алуйста!
   - Ладно уж, - говорю я, - выследила меня,  хитруша.  Вот,  поставь-ка
гвоздики в банку, а я свечки зажгу.
   Настя шарит рукой в сумочке, достает маленький перочинный  ножичек  и
начинает подрезать стебли цветов. Я лезу в  карман  за  свечами.  И  вот
гвоздики уже красуются в банке. А рядом с банкой горят свечи.  Их  пламя
коптит, колеблется, наклоняется, ложится горизонтально, потом  выпрямля-
ется, потом вдруг исчезает и появляется вновь. Мы стоим с Настасьей  ря-
дом, почти касаясь друг друга локтями. Стоим, смотрим на цветы, на пламя
свечей и на часовню. После все так же рядышком, почти касаясь друг друга
локтями, покидаем кладбище и направляемся к трамвайной остановке.  Когда
подъезжает вагон, я говорю:
   - Садись, я не поеду. Мне хочется прогуляться пешком.
   И Настя, побледнев от неожиданности, глядит на меня влажными от подс-
тупающих слез глазами. И она спрашивает:
   - Можно, я изредка... буду звонить тебе - как ты и что?
   И я отвечаю:
   - Звони.
   И, повернувшись, иду прочь. Через десять шагов оборачиваюсь.  Подыма-
ясь по ступеням вагона, Настя не спускает с меня глаз. Глаза у  нее  ог-
ромные и совсем черные. У нее всегда такие глаза, когда она  очень  нес-
частна.
   Сентябрь.
   Небольшой и не слишком уютный зал. Посередине -  рояль.  Вокруг  него
полукольцом - стулья. На стенах портреты русских композиторов. На  окнах
заросли комнатных цветов. На пюпитре рояля несколько небольших  Ксюшиных
фотографий.
   Зал наполняется публикой. В основном это люди преклонных  лет.  Среди
них несколько совсем дряхлых, сгорбленных старушек и старичков.  Я  сижу
на отдельном стуле у стены. Из боковой двери появляется нарядная и  сим-
патичная Марианна Максимовна. Она объявляет начало музыкального утренни-
ка.
   Подхожу к роялю, кладу на него листок с подготовленным текстом, скла-
дываю руки на животе, опускаю голову, подымаю голову, гляжу на лица слу-
шателей, снова опускаю голову и начинаю с хрипотцой в горле суховато:
   - Ныне почти забытая Ксения Владимировна Брянская на заре нашего века
была знаменитейшей женщиной России...
   Вначале я не очень волнуюсь. Но где-то в середине моей речи  волнение
одолевает меня, и голос мой начинает вибрировать. Однако к концу выступ-
ления на меня нисходит спокойствие. Я чувствую, что говорю неплохо и что
слушают меня со вниманием, даже увлеченно.
   Я слышу тишину, царящую в зале, полнейшую тишину, которую  рассекает,
разрывает и наполняет мой голос. О подготовленном тексте я забываю.
   Мне аплодируют, искренне аплодируют, не из вежливости - это несомнен-
но. Я кланяюсь, как актер, и объявляю вторую часть программы - прослуши-
вание пластинок. Их слушают тоже внимательно и уважительно, несмотря  на
весь этот шум, треск, скрип и дребезг. После мне задают вопросы.
   - Как относилась к ее пению творческая интеллигенция? Восхищались  ли
ею писатели, художники, актеры, музыканты?
   - Увы, они не ценили Брянскую. Ее репертуар и  ее  манера  исполнения
казались им пошлыми. Правда, были исключения.
   Ко мне подходит старичок с седой бородкой клинышком, в круглых,  ста-
ромодных, железных очках. "Уж не тот ли, с кладбища? - думаю я.  -  Нет,
вроде бы тот был повыше ростом. А может быть, и  тот.  Нет,  все  же  не
тот".
   - А знаете, - скрипит старик, - существует  еще  одна  версия  гибели
Брянской. Говорят, что она страдала  неизлечимой  болезнью,  и  скрывала
это, и знала, что конец ее близок. Она сама нашла  и  подкупила  убийцу.
Она сама хотела поставить в конце свой  жизни  такую  сверкающую  точку,
чтобы ее помнили подольше, чтобы сочиняли о ней легенды. И все было пре-
дусмотрено. Полиция тоже  была  подкуплена.  Убийца  без  труда  мог  бы
скрыться. Заграничный паспорт лежал у него в кармане, и в одном  из  па-
рижских банков был приготовлен для него крупный счет. Но, выстрелив,  он
растерялся - нервы его не выдержали. Дальнейшее вам известно.
   Я гляжу старикашке в глаза, но глаз нет. Очки  пусты.  "Тот,  конечно
тот старичок!" - думаю я и говорю:
   - Эту версию я проверял. Она ложна. Ксюша... Ксения Владимировна была
совершенно здорова. А убийца, действительно, был не в себе. Он  пылал  к
Брянской безответной, совершенно безнадежной страстью. С отчаянья, мучи-
мый любовью, ревностью, уязвленным самолюбием, он и решился на  преступ-
ление, на непомерное это злодейство.
   - Да? - недоверчиво произносит старичок, уставя на  меня  два  пустых
стеклянных кружка в железной оправе. И тут в очках  его  мелькает  нечто
похожее на глаза, и глаза эти необычны, но в чем, собственно, заключает-
ся необычность, я не успеваю понять. Глаза снова исчезают.
   - Спасибо за содержательное сообщение, - верещит  старик  и  пожимает
костлявой, холодной ладонью мою руку.
   Ночью мне снится, что куда-то меня все тащат, все уговаривают куда-то
идти. "Там тебе будет хорошо, - говорят, - там  тебе  будет  лучше,  чем
здесь, там тебя давно уже ждут, там тебе будут рады". И я пытаюсь идти с
ними туда, где мне будет хорошо, но у меня ноги какие-то тяжелые - я  не
могу ими пошевелить. Будто гири у меня на ногах. А они настаивают, а они
удивляются, что я не иду, и даже возмущаются, и даже угрожают. "Если  не
пойдешь, - говорят, - пожалеешь, худо тебе будет, учти!" И  страшно  мне
делается. "Сейчас бить будут, - думаю, - наверняка!"  Силюсь  приподнять
левую ногу, но она не отрывается от земли. Тужусь подвинуть  правую,  но
тщетно. И просыпаюсь весь в поту. На постели, у меня в ногах, сидит Ксю-
ша. На ней неизвестное мне платье странного фасона. На груди неизвестная
мне брошь странной формы. И пахнет от Ксюши незнакомыми странными  духа-
ми. Она сердита. Она надулась и на меня не глядит. "Ах, вот, - думаю,  -
отчего мне ногами не пошевелить!"
   - Ты чего дуешься? - спрашиваю. - Кто тебя обидел?
   - Хороши же вы, сударь! - говорит она. - Я тут полночи просидела, как
дура, а вы дрыхнете себе пресладко! Как вы смеете спокойно спать рядом с
такой женщиной! И к тому же вы, кажется, поэт? А поэты по  ночам  вообще
не спят - по ночам они сочиняют стихи и ласкают своих возлюбленных.
   - Ты права, Ксюша! - кричу я и бросаюсь ее целовать, обнимать и  тор-
мошить. - Ты у меня умница, Ксюша! Ты у меня прелесть, Ксюша! Как  хоро-
шо, что ты пришла! Целую вечность тебя не видел! Где ты была? Где пропа-
дала?
   Ксения отбивается от меня, отпихивается, - она еще злится. Но вот она
уже улыбнулась, вот она уже смеется, вот уже хохочет. Мы  барахтаемся  с
нею на постели, и я целую ее волосы, ее шею, ее затылок. И  я  никак  не
могу найти пуговицы на ее платье неведомого фасона.
   - Что вы делаете, сударь! - шепчет Ксюша. - Как вам не совестно,  су-
дарь! Разве можно так обращаться с такими женщинами?
   Но вот пуговицы найдены, и я целую Ксюшины плечи, Ксюшины ключицы,  и
я... просыпаюсь.
   За окном утро. Постель в полном беспорядке. Одеяло сбилось в ком. По-
душка валяется на полу.
   Октябрь.
   Скверы и парки снова полыхают осенними пожарами. Желто-красное хищное
пламя клубится, опадает, взмывает к вершинам деревьев и ползет по кустам
у самой земли. Дорожки завалены медью, латунью и золотом.  Золота  очень
много. Им усыпаны все скамейки. Оно падает на плечи прохожих. Дети роют-
ся в золоте - ищут желуди. Дворники сгребают золото в кучи.
   Каменный остров. Где-то здесь была Ксюшина дача, на которой я  так  и
не успел побывать. Как она выглядит, я не знаю. Цела ли  она,  мне  тоже
неизвестно.
   Приятно шататься по осеннему Каменному острову и, уповая на одну лишь
интуицию, искать то ли существующую, то ли исчезнувшую дачу неопределен-
ной внешности и неопределенных размеров. Приятно, что все так  неопреде-
ленно. Приятно загребать ногами эти бесчисленные тонкие  слитки  цветных
металлов, которые, как ни печально, никому не нужны. Разве что вот  этой
девчонке они требуются - у нее на голове большой венок из  листьев,  или
вон той старушке, которая всматривается в лиственный  ковер,  ища  нечто
редкостное, уникальное, необыкновенное. Вот она нагибается.  В  ее  руке
огромный кленовый лист и впрямь редкостной красоты. Он лимонно-желт.  По
лимонному расползлись пунцовые полосы. А концы листа столь тонки и  ост-
ры, что о них можно уколоться.
   Останавливаюсь у живописного особняка с башней средневековых  очерта-
ний, с фахверковыми стенами, с черепичной кровлей и с довольно  эксцент-
ричным порталом в духе раннего модерна. Ксения вполне  могла  бы  в  нем
жить, он обязательно бы ей понравился, он даже был бы ей к лицу. Но  она
в нем не жила, я хорошо это знаю.
   Предо мной белый многоколонный дворец. Строгая, даже строжайшая клас-
сика. Величие, холодность, рассудочность,  законченность,  совершенство.
Архитектор был оригинал. Он терпеть не мог то время, в котором жил,  его
мутило от едва начавшегося двадцатого века. И он сбежал в восемнадцатый,
одним прыжком преодолев девятнадцатое столетие. Впрочем, со мною, кажет-
ся, случилось то же самое - я отскочил  назад  на  семьдесят  пять  лет.
Правда, не совсем по своей воле, да к тому же  ненадолго.  Этот  дворец,
вероятно, тоже устроил бы Ксюшу, но он был ей не по карману.
   А вот в этой большой деревянной даче с резными наличниками Ксюша, мо-
жет быть, и ютилась. На этой веранде по вечерам она пила  чай.  Рядом  с
нею за столом сидел Одинцов в белом кителе с расстегнутым воротом и  се-
ребряной ложечкой размешивал сахар в стакане. А  подстаканник  был  тоже
серебряный, литой, тяжелый. А на скатерти синели васильки, вышитые самой
Ксюшей. И ложечка позвякивала. И о стекло бился шмель, залетевший на ве-
ранду еще днем. И тикали висевшие на стене большие часы.
   Впереди меня идет мальчик лет  восьми  с  большим,  черным,  лохматым
ньюфаундлендом. Несмотря на внушительные размеры, пес необычайно пласти-
чен. При ходьбе его тело змееобразно извивается. Такая походка бывает  у
чрезмерно кокетливых, сексуально неуравновешенных женщин.  Порыв  ветра.
Шурша, задевая друг друга, кружась волчком, листья сыплются с  деревьев.
Оранжевый дубовый лист падает на широкую спину ньюфаундленда. Так  он  и
идет с дубовым листом на спине.
   Обойдя весь остров и вдоволь насладившись зрелищем торжествующей осе-
ни, сажусь в автобус и еду к ближайшей станции метро. Там, на  маленьком
цветочном рынке, покупаю массивные, темно-лиловые, бархатистые  георгины
и отправляюсь на кладбище.
   Около часовни полный порядок. Листья убраны, земля подметена. На чис-
тых, будто бы вымытых ступенях в двух  банках  из-под  зеленого  горошка
стоят букеты цветов. Один, уже немножко увядший, из белых астр.  Другой,
совсем свежий, из желтых игольчатых хризантем. Гляжу и недоумеваю.
   Откуда ни возьмись появляются мои мальчишки.
   - Ой, дяденька, сюда одна тетенька стала приходить!  Красивая  такая.
Глаза синие-синие. Она приносит букеты и всегда подметает. Она и сегодня
была. Принесла вон тот, желтый, и ступени вытерла тряпкой. А нам дала по
жевательной резинке.
   Ноябрь.
   Тихий, теплый, сухой, но пасмурный ноябрь. Задумчивый,  сосредоточен-
ный, меланхоличный ноябрь. Сады и скверы  обрели  прозрачность.  Деревья
обнажились до неприличия. Всюду жгут листья. Голубой дым тянется к плот-
ному, низкому, серому небу. Вороны  летают  стаями.  Рассевшись  по  де-
ревьям, они подолгу, без устали каркают. Они озадачены теплой осенью.
   Вхожу в полуоткрытые ворота Летнего сада и медленно иду по аллее.
   Ряды белых статуй и черных стволов деревьев. Стволы бугристые,  коря-
вые, морщинистые, но живые. Статуи гладкие, точеные, округлые, но  мерт-
вые. Плохие статуи. Шаблонные позы, слащавый пафос, натужная вычурность.
Заурядное барокко. Еле слышные отзвуки  берниниевского  великолепия.  Но
без них Летний - не Летний. Прижились, пригрелись. Впрочем, после Италии
им здесь прохладно. До сих пор, наверное, не привыкли к морозам.  Зимние
дощатые футляры не спасают. Промерзают небось до костей все эти  Помоны,
Дианы и Немезиды.
   Пруд. Два белых лебедя на пруду. Картинно изогнув шеи и положив голо-
ву на грудь, они дремлют на дремлющей, неподвижной воде среди  дремлющих
старых деревьев. Можно написать пейзаж в стиле Знобишина и  назвать  его
тоже по-знобишински - "Осенняя дрема", или "Осенняя тишь", или  "Послед-
ние дни осени". Давно уж не писал я печальных осенних пейзажей. Один  из
лебедей подымает шею, потом снова наклоняет ее и ворошит клювом перья  у
себя на крыле. Маленькое перышко падает на воду и застывает на ней,  бе-
лое, невесомое и пушистое. Лебедь величественно разворачивается и плывет
к берегу. Теперь у него типично лебединый облик,  классически  лебединый
облик: шея его изображает латинскую букву S, крылья плотно прижаты к бо-
кам, из-под них торчит кончик хвоста. Красив, подлец! Эталон земного со-
вершенства. Еще роза. Еще соловей. И еще Ксюша, когда она на сцене, ког-
да она поет. Тогда она одновременно и лебедь, и роза, и соловей.
   Стою на набережной Мойки. Слева от меня мост,  справа  -  тоже  мост.
Предо мной Михайловский замок - последнее прибежище курносого  императо-
ра. Откуда выносили его тело? Вероятно, из тех парадных,  гранитных  во-
рот. Мне жалко российского Гамлета. Он был упрям. Он лез на  рожон.  Ему
не хватало хитрости. Он всех подозревал, но был недальновиден.  Он  всех
опасался, но был беззащитен. Он был одинок и несчастен.
   Замок нелеп, как сам Павел, как все его безумные затеи. Попытка  сов-
местить приветливость классики с угрюмостью средневековья породила архи-
тектурный курьез, смешную театральную декорацию. Жаль,  однако,  что  не
сохранились каналы, и подъемные мосты, и полосатые будки,  и  часовые  в
киверах.
   Широкая, чрезмерно широкая лестница со статуями по краям. Она  никуда
не ведет. Она только для величия. Внизу у лестницы  бегают  чистокровные
собаки разных пород, собаки-аристократки, псы-аристократы. Их здесь  вы-
гуливают, они здесь общаются. Здесь собачье место, собачий клуб, собачье
Благородное собрание.  Тут  и  маленькие  собачонки  -  болонки,  шпицы,
скотч-терьеры, тут и собаки средней величины  -  пудели,  эрдельтерьеры,
колли, доберман-пинчеры, тут и гиганты -  английские  доги,  сенбернары,
ньюфаундленды, а также какие-то слоноподобные  твари  неведомой  породы.
Все эти представители собачьего мира резвятся, прыгают, носятся друг  за
другом, обнюхиваются, визжат, лают, - словом, чувствуют себя  превосход-
но.
   В окне второго этажа кто-то стоит. Стоит и смотрит на собак. Кажется,
он курнос. Но любил ли собак покойный император?
   Раздается пушечный выстрел. Полдень. На верхней площадке лестницы по-
является маленькая фигурка в большой плоской шляпе с плюмажем, в ботфор-
тах и с тростью в руке. Она застывает в горделивой позе - одна нога отс-
тавлена, подбородок задран, рука за отворотом сюртука.  Собаки,  как  по
команде, сбегаются к лестнице и садятся полукругом. Около меня собирает-
ся небольшая толпа зевак.
   - Странно, - говорю я, ни к кому не обращаясь, - собак выгуливают ве-
чером или ранним утром, а сейчас полдень.
   - Ничего странного, - отвечает мне кто-то, стоящий рядом, - в  городе
полно пенсионеров, и они могут выгуливать собак, когда им  заблагорассу-
дится.
   Император быстро-быстро сбегает по  лестнице,  останавливается  перед
собаками, запускает руку за широкий обшлаг, что-то  вытаскивает  оттуда,
наклоняется и сует это что-то каждой собаке под нос.  Все  собаки  сидят
смирно, и только хвосты у них вертятся и бьют о песок от возбуждения.
   - Очень странно, - продолжаю я. - Много лет живу в городе и не  знаю,
что Павел Первый у Михайловского замка кормит собак.
   - Это действительно очень странно, - удивляется стоящий рядом. - Всем
ведь известно, что каждую пятницу с двенадцати ноль-ноль  до  двенадцати
двадцати Павел собственноручно кормит собак. Он делает это много лет  со
свойственной ему аккуратностью.
   Самодержец между тем распрямляется,  делает  несколько  шагов  назад,
поправляет рукою шляпу и снова задирает подбородок. Растроганные  собаки
бросаются его благодарить. Они прыгают коронованной особе на грудь, кла-
дут ей на плечи лапы, тянутся к лицу, дабы его лизнуть.
   - Трогательное зрелище! - произносит стоящий рядом. - Как они его лю-
бят!
   - Да, весьма трогательное, - соглашаюсь я.
   Павел поворачивается к собакам спиной. Павел  покидает  собак.  Павел
взбегает по лестнице и исчезает. Толпа начинает расходиться. Я гляжу  на
свои часы - сейчас двенадцать часов двадцать одна минута.
   Двигаюсь по Мойке вдоль Михайловского  сада.  Из-за  деревьев  торчат
главы той самой, причудливой, церкви. На этом месте убили еще одного им-
ператора. Он тоже был недальновидным. Частенько,  однако,  царствовавшие
особы лишались жизни насильственным путем! Опасное это дело - быть влас-
тителем: повелевать, издавать законы, затевать войны,  казнить  и  мило-
вать, кого-то притеснять, к кому-то благоволить, заботиться о  народе  и
улыбаться ликующей толпе. Мудреное это дело, хотя и заманчивое. Тут надо
быть начеку, надо держать ухо востро, тут нельзя считать ворон и распус-
кать слюни. Чуть зазевался - и пиши  пропало.  Хорошо,  если  воздвигнут
церковь на месте убиения. Хорошо, если потом эту церковь  не  снесут,  а
превратят в склад для театральных декораций.
   Иду дальше. По обыкновению своему, разглядываю попадающиеся  на  пути
дома. Они мне рассказывают о своей судьбе, они со мною откровенны.
   Вот этот, розовый, четырехэтажный, построили в  конце  восемнадцатого
века - тогда он был трехэтажный. В начале девятнадцатого его  надстроили
и частично изменили фасад - окна сделали побольше. А в конце девятнадца-
того к фасаду пристроили крыльцо в ренессансном духе. В начале же  двад-
цатого был переделан весь карниз в соответствии с увлечениями тех лет. В
сороковых годах дом сгорел и его восстановили, но, как водится, не  пол-
ностью - кое-что исчезло безвозвратно. И уже совсем  недавно  на  фасаде
отвалился большой кусок штукатурки. Штукатурка, быть может,  на  кого-то
упала, кого-то, быть может, увезли в больницу или в  крематорий.  Так  и
стоит этот дом обезображенным, поджидая ремонта.
   А этот был сооружен лет восемьдесят тому назад, когда Ксюша была  еще
жива. И она, возможно, видела, как его строили, а после, проезжая мимо в
своей коляске, разглядывала его и думала: "Какой  чудесный  дом!  И  как
скоро он построен! Совсем недавно его еще не было!" И с тех самых Ксюши-
ных времен ни разу его не перестраивали, не надстраивали, не  расширяли.
Война его не тронула. Никогда он не горел, и нет в нем трещин от  нерав-
номерной осадки. Фасад выглядит почти безукоризненно: все лепные украше-
ния целы, все балконные решетки сохранились, все кронштейны под карнизом
тоже в сохранности, а зеленый майоликовый фриз кажется совсем новеньким.
Этому дому можно позавидовать. Он устоял, выжил и ухитрился за восемьде-
сят лет почти не измениться. Время было к  нему  благосклонно?  Или  оно
прозевало его? Или некая таинственная сила защищает его от времени?  Уз-
нать бы, какая? Нет, нет, никакая сила не защитит от времени! Просто дом
счастливчик и все.
   По другому берегу Мойки чуть впереди меня идет  женщина.  Стройна  и,
видимо, молода. Длинное черное пальто в талию. Маленький стоячий  ворот-
ник из коричневого меха - вроде бы из соболя. Из такого же меха манжеты,
таким же мехом оторочен подол, из него же и маленькая шапочка на  пышных
темно-русых волосах... Сердце мое [cedilla]кает. Да полно! Сколько таких
стройных с темно-русыми волосами в гигантском городе! Скольно таких чер-
ных пальто с соболиным мехом! Сколько таких собольих "таблеток"!  Шкурки
соболя продаются в меховом отделе любого универмага. Они, конечно, неде-
шевы, но не так уж и дороги - вполне доступны для средней  покупательни-
цы, которая замужем, у которой  муж  прилично  зарабатывает  и  умеренно
пьет. А если к тому же она и сама имеет денежную профессию, а если к то-
му же она бережлива и знает счет деньгам, не швыряет их на  ветер...  Но
почему же я при