на усах и бороде.
   Стою и гляжу на проносящиеся, уже редкие, машины. Стою и  гляжу,  как
удаляются, растворяясь в снежной пелене,  их  красные  огни.  Неподалеку
стоит милиционер в полушубке. Он поглядывает на меня  с  недоверием.  Он
думает, что я пьян и потому так долго безо всякого смысла  торчу  здесь,
под снегом. Да, несомненно, он думает именно так. Да, конечно я похож на
пьяного.
   Спускаюсь в подземный переход. На стенах висят афиши разных театров и
классически строгие афиши филармонии. Среди прочих висит  очень  старая,
потускневшая афиша, отпечатанная шрифтом в стиле "модерн".
   16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт  пе-
вицы К. В. БРЯНСКОЙ в программе цыганские и русские романсы
   ...Шестнадцатое декабря... шестнадцатое декабря... Но где, где  же  я
видел эту дату раньше? Она, кажется, была высечена на камне. Да, на кам-
не! Она была над входом в какое-то сооружение, в какое-то небольшое зда-
ние... Она была над входом в часовню! В ее, Ксюшину, часовню на  кладби-
ще! Как давно я там не был! Почти год. И не тянуло меня туда, не тянуло!
Ведь Ксюша была жива, была со мною! Впрочем, на кладбище мы с нею  захо-
дили, но это было в девятьсот восьмом, и тогда... и тогда я,  естествен-
но, не мог видеть часовню и эту надпись над входом. И вот поэтому я  по-
забыл, успел позабыть... Но если бы вспомнил в трактире, или вчера,  или
сегодня в начале концерта?.. Ведь я же мог бы ее спасти!  Ведь  тогда  у
меня уже не было бы сомнений! Ведь тогда... А как же часовня?  Ведь  она
существует! Ведь она стоит там, у речки! И на сером камне вырублена  эта
дата! И число обозначено, и месяц, и год. Только у года, будто  нарочно,
сбиты последние две цифры. Стало быть, все заранее  предопределено!  Все
заранее тщательно продумано! Все до мелочей! Потому и забыл  я  о  дате,
что так угодно было провидению, что так надо было! И кому-то было  угод-
но, чтобы подлец Ковыряхин... К тому же на моих глазах! Но кто он,  этот
великий фантазер, этот жестокий драматург, этот автор всех  человеческих
трагедий? За что он бедную Ксюшу? В расцвете красоты! В зените славы! Ей
бы еще петь и петь! Ей бы в оперу! Она потрясла  бы  весь  мир!  И  меня
вместе с трактирщиком он выбрал орудием своей творческой прихоти. Именно
меня ему и не хватало для стройности сюжета. Но, быть может, Ксюша  была
права? Но, быть может, это и есть плата?  За  талант?  За  успех  и  бо-
гатство? К тому же смерть красивая, ничего  не  скажешь.  Жизни  ее  под
стать. На эстраде. На глазах у почитателей.  Положили  на  рояль.  Такую
прекрасную, белую на черный рояль, черный, как смерть. Сколько  лет  она
пела, стоя у этого рояля, опершись о него, отражаясъ в его блестящем бо-
ку! И вот ее положили на него. Как все красиво! Красиво до ужаса, до бе-
зумия. Самое время теперь мне рехнуться. Пример Знобишина соблазнителен.
Стало быть, и правда - за все надо платить. "Граждане, не забывайте  оп-
лачивать проезд!" Забудешь, так напомнят. Где-то ведут учет, в  какой-то
бухгалтерии. "Это уже оплачено, а это представить к оплате. И  пусть  не
забудут расписаться в ведомости!" У Бога, значит, есть такая бухгалтерия
в его "аппарате". Бог дал - Бог взял. А Ксения любила Бога. И часто  мо-
лилась ему. И доверяла ему. Как же не доверять - он дал ей так много.  А
Бог ее, как перепелку, на лету. Метко стреляет! Но, говорят, что  раньше
прочих он берет к себе тех, кого любит. Любил он Ксюшу и не  смог  удер-
жаться - взял ее к себе. Сидит она сейчас у Бога в раю и пьет чай с  ва-
реньем из черной смородины. "Ну что, попела?" - спрашивает  Бог.  "Попе-
ла", - отвечает Ксюша и дует на чай.  Чаевничают  небось  как  положено,
пьют из блюдец, по-русски. "Вот и хорошо, - говорит Бог. - Теперь  чайку
попей, отдохни. У меня тут тепло, спокойно. А я по тебе  соскучился.  Уж
очень ты мила и даровита. Таких женщин, помнится, за всю историю не мно-
го было. На пальцах пересчитаешь".
   Подхожу к афише поближе и ногтем пытаюсь подцепить ее кончик.  Кто-то
берет меня под руку. Оборачиваюсь. Предо мною милиционер в полушубке.
   - Прошу вас, гражданин, следовать за мной.
   Послушно следую. Выходим на Невский, останавливаемся у края тротуара.
Подъезжает патрульная милицейская машина. Распахивается  задняя  дверца.
Из нее вылезает другой милиционер. Поддерживая меня под локти,  милицио-
неры помогают мне забраться в машину.
   Отделение милиции. За столом немолодой лейтенант с усталым  лицом.  Я
сижу перед ним на стуле. Рядом стоит мой милиционер в полушубке.  Теперь
я вижу, что он очень молод. В его глазах есть что-то восточное.
   - Был задержан при совершении акта мелкого хулиганства, - говорит он.
- Срывал со стены афишу. Кажется, пьян.
   Лейтенант подымается из-за стола, подходит ко мне.
   - Дыхните!
   Я дышу.
   - Еще раз дыхните!
   Еще раз дышу.
   - Нет, кажется, трезв. Тем хуже. Зачем срывали афишу?
   Я молчу.
   - Я вас спрашиваю, гражданин: зачем срывали афишу?
   Я не отвечаю.
   - Вообще, товарищ лейтенант, он какой-то чудной. Я это сразу заметил,
когда он еще стоял на Невском. Идет снег, а он не  прячется  -  стоит  и
стоит под снегом. Может, он не вполне...
   - А он испортил афишу?
   - Нет, не испортил. Но  пытался.  Афиша,  видать,  хорошо  приклеена.
Крепким клеем.
   - Предъявите документы!
   Предъявляю. Лейтенант выписывает данные из моего паспорта  в  большую
амбарную книгу. Возвращает паспорт.
   - Что же вы, гражданин! Вроде бы интеллигентный, приличный и  немоло-
дой уже человек, а ведете себя как мальчишка.  Что  же  вы  озорничаете,
гражданин? И что вы все молчите? Ладно, Загидулин, пусть идет. Он,  сда-
ется мне, и впрямь не в себе.
   - У меня горе, - говорю я вдруг. И будто не я это  говорю,  а  кто-то
другой, во мне находящийся и мне незнакомый, говорит помимо  моей  воли.
"Зачем, зачем я это говорю?" - думаю я с тоской и отвращением к себе, но
продолжаю говорить: - У меня умерла любимая женщина, жена.  Только  что.
Два часа тому назад. Она артистка. Ее имя на той афише.
   Теперь замолкает лейтенант. И Загидулин тоже молчит,  опустив  глаза.
Пауза тянется долго.
   - Та-а-ак, - произносит наконец лейтенант и снова умолкает. - Загиду-
лин, - говорит он, вдоволь намолчавшись, -  бери  машину,  сажай  в  нее
гражданина, поезжайте  на  Невский  и  снимите  афишу.  Пусть  гражданин
возьмет ее себе. После отвезешь его домой.
   Едем. Загидулин виновато прячет глаза. Вылезаем. Спускаемся  в  пере-
ход. Ищем афишу. Ее нет. Место, на котором она висела, свободно.
   - Вот черт! - удивляется милиционер.  -  Но  вы  не  расстраивайтесь,
гражданин. Мы вам достанем эту афишу. Достанем и привезем.  Вы  уж  меня
извините. Я понимаю, вам тяжело.
   Выезжаем на набережную.
   - Остановите машину, - говорю я, - дальше пешком пойду.
   На набережной ни души. Снег валит не переставая. Ступни мои утопают в
снегу. Останавливаюсь под фонарем и гляжу, как мечутся снежные  вихри  в
холодных лучах люминесцентной лампы. Миллионы неслышных снежинок  пляшут
вокруг фонаря судорожный белый танец. А там,  за  снежной  кутерьмой,  в
темноте декабрьской ночи стоит черный, полузанесенный снегом  рояль.  На
нем лежит что-то белое и плоское, некая фигура,  вылепленная  из  снега.
Совсем неподвижная снежная фигура.
   Выхожу на мост, останавливаюсь у высокой  чугунной  ограды  и  смотрю
вниз. Черная, холодная, страшная вода с шипением обтекает гранитные  бы-
ки, стремясь на запад - в Маркизову лужу, в Финский залив, в  Балтийское
море, в Атлантический океан. Она  уносит  какой-то  продолговатый  белый
предмет. За ним, извиваясь, то погружаясь в воду, то всплывая, то  сужа-
ясь, то расширяясь, тянется как бы хвост, как бы  шлейф,  длинный  белый
шлейф...
   Перехожу мост. Весь я в снегу. Ноги мои уже по  колено  зарываются  в
снег. Фонари мутными пятнами отмечают линию набережной. Какой  снегопад!
Давно такого не было. Давно-давно такого не было. Какой роскошный снего-
пад!
   У фонаря стоит женщина, вся в белом. Подхожу и всплескиваю руками:
   - Боже мой! Ты здесь, под  снегом,  без  пальто,  в  легком  шелковом
платье!
   Ксения молчит. В широко раскрытых ее глазах еще стоит изумление. Бро-
ви по-прежнему высоко подняты, а полуоткрытый рот по-прежнему прекрасен.
Я беру ее обеими руками за щеки и  снова  целую  этот  влажный,  кармин-
но-красный, кроваво-красный рот. Я целую его долго. Но Ксюша не отвечает
мне, рот ее неподвижен. Снег падает ей на лицо и не тает. Снег  засыпает
ей глаза и не тает.
   - Ксюша! - кричу я и трясу ее за плечи. - Что с тобою, Ксюша? Очнись!
   Сонмы снежинок, овевая нас, уносятся куда-то вверх,  в  беспросветную
темень неба. А оттуда, сверху, из темени, опускаются  столбы  светящейся
снежной пыли.
   Ксюша исчезает. Я стою под фонарем один, прижимаясь бородой к  холод-
ному чугуну его высокого столба.
   Ксюши уже нет. Я бреду дальше. Я останавливаюсь под  следующим  фона-
рем. Я жду, но Ксюша больше не появляется. И опять я бреду  под  снегом,
увязая в сугробах. Ксюши больше нет.
   Открыв дверь и войдя в прихожую, я вижу свою мать. Она смотрит на ме-
ня с тревогой.
   - Почему ты не спишь? - изумляюсь я.
   - Что случилось? - говорит мама. - У тебя ужасное лицо!
   Медленно стягиваю с себя пальто и стряхиваю с него  снег.  Подхожу  к
зеркалу. И верно, лицо у меня страшноватое. Я ли это вообще? До этой но-
чи я узнавал себя. Теперь не узнаю. Решительно не могу узнать!  Какой-то
чужой, измученный жизнью старец глядит на меня из зеркала. Волосы  стоят
дыбом, борода взлохмачена. Похож на мельника из "Русалки". Мама всхлипы-
вает за моей спиной.
   - Ради бога, скажи, что с тобой творится? Целый год с тобой  происхо-
дит что-то страшное. Я же чувствую! Я ночами не сплю!
   - Успокойся, мамочка, - говорю я, направляясь в свою комнату и  зажи-
гая торшер. - Успокойся. Теперь уже все кончено. Теперь  уже  все  будет
хорошо. Теперь тебе уже нечего опасаться за меня. Я еще немножко  потом-
люсь, пострадаю, и это пройдет. Ибо все, как известно, проходит,  проно-
сится, проскальзывает мимо нас туда, назад, к уже бывшему и невозвратно-
му. Впрочем, возвраты иногда случаются. В очень редких, в крайне редких,
в чрезвычайно редких, в редчайших случаях. И  тогда  начинается  великая
путаница, и тогда происходит невероятный кавардак, невероятный.
   Выдвигаю ящик письменного стола, достаю фотографию Ксении и ставлю ее
на письменный прибор, на старинный письменный  прибор  с  подсвечниками,
подаренный мне родственниками в ту далекую пору, когда старина была  еще
не в почете.
   - Мама, у нас в доме есть свечи?
   - Сейчас!
   Матушка долго возится на кухне, открывает и закрывает дверцы кухонных
шкафчиков, что-то вытаскивает, выкладывает, выгребает. Я слышу, как  она
возится.
   - Вот, нашла два огарка!
   - Отлично.
   Вставляю огарки в подсвечники, чиркаю  спичкой.  Теплый  колеблющийся
свет озаряет Ксюшино лицо. Оно спокойно и задумчиво.
   За спиною шорох. Мама стоит в дверях, не уходит.
   - Да не мучайся ты так! Мало ли женщин на свете! Ты еще не стар.  Вот
Настя. Она тебя любит. Я знаю. Она тебя очень любит. И она хорошая  жен-
щина. А эта особа, видать, с большими претензиями. Я это сразу заметила.
И подумала: не будет тебе с нею счастья. Из таких не  получаются  путные
жены. Им лишь бы хвостом  повертеть.  Плюнь,  не  расстраивайся.  Ложись
спать. Может, одумается еще и вернется. Вообще-то, она, конечно,  краси-
вая, что говорить.
   Дую на свечи. Они гаснут. Две бледные струйки  дыма,  извиваясь,  как
Ксюшины волосы, тают в воздухе. Стелю постель, раздеваюсь, гашу  торшер,
ложусь. Лежу в полутьме. За окном, на улице - фонарь. Его свет  пробива-
ется сквозь шторы. Лежу с открытыми глазами. На стенах  мои  неподвижные
безликие люди. То ли они и впрямь без лиц, то ли они стоят  и  сидят  ко
мне спиной, потому что не в силах глядеть на меня. Но отчего? От  жалос-
ти? Или от презрения? Или от того и другого сразу?
   Ксения погибла. Я не смог защитить ее от судьбы. Я не смог  противос-
тоять потоку времени, который смыл ее в прошлое,  как  сорванный  ветром
сухой осенний лист, как обрывок вчерашней газеты, как  пустой  спичечный
коробок. Время всесильно. Намерения его неизвестны.  Поведение  его  не-
объяснимо. Можно лишь твердить исступленно: зачем?  зачем?  зачем?  -  и
бессильно сжимать кулаки. Можно еще скрежетать зубами при  этом.  Ксения
мертва. Ее похоронят на С...ком кладбище. Ее уже давным-давно похоронили
на С...ком кладбище. Она уже много лет лежит  там  в  сыром  и  холодном
склепе под бетонным полом своей обветшалой часовни.
   А комната моя вроде бы растет. Стены раздвинулись, потолок приподнял-
ся. Люстра - вон как высоко. Маловата она уже для такой комнаты.  Другую
надо купить, побольше. И лучше старинную, в стиле "модерн". На днях  ви-
дел в комиссионке - вполне приличная люстра в хорошей сохранности.  Даже
софиты старые уцелели. Но странно - потолок уходит все выше и выше. Да и
стены разошлись так широко, будто их и нет совсем. Да, да, их уже нет. И
не в комнате я уже, а на площади, заполненной безликим, молчаливым, при-
думанным мною народом. И не ночь это зимняя, снежная, а летний солнечный
день. Однако на небе, на темноголубом глубоком небе сияют крупные,  соч-
ные крымские звезды. Я лежу на своей тахте под солнцем и звездами посре-
ди обширной площади, окруженный толпой неподвижных людей, у которых  нет
и намека на лица.
   Возникает какой-то легкий шум. Толпа расступается, образуется свобод-
ный коридор. В конце коридора показываются другие люди,  с  лицами.  Они
направляются ко мне, они приближаются. Впереди Ксюша со шлейфом,  изящно
переброшенным через руку. Идет и улыбается, как ни в чем не бывало. И на
платье никаких следов крови. Притворщица! А я-то поверил, что она  умер-
ла! А я-то убивался! А я-то горевал! За Ксюшей в джинсах и пушистом сви-
тере семенит Настя. Она тоже улыбается и машет мне  белой  красивой  ла-
донью. Далее - Знобишин. В обеих его руках бутылки шампанского. Он  при-
ветственно подымает их над головой и тоже улыбается во весь рот. Рядом с
ним злодей Ковыряхин в своей васильковой рубахе. Он  тащит  самовар.  Из
самовара струится пар. На губах  у  Ковыряхина  вовсе  не  ковыряхинская
улыбка - она какая-то по-детски простодушная. Из-за самовара выглядывает
бандитская физиономия Дмитрия. Этот  улыбается  только  глазами,  только
чуть-чуть. А вот и подполковник Одинцов. Он  в  парадной  форме,  с  ак-
сельбантами и с двумя крестами на выпуклой груди. Поглаживая рукой в бе-
лой перчатке свои пышные вороные усы, он улыбается строго, по-военному.
   И вот они все подходят ко мне. А я все лежу. "Надо бы встать,  -  ду-
маю, - что же это я валяюсь?" Но почему-то не встаю.  Вот  они  окружили
меня. Смотрят. Улыбаются. "Слава богу, все живы! - радуюсь я. -  Хорошо,
что все закончилось благополучно".
   Ксюша склоняется надо мною и целует меня в лоб. Потом и Настя, не пе-
реставая улыбаться и, видимо, с трудом сдерживая смех, целует меня в ви-
сок. И Знобишин тоже целует. "Ах вот оно что! - догадываюсь я наконец. -
Все они живы, а я помер. Потому и лежу, как колода, пальцем мне  не  ше-
вельнуть. Как же это получилось? Но хорошо, что я, а не  Ксюша,  хорошо,
что я! Только непонятно, почему им весело. Непонятно".
   Ковыряхин ставит на землю самовар и тоже прикладывается к моему  вис-
ку. О лицемер! О безумец! О гнусный убийца! Впрочем, Ксюша-то жива.  Вот
она что-то шепчет на ухо Настасье. Та понимающе кивает головой. Подружи-
лись девочки! Быстро! Тут же, у моего хладного, еще не погребенного  те-
ла!
   Одинцов, прежде чем чмокнуть меня в переносицу, неторопливо  крестит-
ся. Его ордена самодовольно звякают. Его аксельбанты  торжествующе  шур-
шат. Он-то небось ликует. И благодарит Бога. Уж не он ли меня и  застре-
лил в состоянии аффекта? С дуэлью дело не вышло, а аффект штука  верная.
Как оно все повернулось, оказывается! Сейчас они  меня  хоронить  будут,
улыбаясь.
   Какой-то громкий звук - не то звериный рык, не то горный обвал, не то
шквал аплодисментов (опять Ксении аплодируют?) разносится над  площадью.
Все исчезает. Я лежу в своей комнате. За окном по ночной улице прогромы-
хал тяжелый самосвал: в городе убирают снег.
   Подымаюсь с постели, подхожу к столу, нащупываю коробок, зажигаю све-
чи и сажусь перед Ксюшиной фотографией. Сижу долго, пока свечи не сгора-
ют.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Январь.
   Кладбище.
   Ксюшина часовня.
   Руками разгребаю снег и кладу на ее ступени  букет  белых  хризантем,
белых, как снег. За моей спиной шаги. Они приближаются, они затихают.
   Поворачиваю голову. Предо мною двое мальчишек (уж не те ли, что  тог-
да, в феврале, бегали с портфелями по ту сторону  речки?).  Мальчишки  с
любопытством смотрят на меня и на часовню. Читают надпись.
   - Дяденька, это ваша родственница?
   - Да, родственница.
   - Ваша бабушка?
   - Да... почти бабушка.
   - А красивая у вашей бабушки могила! Церковь целая!
   Проваливаясь в сугробы, мальчишки бегут к речке. Хохочут. Снимаю пер-
чатки - они совсем мокрые. Руки покраснели, замерзли. Бреду по  тропинке
обратно. Оглядываюсь. Цветы на ступенях едва  заметны.  Они  совсем  как
снег. Подхожу к церкви. Службы нет. Церковь закрыта, и погреться  негде.
Медленно иду к кладбищенским воротам. У ворот  меня  поджидают  знакомые
мальчишки.
   - Дяденька, а что, ваша бабушка была очень доброй? Вы ее очень  люби-
ли?
   - Да, я ее очень, очень любил. Она была удивительной женщиной.  Ни  у
кого никогда не было такой хорошей бабушки, как у  меня.  Мне  чертовски
повезло.
   - Только зря вы, дяденька, оставили на могиле цветы. Тут старушка од-
на есть. Она цветы на кладбище собирает и на рынке их продает.
   - Ну что ж, я пойду на рынок, куплю у старушки свои цветы и снова по-
ложу их у часовни.
   - А она их опять украдет и опять будет их продавать.
   - А я их опять куплю.
   - И вам не жалко денег, дяденька?
   - Жалко. Но что делать? Моя бабушка страсть как любила цветы.
   - А хотите, мы будем ваши цветы караулить? Мы  тут  рядом  живем.  Мы
знаем, когда эта бабка приходит.
   - Ну, если вам не трудно, я буду вам благодарен.
   - Вы бы их в полиэтилен завернули, а то они быстро замерзнут.
   - Нет, в полиэтилен нельзя. Бабушке не понравится  полиэтилен.  Пусть
так лежат.
   - А если пойдет снег, мы его разгребем.
   - Вот за это спасибо!
   Февраль.
   Научный отдел Музыкального музея. Научный сотрудник  Марианна  Макси-
мовна - темноглазая, темноволосая, энергичная и  разговорчивая  женщина.
Ей лет сорок с совсем маленьким, еле заметным хвостиком. А может быть, и
без хвостика.
   - Трудно, знаете ли, работать. Помещений не хватает. Средств -  тоже.
Вчера принесли два письма Собинова. Интересные письма, а купить  не  мо-
жем. Деньги будут только во втором полугодии. А письма-то уйдут,  письма
не дождутся второго полугодия, письма перехватит какой-нибудь частник. А
они интереснейшие. Давайте я вам одно прочитаю. Оно  недлинное.  Что  же
касается Брянской, то есть у нас, конечно, кое-что,  немного,  но  есть.
Жалко ее, голубушку. Такая была слава! Такое было сияние! А после - тем-
ный омут забвения, почти полнейшего  забвения.  Несправедливо,  конечно.
Это же наше, русское, неповторимое, невосполнимое, бесценное. Вся Россия
по ней с ума сходила. Теперь даже трудно вообразить. Подождите  минутку,
сейчас принесу.
   Марианна Максимовна удаляется в соседнюю комнату. Я подхожу  к  окну.
Музей располагается на одной из центральных площадей рядом  с  одним  из
знаменитейших театров. Из боковых дверей театра рабочие вытаскивают  де-
корации и расставляют их на снегу, - видимо, ждут машину, чтобы  отвезти
декорации на склад. Выносят стену с окном. Стена оклеена полосатыми  ро-
зовыми обоями, на окне болтается  голубенькая  занавеска.  Выносят  пару
колченогих стульев. Выносят статую обнаженной девы, стыдливо  прикрываю-
щейся ладонью. Ее тащат бе