во-
ротником. Туго обтянув грудь и тонкую талию, он спускался на бедра, едва
достигая колен. Его мелкие антрацитовые колечки мерцали в свете неяркого
дня, отливая то серебром, то бронзой, то зеленью, то синевой. Ниже колен
ноги были прикрыты подолом черной суконной юбки.
   Придерживая юбку рукою, она стала спускаться по ступеням.  Спускаясь,
она продолжала смотреть на меня и улыбаться, показывая ровные, до стран-
ности ровные и до странности белые зубы. "Будто фарфоровые!" подумал я и
сделал несколько шагов ей навстречу. Сердца во мне уже не было.  На  его
месте ощущалась пустота. "После вернуться и отыскать все же  гирьку",  -
мелькнуло в голове.
   Я подошел к ней, уже спустившейся с крыльца. Так и не подаренная Зно-
бишиным фотография ожила. Изображение стало объемным и цветным: бледный,
молочно-белый лоб; темно-русые, как и волосы,  брови;  нежная  розовость
щек; светло-серые, теплого оттенка глаза; яркие карминные губы и уже ви-
денные мною крупные капли изумрудов, повисшие на кончиках мочек.
   Она протянула мне руку в узкой черной перчатке.
   - Здравствуйте! Все-таки выследили меня! Ваше терпение  вознаграждено
- вы долго здесь стояли, я видела вас из окна. Озябли небось? Бедный!
   Рука ее была мягкой и теплой. Я чувствовал  это  сквозь  тонкую  кожу
перчатки. И еще я чувствовал запах, тот самый, тревожащий,  таинственный
запах, который исходил от подушек в коляске.
   Рядом с нами возник кто-то третий. Повернув голову, я увидел, что это
мальчик, вывалявшийся в снегу, - он вернулся. Мальчишка  стоял,  разинув
рот, и глядел на Брянскую не мигая. Лицо его сияло восторгом.
   - Почему вы такая красивая? - спросил он вдруг.
   Она засмеялась. Смех был прозрачен, звонок и мелодичен.
   - А почему ты весь в снегу? - спросила она.
   - Потому что мы толкали друг друга в сугробы, - ответил он.
   - Потому что такая уродилась, - ответила она и коснулась пальцем лац-
кана моего пальто. - Вы любите кататься по городу?
   - Люблю, - сказал я.
   - Давайте покатаемся вместе!
   - Давайте! С удовольствием! Правда, мне ни разу еще не приходилось...
в таком экипаже.
   - Вот и чудесно! Это будет в первый раз! Садимся!
   Я поддержал ее за локоть и, когда она забралась в коляску, уселся ря-
дом с нею, подпихнув под свой бок голубую подушку.
   - Хорошая коляска, не правда ли? - сказала она. - Совсем новая. Месяц
как куплена. На аукционе.
   - А лошадь? - спросил я.
   - А лошадь эта у меня уже давно. Года два меня  возит.  Ее  Кавалером
зовут. Она не лошадь, а конь, жеребец.
   Брянская тронула рукой кучерово плечо.
   - Поехали, Дмитрий!
   Кучер встрепенулся и выпрямил спину, - видимо, он и впрямь  задремал.
Выпрямил спину и обернулся, и сверкнул  на  меня  глазами,  и  улыбнулся
как-то загадочно, и пошевелил вожжами, и сказал басом:
   - Н-н-ноо!
   И так же, как тогда, у  Михайловского  сада,  Кавалер  с  места  взял
рысью. Мальчишка бежал следом и орал:
   - А я! А я! Меня-то забыли!
   Я глядел на кушак кучера, боясь взглянуть на свою  соседку,  все  еще
опасаясь  какого-то  подвоха,  какой-то  каверзы,  какой-то  злой  шутки
судьбы. Я глядел на широкий голубой кушак кучера и  мысленно  уговаривал
себя не удивляться. Коляска покачивалась. Рядом со мною сидела  женщина,
которая умерла лет семьдесят тому назад. Она была молода и прекрасна. От
нее струилось сказочное благоухание. И я почти не удивлялся этому.
   Мы катили по набережной. Брянская положила ногу на ногу  и  скрестила
руки на колене. "Любит так сидеть", - подумал я.
   - Тогда, в Михайловском саду, вы меня перехитрили.
   - Да, в Михайловском вы были нерасторопны, и я без труда от вас улиз-
нула. Но сейчас вы взяли реванш, и я поздравляю вас с успехом. Вам,  на-
турально, кажется странным мое поведение? Я то и дело появляюсь пред ва-
ми, интригую вас, не даю вам покоя. Вас это, наверное, немножечко  разд-
ражает? Признайтесь! Но мне нравятся ваши стихи.  Мне  безумно  нравятся
ваши стихи. Случайно купила у букиниста ваш сборничек  за  двугривенный,
полистала и разволновалась. Ничего похожего никогда, нигде, ни у кого...
Вы небось и сами не знаете, кто вы такой! Вам когда-нибудь говорили, кто
вы такой? Послала письмо в издательство. Мне ответили. Сообщили ваш  ад-
рес и номер вашего телефона. А в книжке  есть  ваша  фотография.  Вы  не
только талантливы, но еще и красивы! Дайте-ка я как следует на вас  пог-
ляжу!
   Она повернулась и приблизила свое лицо к моему.
   - О, какой вы! У вас необычные глаза. Они слоистые. Я вижу два  слоя.
Нет, кажется, три. А там, дальше... Вы злой или добрый? Отвечайте! Впро-
чем, не надо, и так узнаю. Но вы умный. Это видно. И по стихам  заметно.
Я люблю умных мужчин, но попадаются больше глупые.  Почему-то  они  меня
обожают. За мною ходит целая свита глупых мужчин. Все высокие,  статные,
усатые. Все красавцы, как на подбор. К  несчастью,  господь  обделил  их
умом. Я их вам покажу. Они мне не противны. Я часто любуюсь ими. Но муж-
чина должен быть умным, не правда ли? Умным и талантливым. А они  беста-
ланны. Они заурядны. Они блистательно бесталанны и очаровательно зауряд-
ны. Или нет - они очаровательно бесталанны и блистательно заурядны.  Так
лучше. Признаться, я не большая любительница поэзии, хотя  читывала  ее.
Пушкина, натурально, Жуковского, Майкова, Бенедиктова, Полонского, Апух-
тина. Пробовала читать декадентов -  Брюсова,  Бальмонта,  но  они  меня
утомляют. У меня от них как-то кисло во рту. Не правда ли, смешно? Вы их
любите? Еще Блока сейчас многие хвалят, он в моде. Я его почти не  знаю,
а это почему-то запомнилось:
   Но в мирной безраздумной сини Очарованье доцвело, И  вот  -  осталась
нежность линий И в нимбе пепельном чело.
   Правда, красиво? "И в нимбе пепельном чело"! Но ваши стихи!.. Они ме-
ня подхватывают под руки и куда-то уводят. Я бессильна пред ними,  я  не
могу им сопротивляться! Они уводят меня куда-то туда, где я ни разу  еще
не была. Скажите, куда же они меня уводят? В какую страну? В какие  пре-
делы? Вы же небось живете там постоянно, вы там давно  поселились.  А  у
вас много поклонниц? Письма вам пишут, да? Я тоже хотела послать письмо,
но после передумала и решила позвонить. Кто это подходил  к  телефонному
аппарату? Ваша... экономка? Или кто-нибудь из родственниц? Ах, это  была
ваша матушка? У нее такой молодой голос! Вероятно,  она  еще  совсем  не
стара. А вы любите цыганские романсы? Вам нравится Варя  Панина?  Вы  ни
разу не слышали, как она поет? Как странно!  Она  ведь  очень  известна!
Очень! Она хорошо поет, только чуть старомодно, слишком уж  по-цыгански.
Так пели и пятьдесят лет тому назад. Но вы ее все же  послушайте.  Реко-
мендую. Многие от нее без ума.
   Я смотрел ей в лицо. Я видел, как шевелятся ее губы, как  подрагивают
ее ресницы, как покачиваются на ушах изумрудные капли. Я  смотрел  ей  в
лицо и слушал музыку ее речи. Сердце мое вернулось на  свое  место.  Оно
билось ровно и не слишком громко. С сердцем моим все обошлось. Я был  до
смешного спокоен. В вихре невероятного я уже обрел удобное место. Непос-
тижимость происходящего уже не пугала меня. Непостижимость происходящего
доставляла мне удовольствие.
   Брянская откинулась на спинку сиденья. Подрагивал  в  воздухе  острый
носок ее ботинка. Подпрыгивал голубой бант на хвосте Кавалера. Дергались
локти чернобородого  террориста.  Мимо  проплыла  колоннада  Казанского.
Проплыл и Кутузов. Своим маршальским жезлом он указывал на  отлично  из-
вестное мне величественное сооружение, украшенное бронзовыми скульптура-
ми и увенчанное продолговатым, яйцеобразным стеклянным куполом. На купо-
ле поблескивал стеклянный глобус. На глобусе была четкая надпись -  ЗИН-
ГЕРЪ. Странно! Почему я раньше не замечал эту надпись? Ниже, над  витри-
нами, надпись повторялась многократно: ЗИНГЕРЪ, ЗИНГЕРЪ,  ЗИНГЕРЪ,  ЗИН-
ГЕРЪ. Удивительно! Ведь не было же этой надписи! Никогда я ее  здесь  не
видел, хотя когда-то она непременно должна была здесь быть! Опять шалос-
ти киношников?
   Свернули на Невский. Нас обгоняли троллейбусы, автобусы и  такси.  Мы
останавливались у перекрестков, пропуская пешеходов. На нас не  обращали
внимания. Было даже обидно: такая прекрасная коляска! Моя спутница  мол-
чала. Я косился на ее профиль. Он смущал меня своим благородством.  Лег-
кая горбинка носа деликатно напоминала о тягучих веках просвещенного фе-
одализма, о белых колоннадах барских дворцов и о псовой охоте.
   У Литейного горел красный свет. Пришлось еще раз остановиться.  Кава-
лер бесцеремонно поднял хвост. Я стыдливо отвернул голову  и  увидел  на
тротуаре рядом с коляской Знобишина. Он глядел на  меня,  на  совершенно
живую Брянскую, на страшного Дмитрия, на изумительного Кавалера, на эле-
гантнейший экипаж. Лицо его было бледным до голубизны. Глаза были  выта-
ращены. Рот был полуоткрыт. Кучер дернул вожжи, и мы поехали дальше, ос-
тавив Знобишина в прескверном состоянии. "Может быть, остановиться, вый-
ти, объяснить? - подумал я. - Жалко все же человека.  Шампанское  с  ним
пили недавно..."
   Тут я заметил, что фасады домов сплошь завешаны вывесками,  большими,
крикливыми, яркими вывесками. Обосновавшись на нижних этажах, они  поды-
мались все выше и выше. Они заполняли простенки между  окон,  забирались
на карнизы и аттики.
   ТАБАКЪ И БУМАГА. В. АНДРУКОВИЧЪ СЕВЕРНЫЙ ЗЕМЕЛЬНЫЙ БАНКЪ ИНЖЕНЕРЪ  Р.
Э. ЭРИХСОНЪ. Установка подъемныхъ машинъ ТОВАРИЩЕСТВО  М.  С.  КУЗНЕЦОВА
МОДЫ МАРИ ДОНАТЪ
   Заметил я также, что рядом с нами ехала коляска, очень похожая на на-
шу, только кучер был рыжебородый и у него был красный  кушак,  а  лошадь
была серая в яблоках. Навстречу нам двигались другие коляски, похожие  и
непохожие на нашу, с одной лошадью или  двумя.  Мимо  прогрохотал  вагон
трамвая, очень смешной вагон трамвая с открытыми площадками, огороженны-
ми узорными железными решетками. На площадках стояли  люди,  сошедшие  с
фотографий журнала "Нива" за 1906 год (подшивку я недавно просматривал с
любопытством). По тротуарам двигались такие же люди. На углу стоял толс-
тый городовой при усах и при сабле.
   Я изо всех сил старался сохранить только что обретенное  драгоценное,
хотя и противоестественное спокойствие. Моя спутница поглядывала на меня
с улыбкой.
   - Какой у нас год? - спросил я.
   Она засмеялась. На сей раз смех был еще прозрачнее, еще  звонче,  еще
мелодичнее.
   - Ой, уморили!
   Она вытащила из-за перчатки маленький кружевной платочек и стала  вы-
тирать нос. У  нее  это  получалось  на  редкость  изящно.  Кончик  носа
чуть-чуть покраснел.
   - Ну и память же у поэтов! Живете в неведомо каком году,  в  неведомо
каком веке, на неведомо какой планете! У нас тысяча девятьсот  восемьде-
сят третий! Не верите? Вам хотелось бы  оказаться  вдруг  в  восемьдесят
третьем? Нет? Но отчего же? А мне вот хотелось бы. В восемьдесят третьем
мне стукнет сто десять лет. Не так уж много. К счастью, на дворе  тысяча
девятьсот восьмой. Направо, Дмитрий!
   Мелькнули купола какой-то церкви. "Ах, да, Знаменская!" - вспомнил я.
Свернули на Лиговку. Высунувшись из-под верха, я взглянул назад. Посреди
площади возвышался монумент: на очень упитанной, мощной  ломовой  лошади
восседал очень упитанный плечистый человек, похожий на только что виден-
ного городового. Вокруг монумента медленно и  сонно,  как  завороженные,
кружились трамваи, набитые публикой с  иллюстраций  "Нивы".  Через  нес-
колько минут коляска остановилась.
   - Мне думается, что нам следует немножко погреться, - сказала  Брянс-
кая, - у меня руки замерзли. Напрасно я не взяла муфту.
   Перед нами было знакомое мне маленькое кафе, располагавшееся в  полу-
подвальном этаже большого шестиэтажного дома. Я неоднократно посещал его
во время своих блужданий по городу. Над входом была, однако,  незнакомая
надпись:
   ГОЛУБОЙ ЖИРАФЪ трактиръ Матвея Ковыряхина
   Мы вошли. В крохотном вестибюльчике нас встретил длиннорукий,  криво-
ногий, волосатый горбун в причудливом одеянии, напоминавшем одновременно
ливрею, кафтан петровских времен и еще что-то.
   - Ксения Владимна! Ксения Владимна! Королева ты  наша!  Красавица  ты
наша! Бесподобная ты наша! Ангел ты наш златокрылый!  -  запричитал  он,
сладко осклабясь и суетливо помогая Брянской снимать шубку.
   - Много народу, Пафнутий?
   - Почти никого! Человек пять-шесть. И  все  трезвые.  Воздух  свежий,
чистый, хороший. Еще не накурено. Еще не успели дыму этого смрадного на-
пустить.
   В уютном зале с низкими крутыми сводами все было как-то не так. Стены
и потолок были выкрашены в голубой цвет. С потолка свисал  сделанный  из
папье-маше большой голубой жираф. За стойкой возвышался огромный  резной
буфет в русском стиле, уставленный многочисленными фарфоровыми  чайника-
ми, все они были голубые. Тут же сиял свежевычищенной медью пузатый  са-
мовар. Чуть поодаль на  высоком  табурете  красовался  граммофон  с  ги-
гантским цветком гофрированной и тоже голубой трубы.
   От стойки отделился высокий, тощий, узкоплечий, светловолосый, безбо-
родый человек в синей шелковой рубахе с белой подпояской.  Согнувшись  в
три погибели, он приблизился к нам.
   - Какая честь, Ксень Вдимна!  Какая  радость!  Какой  подарок!  Какой
праздник! Давненько не навещали-с! Чуть ли не с Рождества! Думал,  греш-
ным делом, уж и запамятовали нас совсем! Извольте вот сюда! Ваше любимое
место. Никого не сажаем. Все ждем: вдруг вспомните-с, снизойдете-с, заг-
лянете-с? Вдруг облагодетельствуете и предстанете взору-с? Вдруг озарите
чуланчик наш светом своим дивным? Что прикажете подать?
   - Кофе, - сказала Брянская. - Покрепче, погорячее. И с коньяком.
   - Сию минуту-с!
   Она сидела напротив меня, сцепив пальцы рук на скатерти,  и  спокойно
смотрела мне в глаза. На ней была та самая белая кофточка со стоячим уз-
ким воротничком.
   На груди лежало то самое ожерелье из крупного жемчуга.
   - Я люблю здесь бывать одна. Это мое тайное прибежище. Здесь  хорошо.
Здесь мне всегда рады. Здесь все голубое - это любимый мой цвет.
   Люди, сидевшие в отдалении за столиками, начали оглядываться.  Оттуда
доносился шепот: "Брянская!.. Брянская! "
   Трактирщик  принес  кофе  и  коньяк.  Чуть  задержавшись  у  столика,
скользнул по мне взглядом.
   Она подняла рюмку.
   - Что ж, выпьем. Со свиданьицем, как говорит моя кухарка Стеша!
   - Со свиданьицем! - сказал я и сделал глоток.  Коньяк  был  неплохой,
кажется, французский.
   Трактирщик между тем на цыпочках подкрался к граммофону и  стал  кру-
тить ручку. Послышались звуки рояля - аккомпаниатор играл вступление.  И
вот зазвучал  женский  голос.  Он  проступал,  просачивался,  пробирался
сквозь шипенье, сипенье, потрескиванье, постукиванье, как бы сквозь  не-
кую завесу, за которой пряталась невидимая певица.
   Голос был красивый и страстный. Голос был  грудной,  теплый,  мягкий,
удивительно женственный. Голос был чистый и сильный. Голос был  диковин-
ный. Он тревожил и завораживал. Он то лился широко, густо и  мощно,  все
затопляя, то журчал прозрачно и нежно, мягко обтекая невидимые  преграды
и устремляясь куда-то в запредельность. В нем было томленье и ликованье.
В нем таилась надежда. В нем сквозила печаль. В  нем  слышались  отзвуки
каких-то несчастий и предчувствия грядущих бед.  Казалось,  что  кто-то,
захлебываясь от радости бытия и глядя в необозримые,  озаренные  солнцем
пространства, стоит на самой кромке жизни, на самом краю черной  бездны.
Женщина пела о любви. О любви капризной и самозабвенной, о земной, греш-
ной, сладостной и горькой любви, о жарких объятиях, о встречах и  проща-
ниях, о черных муках ревности, о тоске разлуки.
   Манера пения была для меня неожиданной, а то, что пелось,  я  никогда
ранее не слыхал. Мелодия была проста. Стихи были наивны. В интонации чу-
дилось что-то цыганское, однако цыганки поют по-другому. Слова  произно-
сились старомодно, с дворянским шиком, немного в  нос,  будто  певица  с
детства знала французский ничуть не хуже и даже  лучше  русского.  Голос
был целиком во власти певицы. Он был ее послушным рабом. Он был расторо-
пен и ловок. Он делал все, на что был способен.  Голос  был  вышколен  и
звучал безукоризненно.
   Я глядел на Брянскую. Она сидела  предо  мною  вся  светлая,  жемчуж-
но-кружевная, полупрозрачная на аквамариновом фоне  стены.  Она  сидела,
опустив ресницы. Пальцы сжимали рюмку. В рюмке желтел коньяк.
   - Кто это? - спросил я, кивнув на граммофон.
   На ее губах появилась усмешка и тут же исчезла. Пальцы выпустили рюм-
ку и легли на скатерть. Они чуть подрагивали. Ресницы взлетели вверх,  и
я снова увидел ее глаза. В них таилось нечто похожее на испуг.
   - Это я, - ответила она тихо.
   Пластинка кончилась, но продолжала вращаться. Из трубы исходило шипе-
ние. Трактирщик кинулся к граммофону.
   - Хватит, Матвей Матвеич, лучше принесите гитару, - сказала Брянская.
   Ковыряхин убежал и через несколько секунд появился с гитарой в руках,
на грифе которой, как я и ожидал, был огромный голубой бант.  Люди,  си-
девшие вдалеке, перебрались за соседние столики. Трактирщик  пристроился
рядом с нами, сделал соответствующее выражение лица и  взял  первый  ак-
корд. И я сразу понял, что играет он как бог, точнее, как дьявол.
   Брянская встала и прижала руки к груди.
   Коляска остановилась у Садовой. "Я позвоню вам, - сказала она, стяги-
вая с пальцев перчатку. - Я буду телефонировать вам на этой же неделе, -
повторила она, протягивая мне руку. Мы помолчали. Ее рука доверчиво  бе-
лела на моей ладони. - Я позвоню непременно! " - сказала  она  в  третий
раз, и я, наклонившись, поцеловал эту белую  руку,  снова  ощутив  запах
странноватых, пряных духов.
   Сойдя, я обернулся. Из-под козырька коляски мне махала перчаткой пре-
лестная женщина лет тридцати в  элегантной  каракулевой  шубке.  Дмитрий
взглянул на меня строго и дернул вожжи. Коляска тронулась, и  тотчас  ее
закрыл громоздкий желтый автобус с прицепом. Когда он  проехал,  коляски
уже не было.
   Мама встречает меня на пороге.
   - Тебе три раза звонил Знобишин. Он был очень взволнован. Кажется,  с
ним что-то случилось.
   Вхожу в свою комнатушку и закрываю за собою дверь. Меня  слегка  тря-
сет. И немножко ломит спину. Стою у окна, гляжу на  улицу.  По  тротуару
идет женщина. Она держит за руку двоих очень тепло одетых ребятишек  не-
определенного пола. Один чуть крупнее другого.  Рядом  трусит  серенький
крапчатый спаниель. Его длинные уши волочатся по обледеневшему асфальту.
   Плюхаюсь в кресло. Голова кружится. Трясет все сильнее. "Надо смерить
температуру", - думаю и опускаю веки. Предо мною возникает лицо Брянской
- оно нестерпимо прекрасно. С испугом открываю глаза. Теперь предо  мною
зияет распахнутое настежь окно. Над окном болтаются  занавески.  У  окна
спиной ко мне стоит кто-то черный, совершенно черный - ни одного пятныш-
ка, ни одного светлого блика. "Кажется, негр, - думаю. - Почему он  тор-
чит у окна? За кем он так внимательно наблюдает? Что его так заинтересо-
вало там, за окном? И как он здесь, в моей комнате, очутился?"
   Ко мне заглядывает матушка.
   - Тебе нездоровится? Простудился?
   Отыскиваю градусник, меряю температуру. Она нормальна. Она даже  чуть
меньше, чем требуется. Но озноб не проходит, и голова по-прежнему  не  в
порядке.
   Кресло мое вдруг подпрыгивает и вместе со мною  взлетает  к  потолку.
Взлетев, оно начинает медленно кружиться вокруг люстры. Однако люстра не
моя. Она большая, хрустальная, со множеством сверкающих граненых  подве-
сок. "Как в филармонии", - думаю я и тут замечаю, что подо мною и впрямь
зал филармонии. Он пуст, но все люстры почему-то горят. "Для чего, - ду-
маю, - по какому поводу?" На эстраде рояль. За роялем  сидит  полноватый
человек в черном. У рояля стоит  стройная  женщина  в  белом.  "Кажется,
Брянская", - думаю и подлетаю поближе. "Надо брать на октаву выше, - го-
ворит человек за роялем, - вы сползли вниз, дражайшая Ксения Владимиров-
на. Давайте е