лась с колен, еще раз  с  чувством
перекрестилась, и мы направились к выходу. Тут я увидел человека, стояв-
шего за колонной. Человек нас  не  замечал.  Человек  этот,  размашисто,
по-мужски, крестясь, смотрел на закрытые царские врата и на священника в
золотой парчовой ризе, повернувшегося спиной к молящимся. Светлые,  пря-
мые, длинные волосы его ложились на воротник пальто. Человек этот несом-
ненно был трактирщиком, а фамилия его была Ковыряхин.
   "Удивительная встреча! - подумалось мне. - Удивительно, что  он  ока-
зался в этой довольно невзрачной кладбищенской церкви и  именно  в  этот
обычный, непраздничный вечер. Удивительно, что он нас с Ксенией не  при-
метил. Все как-то удивительно".
   - А ты, милый, атеист? - спросила Ксюша просто, спускаясь со  мною  с
паперти.
   - Получается, что так, - ответил я.
   - И тебе не страшно умереть?
   - Страшно, радость моя. Всем страшно умирать и даже думать о смерти.
   - Но тем, кто без Бога, вдвойне страшно! Жаль мне тебя, милый.
   Я смолчал.
   Мы не стали искать извозчика и сели в подошедший трамвай. Судя по ос-
тановкам, которые объявлял кондуктор, нас везли к центру  города.  Ксюша
прижималась ко мне плечом. Я держал ее руки в своих и потихоньку переби-
рал обтянутые замшей пальцы. Склонившись к ее уху, я прошептал:
   - А что, если мы проведем этот вечер в какой-нибудь скромненькой чис-
тенькой гостинице, где тебя не знают? Снимем номер на двое суток и  сбе-
жим часа через три.
   - Я согласна, - ответила Ксюша.
   Вышли на Садовой и направились к ближайшей гостинице. Над входом было
написано:
   ОТЕЛЬ ДАГМАРЪ
   В вестибюле за стойкой дремал администратор с зачесанными  на  лысину
остатками волос. Рядом стоял на задних лапах огромный бурый медведь. Его
шкура была попорчена молью. Его стеклянные маленькие глазки  глядели  на
нас неприветливо. В передних лапах он держал медный поднос.  На  подносе
стоял горшок со столетником.
   Отвернувшись от администратора, Ксения принялась с большим  вниманием
разглядывать чучело. Я подошел к стойке. Администратор открыл глаза. Они
были похожи на глаза медведя.
   - Мне нужен номер на двоих, на двое суток. Я с женой. Наши вещи  при-
везут завтра утром. Плачу вперед.
   С небрежным видом я бросил на стойку двадцатипятирублевую  бумажку  с
портретом все того же Александра Третьего. Администратор позвал  горнич-
ную. Она провела нас на второй этаж и открыла дверь нашего номера.
   Я запомнил последнее наше пристанище до мельчайших деталей. Я  запом-
нил эти две небольшие комнаты с окнами, выходившими  на  Садовую,  из-за
которых доносились дребезжанье и звонки трамваев,  цокот  копыт,  окрики
извозчиков и редкие автомобильные гудки. Я запомнил дешевые серовато-зе-
леные обои и безликую мебель, обитую потертым розовым шелком. Я запомнил
синие бархатные портьеры на окнах и бронзовый светильник в виде стройной
обнаженной негритянки, державшей в  поднятых  руках  некий  экзотический
цветок, напоминавший лотос. Я запомнил висевшую в спальне картину в  ши-
рокой позолоченной раме. Это был пейзаж в духе Айвазовского,  изображав-
ший утро на берегу моря не то поблизости от Сорренто, не то в окрестнос-
тях Алупки, с рыбаками и рыбацкими лодками на переднем плане, с  неверо-
ятно зеленым морем - на втором и с цепью фиолетовых гор - на третьем.  Я
запомнил умывальник в уголке за ширмой. Он был с пожелтевшим от старости
зеркалом. Тут же на табурете располагался белый фаянсовый кувшин  с  во-
дой, а внизу, на полу, стоял такой же белый ночной горшок с  крышкой.  Я
запомнил некое сооружение из тюля над широкой кроватью, похожее одновре-
менно на полог и на балдахин. Я запомнил неизвестный мне до той поры за-
пах, который, наверное, был обычным для гостиничных номеров начала века.
   - Прикажете подать ужин? - спросила горничная.
   Я вопросительно взглянул на Ксюшу.
   - Принесите горячего крепкого чаю и печенья, - молвила она.
   В молчании мы сидели за столом, покрытым простенькой  клетчатой  ска-
тертью. Вдруг я вспомнил о портфеле и вытащил из него толстую пачку  де-
нег.
   - Это мой долг.
   - Ах, милый, не до денег мне сейчас! Да и положить их мне не во  что.
Отдашь в другой раз. Но вот тебе фотокарточка!
   Порывшись в муфте, Ксюша извлекла из нее обещанную мне и столь обожа-
емую мной фотографию.
   Принесли чай и печенье. Ксюша спросила горничную, не найдутся ли чер-
нила и ручка. Я полез в карман пиджака и вспомнил, что забыл свою  авто-
ручку дома. Горничная ушла и вскоре воротилась  с  маленькой  стеклянной
чернильницей и ученической вставочкой. Ксюша взяла у меня из  рук  фото-
карточку и, подумав с минуту, написала на ней всего одну короткую фразу.
После она поставила дату.
   - Ужо прочтешь! - сказала она, возвращая мне карточку.
   Мы молча пили чай, который действительно был крепок  и  горяч.  Потом
Ксюша скрылась за ширмой, и я слышал, как там тихо плещется  вода.  Пос-
тельное белье было чуть-чуть сырым и хрустело от крахмала. Лежа под бал-
дахином, я глядел на рыбаков, которые что-то делали с сетью - то ли ста-
вили ее, то ли вытаскивали. Их фигуры казались  лишенными  масштаба.  То
они выглядели великанами, ростом с горы, то совсем карликами,  копошащи-
мися у игрушечных лодок. Ксюша тихонько легла рядом и обняла меня за шею
еще холодной от умывания рукой.
   - Грустно мне, милый, - сказала  она.  -  Грустно  и  как-то  боязно.
Спрячь меня куда-нибудь, где никто, никто меня не  отыщет.  Спаси  меня,
мой родной, защити!
   - От чего же, счастье мое, тебя защищать? Кто тебе угрожает? Что тебя
тревожит?
   - Не знаю, милый, не знаю. Но что-то все же мне угрожает,  но  что-то
нехорошее поджидает меня. Я это чувствую. Я в этом  уверена.  Скорей  бы
закончился этот год. Неудачный он какой-то.  Сначала  наводнения,  потом
холера. А еще говорят, будто где-то в Сибири, в тайге,  упал  громадней-
ший, невиданный метеорит и был ужасный взрыв, который слышали чуть ли не
за тысячу верст. Хорошо еще, что он упал в безлюдном месте.  Представля-
ешь, что бы случилось, если бы он свалился на Петербург  или  Париж?  Не
хватает нам только таких метеоритов. Наверное, все это оттого,  что  год
високосный.
   - Ну вот, - сказал я обиженно. - А то, что именно в этом  году  мы  с
тобой встретились, тоже несчастье?
   - Ой! Я и позабыла совсем! Мне кажется, что мы вместе уже лет десять,
не менее! И правда ведь! Это же самый счастливый год в моей жизни!
   - И в моей, между прочим, тоже, - заметил я. - Успокойся, Ксюша.  Это
просто нервы. Ты слишком много пела в Поволжье и до сих пор ощущаешь ус-
талость. Отдохнешь как следует, и все пройдет. Я же с тобой,  чего  тебе
страшиться?
   - Теперь мы никогда не расстанемся, милый, правда? Тебя  будут  много
печатать, ты станешь известным. А я покорю оперу. Мы поедем за  границу,
в Милан, в Париж, в Лондон, в Вену, в Стокгольм... Я ведь еще  нигде  не
была. Все как-то некогда. Все концерты, концерты, концерты, будь они не-
ладны. И знаешь, я почему-то боюсь - уеду за границу, и  меня  в  России
тут же забудут. Это смешно, но все равно боюсь.  Глупая  я,  натурально,
женщина.
   Наши объятия были бурными. Ксения целовала меня с  какой-то  яростью,
исступленно. В минуты затишья она плакала, и ее слезы стекали  по  моему
плечу.
   - Да, да, мы никогда не расстанемся! И мы всегда будем  счастливы!  -
шептала она. - Чудесные стихи написал ты мне,  милый!  Дивные  стихи!  Я
прочитала их двадцать раз подряд! Спасибо тебе, мой хороший! Спасибо  за
стихи и за любовь! Спасибо тебе за все, мой любимый!
   В начале первого мы спустились в вестибюль, и я сообщил администрато-
ру, что наши намерения изменились, что обстоятельства требуют нашего не-
медленного отъезда из Петербурга и мы спешим на поезд.
   Когда мы подъезжали на извозчике к  дому  Ксении,  она  сказала,  что
встретимся мы теперь нескоро: ей необходимо  тщательно  подготовиться  к
прощальным концертам, чтобы у публики надолго сохранилось  хорошее  впе-
чатление от ее романсов. Еще сказала, что пришлет мне билет на концерт в
зале Дворянского собрания.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Матушка говорит:
   - Это тебе. Вытащила утром из ящика для почты.
   Клочок помятой бумаги, сложенный вдвое. На  одной  стороне  написано:
"Господину... (далее моя фамилия)". На другой - следующий текст:
   "Сударь!
   Мне велено передать Вам кое-что. Оно вас обрадует. Не премините,  су-
дарь, со мною встретиться. Встреча сия  может  случиться  четырнадцатого
дня сего месяца от полудня и позже по Вашему усмотрению. Место же встре-
чи ведомо Вам.
   Ваш покорнейший слуга М. К."
   Почерк красивый, щегольский, с завитушками. Однако в  слове  "велено"
на конце поставлена буква "а", а в слове "обрадует" после  "у"  написано
"и". Орфография, разумеется, старая.
   Открыл дверь трактира, вошел в вестибюль.  На  стене  висела  большая
афиша.
   16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт  пе-
вицы К. В. БРЯНСКОЙ в программе цыганские и русские романсы
   Пафнутий отсутствовал. Сняв пальто, я сам  повесил  его  на  вешалку,
причесался перед зеркалом и по скрипучей деревянной лестнице спустился в
зал. В нем было пусто. Только в самом углу сидел чернявый бородач в  го-
лубой косоворотке, похожий издали на дворника. Лица его было не  разгля-
деть. Он пил чай с калачом. Пил не торопясь, из блюдца. Надломленный ка-
лач лежал перед ним на тарелке. Под потолком жужжала муха. "Мухи-то  зи-
мою вроде бы не жужжат, - подумал я, усаживаясь за столик в сторонке  от
бородача, - муха зимой - дурная примета. К покойнику. Шестнадцатого  де-
кабря по старому стилю. Стало быть, двадцать  девятого.  А  сегодня  уже
двадцать седьмое. Значит, послезавтра, уже послезавтра! Шестнадцатое де-
кабря... Не так давно эту дату кто-то называл. Или видел  я  -  написана
она была где-то, на чем-то. Не могу вспомнить, где и на чем. Ох,  память
у меня! После, наверное, вспомню. Куда же делся  Пафнутий?  Заболел  не-
бось? Или поругался с Ковыряхиным и ушел в другой трактир? Или Ковыряхин
послал его куда-нибудь с поручением? Да и самого хозяина  не  видать.  А
муха все летает, все жужжит и жужжит. А дворник вкушает чай с аппетитом,
тешит душу. Мне, что ли, чайку попить? Тоже с калачом? Или с  кренделем?
Или с яблочным пирогом? Или с ванильными сухарями?"
   Муха угомонилась. Стало слышно, как дворник дует на  чай  и  тихонько
чавкает, жуя свой калач. Скрипнула дверь. У стойки засинела рубаха трак-
тирщика. Он вытирал тряпкой медное брюхо самовара.
   - Матве-е-й Матве-еич! - пропел я негромко.
   Ковыряхин замер, обернулся, расплылся в улыбке, бросил тряпку, взмах-
нул руками и прокричал:
   - Как-с! Вы уже здесь! А я-то!..
   Тут он снова скрылся в дверях и тотчас же появился опять с подносом в
руках.
   - Давно вас поджидаю! Давно-с! - приговаривал  он,  ставя  на  столик
графинчик водки и тарелки с закуской. От него попахивало, и в  движениях
его виднелась некоторая неловкость.
   - Я вот, сударь мой, вас дожидаючись, не утерпел-с, не утерпел-с.  Вы
уж не серчайте на меня. Так вот-с как-то получилось, как-то  так-с.  Из-
вольте отведать семужки. Свеженькая, нежненькая! Пища херувимов!  Услада
ангелов! Груздочки тоже недурны-с. Из лужских лесов, собственного  засо-
лу.
   Забулькала водка. Мы чокнулись.
   - Во здравие королевы нашей, волшебницы  нашей,  чаровницы  нашей!  -
провозгласил трактирщик с большим чувством.
   Выпили. Я жевал семгу. Ковыряхин навалился грудью на  стол.  Длинное,
желтовато-серое, нездоровое лицо его резко увеличилось, закрыв  от  меня
всю стойку с самоваром и добрую половину  потолка.  Бесцветные  глаза  с
редкими белесыми ресницами отделились от лица и, обретя удивительную са-
мостоятельность, повисли предо мною неподвижно. Дворник между тем  вытя-
нул из кармана штанов большой платок и принялся вытирать  вспотевшую  от
усердного чаепития шею. Калач заметно уменьшился.
   Перед пугавшими своей неподвижностью немигавшими глазами  трактирщика
возник его сухой палец с корявым ногтем. Палец был уставлен  в  потолок,
голубой свод которого был подобен небесному и напоминал о вечности.
   - Я немного того-с, под мухой-с. Тут летала одна, жужжала. Вот я  под
нею, хе-хе, и очутился. А когда наш, русский человек под мухой  пребыва-
ет, ему душу облегчить надобно, ему охота поговорить,  пооткровенничать,
пожаловаться, поисповедаться. Муха-то откровенности подспорье.  Вы,  су-
дарь, хоть и не священник, но к исповеди человек располагающий, так  что
уж потерпите-с. Я хочу вам сказать, любезный вы мой, что Матвей  Ковыря-
хин погиб. Натуральнейшим образом. Это вам не метафора-с,  это  вам  не,
как ее... не гипербола-с. Отнюдь нет-с! Ковыряхина в  мире  сем  уже  не
отыщете. Тщетными, тщетными будут поиски  ваши!  Несчастье  случилось  с
трактирщиком Ковыряхиным - накрыло его облако  мрака.  Судьбина-с!  Рок!
Фатум! Парки эти самые, будь они прокляты! Мойры! Ни за что ни про  что,
играючи, шутейно угробили меня эти бабы. Я, как вы изволили небось  при-
метить, человечек с подкладочкой, с изюминой, с душевной сокровенностью.
Трактир мне от батюшки покойного достался. Сам-то я к  трактирному  делу
пристрастия не имею. Я люблю размышлять и книжки почитывать. Записки да-
же писал-с, мысли разные на бумаге запечатлеть пытался. После батюшкиной
кончины хотел я заведение продать. И покупатель мне подвернулся подходя-
щий... Но тут и подкузьмила меня судьба.
   Палец Ковыряхина дрогнул, качнулся, наклонился и остался  в  горизон-
тальном положении, вроде бы указуя на дворника, который управился с шеей
и снова поднес блюдечко ко рту.
   - Как-то от скуки забрел я летом в сад Буфф. А там - театр. Программа
была завлекательная - цыганское пенье. В первом-то  отделении  и  впрямь
цыганки пели, притом и плясали, юбками трясли-с. Мне это скоро  надоело,
норовил уж было сбежать, да почему-то все же на второе отделение  остал-
ся. А во втором... А во втором, чай, догадываетесь, вышла она. Тогда еще
совсем девочкой была, тонюсенькой, как былиночка. Но, видать, уже  знали
ее и любили. Когда выплыла из-за кулис, все повскакивали  со  стульев  и
так завопили, что я даже оробел. "Господи, думаю, с нами крестная  сила!
Спаси и помилуй!" А когда она отпела свое, я как пьяный был,  будто  бу-
тыль смирновской один выхлебал, да безо всякого сопровождения. Не  помню
уж, как и домой дополз. С тех пор ни одного концерта ее не пропускал. Ни
одного-с! Нет, грешен, один пропустил по причине сильной хворости. А го-
да через два как-то вечером ввалилась в  мой  "ресторан"  компания  офи-
церья. И с ними - она. Офицеры хмельны были весьма и все на колени  пред
нею бухались. А она веселая была, все хохотала. Сколько шампанского тог-
да было выпито, уж не помню. Бутылки под столами катались. Под конец ве-
лела она господам офицерам лечь на пол рядком и в туфлях прошла  по  ним
не спеша. Никогда, никогда в жизни своей ничего  подобного  я  не  виды-
вал-с! Офицеры были все холеные, усатые, все из дворян небось. А  пол-то
у меня к вечеру не очень чистый... Через недельку она и одна пожаловала.
Спросила кофию и конфет. Я подал, а после из-за портьеры на  нее  глядел
не дыша. Глазам своим не верил-с. Как Иван-дурак  на  Жар-птицу.  Ей-бо-
гу-с! Думал - вот-вот вспорхнет, и все пропало... С тех пор для нее  ка-
бак свой и содержу. Это она здесь хозяйка. Я при ней вроде приказчика. И
за кассира опять же. Все выкрасил в голубое. Это для нее  наиприятнейший
цвет. Когда долго не является, хандра на меня находит. Места себе не на-
хожу. Даже зубы болеть начинают. Вот истинный крест! И записки свои бро-
сил, и думать перестал. Разве что о ней. О ней думаю непрестанно, до су-
дорог в мозгу. Из меня, могло статься, философ вышел бы или  сочинитель.
А я вот... А я при ней, как пес. Велит  на  задние  лапки  вскинуться  -
вскинусь. Велит замереть - замру. Велит загрызть кого-нибудь  -  загрызу
не моргнув. Вот вам и весь Ковыряхин, бывший мыслитель.  Но  дивно  мне:
чем же трактир мой ей приглянулся? Чем он ее привлек? Вроде бы и зазорно
ей в такое заведение хаживать. Богатая, знаменитая,  красивая  до...  до
головокружения. Правда, правда, сударь! Когда гляжу на  нее,  пошатывает
меня, будто я матрос на палубе корабля, а море сильно волнуется.  И  на-
добно мне за что-то схватиться, не то и упасть могу, неровен час.
   Палец трактирщика стал подыматься и вскоре принял первоначальное вер-
тикальное положение. Глаза же моргнули разок.
   - А знаете ли вы, сударь мой, кто такая  чаровница  наша,  кто  такая
Ксень Вдимна? Певица, думаете, одареннейшая и женщина красоты  неописуе-
мой? Знаменитость, думаете,  всероссийская?  Гордость  отечества-с?  Все
так. Все верно-с. Все сущая правда. Все, все это  истина!  И  певица,  и
красавица, и знаменитость невероятнейшая. Но... Но женщина  сия  великая
тайна есть И ве-еличайший соблазн! Испытание человеков! Голос ее не  от-
сюда. Он от пределов тех, кои нам недоступны,  кои  для  нас  потаенными
пребудут вовеки! И красота, и прелесть ее телесная тоже  оттуда!  Она  -
капля надмирного совершенства. Нам и капли одной довольно-с. Ее лучше не
слушать. На нее лучше не глядеть. И запах ее лучше не знать  -  духи  ее
пахнут опасно. Голосу же ее дана страшная власть. Он нас ласкает и истя-
зает. Он нас казнит и милует. Он нас уводит в  чащи  дремучие,  в  пески
пустынь раскаленных, в снега стран полуночных. Голос ее - великое обеща-
ние, великий посул. Он обещает нам рай. Он сулит нам радости непомерные.
А за что нам блаженство сие? За что? Мы, погрязшие в грехах,  в  скверне
житейской, мы, опутанные паутиной будней, праздника сего  недостойны.  В
романсе своем знаменитом поет она о влюбленных, что  сгорают  мотыльками
на костре своей страсти погибельной. Воистину, воистину,  как  мотыльки,
сгораем и мы мгновенно, внимая голосу ее неземному, попадая в столп див-
ного пламени сего! Кто не сгорит, крыльев все едино лишится. Так скажите
же, сударь мой (ковыряхинский грозный палец вдруг исчез), зачем нам  это
аутодафе? Зачем нам этот костер полыхающий, сей сожигающий  нас  костер?
Почему мы подбрасываем в него хворост? Не пора ли залить его  водой  или
забросать песком? Пусть возвращается  комета  сия  в  бездны  вселенной!
Пусть улетает ее голос к пределам тем, неподвластным воображению нашему,
к рубежам вероятного, к границам мыслимого! Пусть он канет в омут непос-
тижимости!
   Трактирщик умолк. Глаза его округлились. В них горел желтоватый  ого-
нек.
   ...Что это он такое сказал? Или послышалось мне?.. "...Не пора ли за-
лить ...пусть канет..." И  с  чего  это  вдруг  мне  такое  послышалось?
Спьяну? С одной-то рюмки? Кабы еще без закуски... Но семга и впрямь  не-
дурна была, и впрямь недурна. Да как же он мог такое сказать о ней?  Как
же он мог? "Пусть возвращается... в бездны..." Или я как-то не  так  его
понял, не так услышал, не так воспринял? Или он совсем не то имел в  ви-
ду, и все это мнительность моя неотвязная?
   На губах у Ковыряхина появилась улыбка, говорившая о некотором смуще-
нии, о некотором сожалении и о некоторой даже досаде.
   - Впрочем, это я так, - продолжал он. - Это умственная игра,  не  бо-
лее. Некое философствование, так сказать-с, по известному нам обоим  по-
воду-с. Если мыслить, пользуясь строгой, формальной, классической  логи-
кой, если принимать во внимание  только  рассуждения  хладного  ума,  не
смягченные теплом и деликатностью чувств, если пренебречь нагромождения-
ми всевозможных обстоятельств, кои, наподобие кокона,  защищают  нас  от
крайностей прямолинейного разума, то можно забрести  в  такую  тьмутара-
кань-с, в такие дебри, в такие трясины, то  можно  провалиться  в  такую
бездну... Нет, право же, сударь, это всего лишь забавы  праздного,  увы,
давно уже праздного и потому скучающего мозга. Да  неужели  вы,  сударь,
могли подумать, могли представить, могли предположить?.. Да неужели  вы,
сударь, можете заподозрить?.. Ах, напрасно, напрасно я напугал вас, нап-