о пятьдесят целковых! Но я уж не стал жаться. Леший с  ни-
ми, с деньгами. Хоть раз в жизни погляжу на Брянскую. А то  ведь  помру,
так и не увидев это диво. Говорят, что при голосе своем она  к  тому  же
смертельно хороша.
   Зал был уже полон. Он гудел глухо и торжественно. Закрыв глаза,  я  с
наслаждением слушал этот гул. Мне казалось, что я сижу на берегу моря  у
Ай-Тодора. Рядом на камне сидит Ксюша. Сейчас я открою глаза и увижу ее.
Она в белом платье, в белой широкополой шляпе, в белых туфельках.  В  ее
руке белый кружевной зонтик. Тень от зонтика падает на ее задумчивое ли-
цо. Она смотрит на горизонт. Там виднеется  какое-то  судно.  Белопенные
волны, шипя, подбегают к нашим ногам и откатываются назад, таща за собою
блестящую мокрую гальку.
   Подняв веки, я принялся разглядывать зал. Передние ряды мерцали золо-
том погон и женскими бриллиантами. Над ними всеми цветами спектра  свер-
кали подвески хрустальных люстр. В просветах между колоннами сплошь сто-
яли люди. Сверху, с хоров, свешивались головы. На эстраде таинственно  и
многообещающе чернел "стейнвей". По краям эстрады стояли корзины с  пыш-
ными бледно-розовыми хризантемами. Последние опаздывавшие зрители спеши-
ли к своим местам по проходу, сутулясь и втянув голову в плечи, не глядя
по сторонам, торопясь, почти бегом и как-то  нелепо  размахивая  руками,
будто преследуемый кем-то, будто спасаясь от погони, прошел худой  свет-
ловолосый человек в узком черном сюртуке, в до странности  узком  черном
сюртуке. Его подбородок подпирал высокий белый воротничок, до  крайности
высокий накрахмаленный воротничок.
   Ковыряхин!
   Он! Несомненно он! Его худоба, его сутулость,  его  походка!  Я  ведь
знал, что он явится! Знал! И вот он здесь! И не смотрит по  сторонам!  И
вид у него хищный! И руками он машет зловеще! А я ничего не смог, не су-
мел, не принял никаких мер, не  предуведомил,  не  предупредил,  не  дал
знать! И что-то будет, что-то случится, что-то надвигается неотвратимо!
   Вот он добежал до своего ряда, там, впереди, почти у  самой  эстрады.
Вот он пробирается между креслами, то и дело кивая головой,  то  и  дело
извиняясь и стараясь не наступать на ноги. Я вижу его лицо. Он неестест-
венно бледен. Точно так же был бледен  Одинцов,  когда  промахнулся,  не
всадил мне пулю между глаз и, бросив  пистолет  на  землю,  стоял  предо
мною, готовый к смерти. Отчего же Ковыряхин так  бледен?  Он  бледен  от
волнения, от решимости, от мрачной сатанинской решимости! В нем и раньше
было что-то дьявольское, что-то инфернальное! И раньше!
   Вот он повернулся и сел. Его голова утонула в массе прочих голов.  Он
спрятался. Он затаился. Неспроста он сел поближе к  эстраде!  Неспроста!
Но, черт возьми, что же я сижу? Надо бежать куда-то,  надо  действовать!
Что же я сижу?
   Но куда бежать? За кулисы? Там полиция. Меня не пустят, мне не  пове-
рят, примут за сумасшедшего, схватят, потащат. А  трактирщик  преспокой-
ненько будет сидеть и ждать подходящей минуты.
   И вдруг это все же не Ковыряхин? Мало ли таких тощих и сутулых!  Мало
ли таких белобрысых! А бледнолицые в Петербурге почти все! А если даже и
Ковыряхин, то что же? Позавчера в трактире был он изрядно выпивши и плел
невесть что. Прибегу запыхавшись, скажу: "Берегись!" -  и  Ксюша  начнет
хохотать: "Ха-а-ха-ха! Ковыряхин! Да бог с тобою, милый! Он  же  безоби-
ден! Он кроток, как барашек! Демонического в нем нет ни  капли!  Клянусь
тебе - ни одной капли! Он совсем не злодей, он всего лишь трактирщик! Он
и  стрелять-то  не  умеет!  Он  и  револьвера-то  ни  разу   не   видел!
Ха-ха-ха-ха! Ковыряхин! Если уж меня и застрелит кто, то непременно  ка-
кой-нибудь военный. Ты же знаешь - у меня тьма поклонников-военных.  Все
с револьверами. Все чудесно стреляют. И все ужасно кровожадны -  настоя-
щие мужчины! Одинцов меня убьет, натурально. Он уже  вполне  созрел  для
подвига. Он уже столько раз грозился со мной расправиться! Следующий его
выстрел будет направлен точнехонько в меня. Ха-ха-ха-ха!  Ковыряхин!  Но
спасибо, милый, за заботу! Дай-ка я тебя поцелую!"
   И верно. Что я привязался к бедному трактирщику? Все это мои домыслы,
моя мнительность. Фантазия моя разыгралась,  расплясалась,  расшалилась.
Фантазия моя отбилась от рук. А ведь говорил я себе: не надо давать волю
воображению, с ним надо построже. Разве Матвей  Ковыряхин  смахивает  на
убийцу? Ничегошеньки злодейского в нем нет. Просто жалкий неврастеник, и
не более того. Такой же неврастеник, как я.
   О, это было бы даже красиво! В разгаре концерта Ковыряхин вскакивает,
выхватывает из-за пазухи револьвер. Хлопает выстрел. Ксюша, чуть поцара-
панная пулей, от страха и изумления падает в обморок. Трактирщика хвата-
ют, трактирщику взламывают руки. Публика неистовствует. Женщины  визжат.
Ксюшу на руках уносят с эстрады. О, это было бы великолепно! Наутро  все
столичные газеты наперебой, взахлеб, под огромными заголовками!..  А  на
другой день и все газеты необъятной России! И слава Ксении  Брянской  не
знала бы уже пределов! Слава ее стала бы попросту немыслимой!
   Красный бархатный занавес, закрывавший один из двух выходов на эстра-
ду, наконец вздрогнул, колыхнулся, раздвинулся. Вышел приятной внешности
господин с тонкими черными усиками, с блестящими, черными, напомаженными
волосами и в хорошо сшитом фраке. Потирая руки, он  остановился  у  края
эстрады, празднично улыбаясь. Зал мгновенно затих.  В  полнейшей  тишине
кто-то глухо кашлянул и тотчас умолк. Поглядев на ряды партера и на  хо-
ры, господин сделал серьезное выражение лица, многозначительно помолчал,
опустил руки, приподнял подбородок и  громогласно,  очень  торжественно,
нараспев произнес:
   - Начинаем концерт певицы Ксении Владимировны Брянской!  В  программе
цыганские и русские романсы!
   После этого он отступил назад и повернул лицо к выходу. Забывшись  от
волнения, я положил ладонь на руку жителя Прокопьевска, тотчас  отдернул
ее и машинально пробормотал извинение, не спуская глаз с темного проема,
полуприкрытого кроваво-красным бархатом.
   Ксения вышла быстро, деловито, перекинув  через  руку  длинный  шлейф
своего белого с голубоватым отливом платья. Встав посреди  эстрады,  она
бросила шлейф, и он растекся гигантским цветком у ее ног. Обведя глазами
публику, она улыбнулась. Зал молчал. Зал  окаменел.  Зал  задохнулся  от
восхищения. И я, сидящий в зале, вдруг позабыв, что  предо  мною  Ксюша,
тоже окаменел, тоже задохнулся.
   Среди прекрасной белой архитектуры между двух  рядов  стройных  белых
колонн стояло прекрасное, стройное существо в чем-то ослепительно  белом
и тоже несказанно прекрасном. Стояло и улыбалось. Зал был отлично  осве-
щен, но от этой улыбки, кажется, в нем стало еще светлее.
   В затопленном светом огромном зале в полном безмолвии и в полной  не-
подвижности сидели и стояли сотни людей. Все они, широко раскрыв глаза и
приоткрыв рты, смотрели, как улыбается прекрасное существо. Голова, неж-
ные руки, тонкое, затянутое в шелк тело поразительного созданья мерцали,
сияли, сверкали, лучились, искрились, ослепляли, кружили голову, завора-
живали, лишали воли, туманили сознание и вызывали  жгучий  восторг.  Это
был сеанс массового гипноза. Сейчас сверкающее существо взмахнет сверка-
ющей рукой и скажет: "Встаньте!" - и все полторы тысячи человек послушно
встанут. Потом оно прикажет: "Взлетите!" - и все, толкаясь, натыкаясь на
люстры и друг на друга, торопливо взовьются к потолку. Потом гипнотичес-
кое существо еще что-нибудь прикажет, еще что-нибудь придумает. А  после
оно велит: "Умрите!" - и все умрут с радостью, со  слезами  умиления  на
глазах. И зал будет заполнен мертвыми телами.
   "Не слишком ли много на ней драгоценностей? - подумал я. - Она похожа
на витрину фирмы Фаберже, что на улице Герцена, то бишь на Большой Морс-
кой. Любит Ксения роскошь. Но, видит Бог, бриллианты ей к лицу,  брилли-
анты ее не портят, бриллианты ее не  затмевают.  Она  создана  для  этих
сверкающих граненых камешков. А камешки  сотворены  природой  специально
для нее".
   - Ух ты! - тихо сказал мой сосед и цокнул языком. - Ну и ну! -  доба-
вил он. - Фрина! Психея! Ариадна! Галатея! Сама Елена Троянская, не ина-
че!
   "Однако, образован!" - подумал я, покосившись на сибиряка.
   Между тем в зале возник какой-то шорох, который становился все  слыш-
нее. И вдруг будто что-то взорвалось или обвалилось с грохотом.  Публика
здоровалась со своим кумиром.
   Ксения склонилась в поклоне. На ее плече  синим  огнем  вспыхнул  ка-
кой-то камень. Вспыхул и погас. Выпрямившись, она еще раз поклонилась и,
подхватив платье, направилась к роялю. Аплодисменты наконец стихли. Поя-
вился аккомпаниатор. Он уселся на свое место и стал листать  на  пюпитре
ноты.
   - Цыганский романс "Если б я не любила"! - объявил ведущий и удалился
за красный бархат.
   Ксюшин голос показался мне непривычно слабым и как бы слегка надтрес-
нутым.
   "Еще не вполне здорова, еще не распелась, - подумал я. - Быть  может,
и впрямь не стоило мне приходить сегодня? Быть может, и  Ксюша  напрасно
поет, напрасно не отменила концерт? Сегодня ею можно только  любоваться.
Да и вредно ей, наверное, петь, когда она простужена. Ах, Ксюша, Ксюша!"
   Романс был уже спет. Публика аплодировала. Публика стала бы аплодиро-
вать Ксении Брянской даже если бы ее и не слышно  было  совсем.  Публика
привыкла аплодировать этой женщине, она не смеет ей не аплодировать, она
уже давно порабощена ею. О бедная, бедная, счастливая публика!
   Второй романс Ксения спела чуть получше. Третий - еще лучше. Голос ее
вновь обретал глубину и силу, голос к ней возвращался. После каждого ро-
манса аплодисменты становились все громче. Изредка с хоров  и  с  задних
рядов партера слышалось "браво". Ксюша улыбалась все  ярче  и  кланялась
все ниже. В зале уже бушевал восторг. Волны  восторга  прокатывались  по
партеру и обрушивались на ложи. Всплески восторга окатывали хоры и лиза-
ли мрамор колонн. Пена восторга оседала на спинки кресел  и  на  поручни
балюстрад. Восторг просочился на улицу и захватывал тех, кто, не попав в
зал, продолжал стоять на Михайловской. Восторг вытекал на Невский.  Вос-
торг клубился над деревьями Михайловского сада. Брызги восторга долетали
до Марсова поля.
   Слева от меня сидела сухопарая дама неопределенных лет, вся в черном,
со строгой плотной прической прямых черных волос. Она непрерывно смотре-
ла на Ксюшу в маленький, отделанный перламутром бинокль,  не  хлопала  и
ежеминутно вздрагивала от звуков Ксюшиного голоса.  Мне  даже  казалось,
что она слегка постанывает при этом.
   Скрывшись на минуту за красным занавесом, Ксюша снова выходила к роя-
лю, снова пела, и снова грохотали аплодисменты, и выкрики "браво" разда-
вались все чаще. Незадолго перед антрактом к эстраде  подбежал  взлохма-
ченный молодой человек, похожий не то на поэта, не то на провинциального
телеграфиста. Он протянул Ксении букет каких-то голубых  цветов.  Ксения
взяла букет и благодарно подала телеграфисту руку. Тот схватил ее пальцы
и стал осыпать их страстными поцелуями. Чуть  присев  и  отбросив  назад
свой шлейф, Ксения смеялась, а молодой человек увлекся,  забылся  и  все
лобзал, лобзал ее пальцы, все не отпускал их. В зале возник ропот. "Хва-
тит!" - крикнул кто-то. С двух сторон к чувствительному телеграфисту по-
дошли полицейские и взяли его за плечи, но он упорно не обращал  на  это
никакого внимания. Тогда полицейские стали оттаскивать юношу в  сторону,
но он упорно не отпускал Ксюшины пальцы и тянулся к  ним  губами.  Ксюша
все смеялась.
   - Возмутительно! - сказал мой сосед из Прокопьевска.
   Соседка слева сидела прикрыв глаза ладонью, видимо  не  желая  видеть
эту сцену, уже становившуюся неприличной.
   Вскоре телеграфиста все же оторвали от Ксюшиной руки и увели  куда-то
за колонны. Ксюша спела еще один романс, и объявили антракт.
   "Попробовать все-таки пробиться за кулисы? - думал я. - Но ведь Ксюша
может разволноваться, разнервничаться, и опять у нее голос сядет, и кон-
церт будет наверняка испорчен. Да и в самом деле - Ковыряхин ли это?"
   Медленно перемещаясь вместе с толпой по тесноватому фойе, я прислуши-
вался к доносившимся до меня обрывкам фраз.
   - Право же, Гликерия Аристарховна, я не ожидала. Я  много  слышала  о
ней, но, признаться, мне не верилось...
   - Ну что вы! Панина - это совсем, совсем другое!
   - Какой тембр! Нет, какой тембр! Какая нюансировка!  Какая  проникно-
венность! За душу, за душу хватает! Рвет душу, рвет! Нет, господа, тако-
го голоса в России еще не было! Это же...
   - Жаль только, что тексты не слишком хороши. Отчего  же  наши  лучшие
поэты...
   - Вот там, помните, это долгое, бесконечно долгое "ля", и вдруг сразу
вниз, и как на мосту при быстрой езде - сладко так, до слез, до ужаса...
   - А какое дьявольское обаяние! Какая улыбка! И какие руки! Не  только
слушать, но и смотреть на нее...
   - Отчего же не ездит она по заграницам? Пусть  знают  в  Европе,  как
умеют у нас петь!
   - Да, разумеется, голос прекрасно поставлен и от природы красив. И  к
тому же редчайшее трудолюбие. Говорят, что она репетирует все дни напро-
лет. Но все же, Кирилл Модестович, здесь есть  нечто  таинственное.  Это
наваждение! Право слово, наваждение! Уверяю вас, она не просто певица...
   - Сколько страсти! Как чувственно! Вакханка какая-то! Язычница! Сире-
на! Ее страшно слушать! Хочется заткнуть уши и убежать!
   - Почему же не поет она в опере? У нее большой оперный голос!  Почему
же она...
   - Не спорьте, господа,  не  спорьте!  Тут  все  сразу:  и  талант,  и
упорство совсем не женское, и везение, и еще что-то...
   - Феноменально! Такую певицу история дарит нам раз в столетие!
   Я внимательно вглядывался в публику,  надеясь  увидеть  ковыряхинскую
поджарую фигуру. "Если увижу, тут же подойду, - решил  я.  -  Затею  ка-
кой-нибудь разговор, что-нибудь спрошу, о чем-нибудь расскажу. Это долж-
но его смутить, это должно его расслабить, это поколеблет его решимость.
Если она есть, конечно. Если он и в самом деле что-то задумал". Но  под-
жарая фигура не показывалась.
   Я отправился в буфет. Ковыряхина там не было. Я еще  раз  обошел  все
фойе. Ковыряхин не обнаруживался. "Померещился он мне, что ли? - подумал
я. - Теперь мне все время что-то мерещится".
   После антракта зал был окончательно покорен. Вслед за каждым романсом
гремел оглушительный взрыв аплодисментов, проносился тайфун  аплодисмен-
тов, прокатывалось цунами аплодисментов. И было странно, что стены стоя-
ли, и колонны не рушились, и потолок не оседал, и люстры не обрывались.
   Из публики неслись крики, публика требовала исполнения своих  любимых
песен, публика пришла в экстаз. Ксения сияла счастливой улыбкой и  пела,
что просили, или говорила в наступившей тишине: "Это после! Это я спою в
следующий раз!" И снова пела.
   И в пении ее было уже нечто сверхъестественное, даже пугающее.  Горя-
чий клубок почти непереносимых чувств мучил душу,  и  я  совсем  раскис.
"Господи, как хорошо-то! - думал я,  кончиком  мизинца  снимая  слезу  с
уголка глаза. - Господи, какая она... (Ах, черт, не найти  слова,  опять
не найти нужного слова!)".
   Романс "О, можно ль позабыть!" объявила уже сама Ксюша, и зал содрог-
нулся: это был "гвоздь", это был лучший, коронный номер  ее  репертуара,
это было то, что доводило публику до беспамятства.
   Приветственные аплодисменты смолкли. Прозвучали первые такты аккомпа-
немента. Ксения сделала шаг вперед, вытянула руку, плавным движением об-
вела ею зал и взяла первую ноту.
   Моя чопорная соседка наклонила голову. Видимо, глядеть на Ксению  она
была уже не в силах.
   - Простите, - шепнул я ей, - вы не могли бы дать мне  на  минуту  ваш
бинокль?
   Она молча положила бинокль в мою ладонь. Я приставил  его  к  глазам,
покрутил колесико, и из цветного тумана выплыло совсем  близкое  Ксюшино
лицо.
   Оно было вдохновенно. Оно светилось. На щеках розовел румянец.  Влаж-
ные губы блестели. Между ними мерцали  белые  зубы.  Ресницы  трепетали.
Тонкие ноздри вздрагивали. Узкая витая прядь падала с виска на щеку.
   Я опустил бинокль. Я тоже не мог смотреть.
   О, можно ль позабыть бессонные те ночи, Те ночи дивные, тот  неземной
восторг, Тех звезд торжественно сияющие очи,  Той  грешной  страсти  ги-
бельный костер!
   О, можно ль позабыть те сладостные встречи, Тех ласк безумных нестер-
пимый бред, И те бессвязные, томительные речи, Те речи странные, в кото-
рых смысла нет!
   О, можно ль позабыть те сказочные дали, Где побывали мы, и  жар  того
огня, В котором мотыльками мы сгорали? Нет, ты не сможешь позабыть меня!
   Нет, ты не сможешь позабыть меня!
   Ксюшин голос умолк, растворясь в собственном одиночестве и  в  душном
пространстве битком набитого людьми огромного зала.
   - Как поет! Как поет, стерва! - шептал житель неведомого  мне  города
Прокопьевска.
   Снова грохнули аплодисменты. В партере многие встали и хлопали  стоя.
С хоров неслись какие-то истошные вопли. Курсистки что-то  кричали,  пе-
регнувшись через балюстраду и приставив ладонь рупором ко рту. На эстра-
ду летели букеты цветов и записки. Моя соседка спрятала лицо  в  ладони.
Плечи ее прыгали. Я осторожно положил бинокль ей на колени.
   Ксения низко кланялась, улыбаясь и прижимая к груди обнаженные по ло-
коть руки. Синий камень на ее плече то вспыхивал, то гас. Складки шлейфа
извивались и ломались у ее ног. Подойдя к роялю, она взяла за  руку  ак-
компаниатора и подвела его к краю эстрады. Аккомпаниатор тоже  кланялся,
тоже улыбался, и ему тоже бросали цветы. Наконец  он  вернулся  на  свое
место, но публика не успокаивалась. Ксюша махала рукою  хорам  и  кланя-
лась, кланялась, кланялась во все стороны.
   "Спина небось заболит от поклонов?" - подумал я, и в этот миг, в этот
самый миг в первых рядах появилась та самая узкоплечая, сутулая фигура в
том самом черном сюртуке.
   Фигура двигалась между креслами к проходу. К проходу! Вот она  уже  в
проходе, вот метнулась к эстраде. К эстраде! Вот она уже рядом с  Ксени-
ей! Рядом! Вот поднялась длинная черная рука, и в руке было тоже  что-то
черное и продолговатое. Из этого черного, из его тонкого конца, вырвался
язычок желтого пламени.
   Ксюша вдруг странно выпрямилась, схватилась рукою за  грудь  и  стала
снова сгибаться в поклоне, медленно, медленно, как бы нехотя сгибаться в
глубоком, глубоком, глубоком поклоне.
   В зале стало тихо. Затем раздался тонкий женский вопль. Все повскака-
ли с мест. Человек в черном исчез в толпе. Сквозь невообразимый шум  до-
носились свистки полицейских.
   Когда я пробился на эстраду, Ксению уже положили на рояль. Вся белая,
неподвижная и какая-то плоская лежала она на черной плоской крышке  роя-
ля. Шлейф свешивался на пол. Около нее суетились двое. Кажется, это были
доктора из публики. Внизу по проходу уносили закутанное в пурпурный бар-
хат растерзанное тело несчастного трактирщика.
   Протиснувшись к роялю, я взял Ксюшу за руку. Рука была теплая, мягкая
и будто бы еще живая. На Ксюшиной груди  по  платью  расплылось  большое
кровавое пятно. В широко открытых Ксюшиных глазах  остановилось  изумле-
ние. Брови были высоко подняты, а полуоткрытый  рот  был  еще  влажен  и
прекрасен. Я наклонился и в последний раз поцеловал ее губы. И ощутил на
губах кисловатый вкус смерти.
   Ничего больше не видя, натыкаясь на чьи-то тела и спотыкаясь о чьи-то
ноги, я спустился в зал и стал пробираться к выходу.
   Выйдя на улицу,  поворачиваю  налево.  Михайловская,  то  есть  улица
Бродского, пустынна. Около Европейской, как  всегда,  стоят  элегантные,
новенькие финские автобусы. Гляжу на окна филармонии. Они темны. Возвра-
щаюсь назад. Двери филармонии закрыты, у дверей висит  табличка  с  над-
писью:
   СЕГОДНЯ КОНЦЕРТА НЕТ
   Дойдя до угла Невского, я останавливаюсь. Идет снег. Идет  медленный,
бесшумный, крупный, красивый снег. Он падает мне на плечи, щекочет  лоб,
повисает