голова редактора подымается.
   - А, это вы! Простите, я тут увлекся.  Любопытная  бумаженция.  Сади-
тесь, пожалуйста. Могу вас обрадовать. Мы посовещались и решили, что вам
все же надо дать два с половиной листа. Три не выйдет, а два с половиной
натянем. Так что возьмите снова рукопись и добавьте стихов из тех, кото-
рые были изъяты. Выбирайте любые. Пишете вы крепко, слабых стишков у вас
нет. И торопитесь! Через неделю я вас жду.
   Сердце мое мгновенно становится легким, как праздничный воздушный ша-
рик. Вырвавшись из моей груди, оно взмывает к потолку, стукается об  ос-
нование люстры и отскакивает в угол. Там оно висит, чуть подрагивая, ро-
зовое, округлое и довольно приятное на вид. "Ну вот, - думаю,  -  теперь
его доставать придется, лестницу придется искать".
   Редактор глядит на потолок, замечает сердце и улыбается доброй, впол-
не человеческой, нередакторской улыбкой.
   - Возьмите палку! Вон она там, в другом углу. Мы ею шторы раздвигаем.
   А Брянская не звонит. Зато звонит Настя.
   - Как ты там? Ты все еще неважно себя чувствуешь?
   - Нет, я уже поправился, вполне поправился. И у меня хорошая  новость
- в книгу добавляют стихи. Бумага нашлась!
   - Ну-у! Поздравляю тебя, мой дорогой!  Поздравляю,  поздравляю!  Есть
еще справедливость на свете! Сохранились еще ее остатки! Ликую вместе  с
тобой! А я взяла билеты в Малый оперный  на  балеты  Стравинского  -  на
"Петрушку" и "Весну священную". Кажется, ты их не видел?
   - Нет, не видел. Спасибо, что взяла. Ты у меня, Настасья,  молодчина!
Если б не ты, я нигде бы не побывал и ни черта бы не увидел. Ты меня ше-
велишь и не даешь мне уснуть. Ты у меня прелесть, Настасья!  Ты  у  меня
просто сокровище!
   Иду по набережной канала. Снег уже растаял. Множество воробьев рассе-
лось на ветках тополей и на чугунной ограде. Они неумолчно, громко вере-
щат. Радуются весне.
   Останавливаюсь у моста, у того самого моста. Гляжу на мост.
   По мосту проезжает "скорая помощь" с красным крестом на боку. По мос-
ту проезжает огромный, длинный автофургон с финскими  яйцами.  По  мосту
проносится красивый, новенький красный мотоцикл. За рулем сидит парень в
какой-то невиданной куртке со множеством карманов, застежек и пряжек и в
роскошном красном шлеме с прозрачным козырьком. На лице у парня  большие
очки. Парень похож на инопланетянина. За его спиной сидит девица в такой
же куртке, в таком же шлеме и в таких же очках. Она тоже  инопланетянка.
О ее принадлежности к прекрасному полу свидетельствуют ее длинные  льня-
ные волосы, которые выпущены из-под шлема и развеваются,  как  знамя,  у
нее за плечами. По мосту проезжает телега,  запряженная  громадным,  от-
кормленным битюгом с толстыми лохматыми ногами и длинной  гривой,  будто
сошедшим с полотна Васнецова. Битюг светло-коричневый, а  грива  у  него
совсем светлая, как волосы прелестной мотоциклистки.  Упряжь  на  битюге
великолепная. Широкие кисти свисают до самой земли. "Надо же! - думаю. -
Оказывается, есть еще в городе такие лошади и такая упряжь!" Но  телега,
которую шутя влечет за собою удивительное животное, до крайности  прими-
тивна: просто голая, плоская деревянная платформа на вполне  современных
колесах с резиновыми шинами. На телеге несколько ящиков с  картошкой.  А
возница и вовсе невзрачен. Он в каком-то бесформенном, бесцветном, гряз-
ном балахоне. Из-под капюшона торчат рыжая,  всклокоченная  бороденка  и
кончик недокуренной сигареты.
   Проводив взглядом телегу, перехожу мост и со  страхом  приближаюсь  к
знакомому, стилизованному под Растрелли фасаду. Двери закрыты. Ворота  -
тоже. Шторы на окнах опущены. Никаких признаков жизни.
   Стою на набережной и, опершись на ограду, гляжу  на  фасад.  Проходит
десять минут, пятнадцать, двадцать пять. Вот, кажется, одна штора  заше-
велилась, кажется, даже приподнялась... Нет, это только кажется. Все не-
подвижно. Подойти к парадному и позвонить?
   Набравшись духу, подымаюсь по ступеням, подхожу к двери, останавлива-
юсь в нерешительности. Наконец берусь за медную ручку  звонка  и  дергаю
ее. За дверью тихо. Еще и еще раз дергаю.
   За дверью послышалось какое-то постукивание. Потом  что-то  звякнуло.
Дверь приоткрылась. Из нее высунулась голова швейцара.
   - Ксению Владимировну... госпожу Брянскую можно видеть?
   Швейцар долго и бессмысленно смотрел на меня, беззвучно шевеля тонки-
ми губами.
   - Их высокоблагородие в отсутствии. В отъезде изволят быть.
   - А когда она вернется?
   - Не могу знать!
   Голова исчезла. Дверь затворилась. За дверью снова звякнуло.
   Спускаюсь с крыльца, отхожу к ограде, опять гляжу на фасад. Шторы  на
окнах по-прежнему недвижимы.
   Бесцельно шатаюсь по городу, захожу в магазины,  разглядываю  лежащий
на прилавках товар, интересуюсь, сколько он стоит, любуюсь  хорошенькими
продавщицами, пью пиво у ларьков, подолгу торчу на перекрестках, размыш-
ляя, куда мне идти - прямо, налево или направо, захожу во  дворы,  гляжу
на брандмауэры, наблюдаю за играми детей, подымаюсь по незнакомым  лест-
ницам и рассматриваю остатки витражей на лестничных площадках.  Внезапно
обнаруживается, что я на Лиговке и предо мною "Голубой жираф",  то  есть
кафе-мороженое 1 61 Городского управления общественного питания. В  кафе
входят обыкновенные, вполне современные люди. Точно такие же люди из не-
го выходят. Нет смысла туда заглядывать. Нет смысла огорчаться понапрас-
ну.
   Иду дальше. Отхожу от кафе метров на сто. Вдруг останавливаюсь, пово-
рачиваюсь, бегом возвращаюсь, рывком открываю дверь, сбегаю вниз по  де-
ревянной лесенке и внимательно озираю помещение.
   Стены не голубые, а желтые. Столы и стулья алюминиевые. Стойка -  то-
же. Голубого жирафа нет. Самовара нет. Граммофона нет. Чайников нет.  За
стойкой не Ковыряхин в синей рубахе с белой подпояской, а  пухлая  блон-
динка в зеленом платье и белом переднике.
   Подхожу к стойке. Блондинка наливает мне стакан гурджаани. Сажусь  за
ближайший столик, медленно пью.
   ...Не позвонила и уехала. Куда-то зачем-то уехала. А ведь не  говори-
ла, что собирается уезжать. Надолго ли уехала и далеко ли?  Одна  или  с
кем-то уехала? По делу или просто так уехала? Хорошее вино гурджаани.  В
меру кислое, в меру терпкое и с тонким ароматом. Отличное вино  гурджаа-
ни. А ведь сказала: "Позвоню непременно!" И я поверил. Доверчив  я,  как
ребенок. "Но ваши стихи!.. Они подхватывают меня под руки и куда-то уво-
дят". Будто трудно было позвонить и сказать два слова. Мол, уезжаю, ско-
ро вернусь, когда приеду - позвоню. Тоже мне фифа! Наивен я,  как  малое
дитя. Прекрасное вино гурджаани.
   Выхожу на улицу, иду дальше, неведомо куда. За моей спиной  -  топот:
кто-то бежит, кто-то торопится. Оглядываюсь - Ковыряхин! Без пальто, без
шапки, в ультрамариновой своей рубахе!
   - Ох, еле-еле догнал вас, сударь!
   - Матвей Матвеич! Голубчик! Это вы! Как я рад,  дорогой  мой!  Как  я
рад! Значит... А я-то думал...
   Обнимаю трактирщика, и с нежностью гляжу в его  невзрачное,  топорное
лицо, и готов расцеловать его с любовью.
   - У меня к вам, сударь, порученьице. От нее, от богини нашей.  Велела
передать, если заглянете ненароком в "Жирафа", что она уехала по срочно-
му делу в Москву на недельку или того менее. Вернется и тут же, без про-
медления, будет вам телефонировать. Слава богу, я вас догнал-с!
   - А когда уехала-то?
   - Позавчера-с.
   Стою у подъезда Малого оперного. Жду Настю. Подкатывают такси. Из них
выходят прилично одетые,  степенные  мужчины  и  принаряженные  женщины.
Подъезжает заграничный автобус. Из  него  высыпает  публика,  одетая  на
удивленье небрежно. Эти люди почему-то очень веселы. Они хохочут, громко
разговаривают и энергично жестикулируют. "Пьяные, что ли?" - думаю я.
   Подъезжает еще одно такси. Из него выскакивает Настя.  Она  элегантна
до неправдоподобия и хороша  до  невероятности.  Иностранцы  затихают  и
смотрят на нее. Смотрят, как она божественной походкой  приближается  ко
мне, как снимает перчатку и сует мне руку для поцелуя. Не обращая внима-
ния на замешательство иноземцев, но притом явно чувствуя на себе их вос-
хищенные взгляды, Настасья берет меня под руку, и мы направляемся к две-
рям театра.
   В гардеробе, отдав мне пальто, шарф и шапочку, Настя долго поправляет
перед зеркалом прическу, хотя поправлять-то, собственно, нечего  -  при-
ческа в полнейшей сохранности. Покупаем программку. Настя тщательно изу-
чает ее и делает комментарии, демонстрируюшие ее немалую осведомленность
о балете Малого оперного театра. Слышится звонок. Направляемся в  зал  и
отыскиваем свои места в партере. Представление начинается.
   Декорации живописны. Костюмы красочны. Музыка изысканна. Арап чудови-
щен. Балерина грациозна. Петрушка трогателен.
   Настя вся розовая от удовольствия. Она непрерывно хлопает.  Слежу  за
нею незаметно. Наслаждаюсь и балетом, и Настей.
   - Ты что не аплодируешь? Не нравится? - спрашивает она.
   - Нравится. Но ты сегодня мне нравишься больше, чем Стравинский,  Бе-
нуа и Фокин, вместе взятые.
   - Чудак! - говорит Настасья, явно довольная.  -  Пришел  в  театр,  а
смотришь на меня. Смотри на сцену, я тебя умоляю!
   В антракте Настя с аппетитом уплетает мороженое и запивает  его  шам-
панским. За соседним столиком сидят наши знакомые иностранцы. Они что-то
говорят по-французски и не спускают с Насти глаз.
   ...Выходим из театра.
   Идем пешком. Вечер теплый, совсем весенний.
   Подходим к Настиному парадному. Я останавливаюсь.
   - Ты что? - спрашивает Настя. - Пошли, пошли! Еще лишь десять часов!
   Я не трогаюсь с места.
   - Да что с тобой? - удивляется Настя. - Женька уже спит. Посидим.  Ты
мне стихи почитаешь. Ты ведь уже давно не читал мне своих стихов.
   Я по-прежнему неподвижен.
   - В чем дело? - уже тревожится Настасья и внимательно смотрит  мне  в
лицо.
   Я гляжу в сторону.
   - Ты еще не вполне здоров? Ты еще неважно себя чувствуешь? Или ты ус-
тал?
   Я как-то по-дурацки молчу. Я чувствую, что выгляжу нелепо, и это  на-
чинает меня злить. Настя тащит меня за рукав.
   - Ну пошли же, пошли! Чего мы торчим здесь, у парадного, как школьни-
ки? Вон соседи уже глядят на нас из окна!
   - Я не пойду к тебе, Настасья, сегодня, - говорю я наконец,  глядя  в
асфальт. - Ты уж прости, но сегодня не могу. Мне надо  поработать  перед
сном. Хочется написать о Петрушке. Не о самом, конечно,  Петрушке,  а  о
любви. О самоотверженной, пылкой, чистой, настоящей и гибельной любви. Я
давно уже не писал ничего подобного. И вот сейчас  пришло  время...  Мне
немедленно нужно сесть за стол, сосредоточиться, все  остальное  забыть,
от всего отключиться... Понимаешь? До утра это во мне  может  не  сохра-
ниться, может уйти, растаять, исчезнуть навеки. Такое со мною случалось.
   - Ну, если так, - говорит Настя неуверенно. - Только очень жаль,  ко-
нечно. Очень жаль. Ну, пока!
   Настя целует меня и исчезает в открытых дверях парадного.
   - Позвони мне завтра или послезавтра! - кричит она уже с лестницы.
   Стоя на автобусной остановке, думаю о  Стравинском,  о  французах,  о
Насте и о Брянской. Вдруг меня осеняет: ведь можно пойти  в  Музыкальный
музей! Там наверняка есть что-нибудь. Какие-нибудь старые афиши,  фотог-
рафии, журнальные статьи, газетные заметки. Там уж конечно знают дату ее
смерти. Однако при чем тут смерть? Какая, к дьяволу, смерть? Я же  видел
ее! Я ехал с нею в коляске! Я слышал ее живой голос! Я целовал ее  руку!
Она жива! Она жива-живехонька! Она молода. У нее цветущий вид. Она вовсе
не собирается умирать. Никуда я не пойду! И незачем мне  знать  дату  ее
смерти. Он