ден, что создан лишь  для  того,  чтобы  всю  жизнь
простоять у входа в настоящее искусство, что входить ему туда не  следу-
ет. Пусть, мол, другие входят, если желают, а я скромный, я и  тут  пос-
тою. Должен же кто-то стоять у входа! Я тебя с ним  познакомлю.  Кстати,
он любит мою живопись, хотя и не покупает у меня картин, как ты. Свои же
полотна он продает за приличную цену. А между тем все в  мире  стремится
от простейшего к сложному, от примитивного к совершенному, от хорошего к
наилучшему - это закон вселенной. Мой знакомый не уверен в себе. Он  бо-
ится, что не станет сложным, совершенным, наилучшим. Ты тоже в  себя  не
веришь? Ты тоже боишься? Ты тоже всю жизнь проторчишь  у  входа,  глядя,
как другие бесстрашно входят, спалив за собою  мосты?  Прекрасен  успех,
который дарует нам искусство. Но и успех в стороне от искусства до край-
ности соблазнителен. Чего же ты хочешь - искусства или  успеха?  Успехом
ты уже насытилась. Не пора ли вкусить искусства? Оно тебя ждет!
   Было душно. Воздух стал густым и с трудом пробирался в легкие. Ксения
вытерла лоб платочком.
   - Нечем дышать, - сказала она. - Кажется, будет гроза.
   Где-то далеко, над горами, глухо и как бы нерешительно, как бы  стес-
няясь, пророкотал гром. Стайка стрижей с криком пронеслась над вершинами
кипарисов. С севера на Тавриду надвигался мрак.
   Взявшись за руки, мы побежали по аллее вниз, туда, где у входа в парк
располагалось небольшое кафе. Первая капля упала мне на щеку и,  приятно
холодя кожу, потекла к подбородку. Где-то совсем рядом,  над  парком,  и
уже безо всякого стеснения ударил гром. Едва мы успели  спрятаться,  как
сверху полилась вода. В небе что-то взрывалось, разламывалось,  развали-
валось. В небе шло грандиозное побоище. Какие-то непримиримые противники
сошлись на небесном ристалище, стараясь одолеть друг друга. На земле то-
же творилось нечто невообразимое. Деревья  шумели  и  раскачивались  под
ветром. По дорогам неслись бурные мутные потоки. Две дамы, врасплох зас-
тигнутые дождем, в насквозь промокших, прилипших к телу платьях, припод-
няв безо всякой надобности юбки, вброд переходили дождевую реку.  Ксения
была в восторге.
   - Какой ливень! Какое дивное зрелище!  И  откуда  в  небесах  берется
столько водищи? Поразительно!
   Мимо кафе, накрывшись мешком и шлепая по лужам босыми ногами,  пробе-
жал какой-то парень. Проехала телега на двух высоких колесах. С возницы,
с лошади, с колес текли ручьи.
   - Сумасшедшие! - смеялась Ксюша. - Куда они торопятся? Подождали  бы!
Никогда в жизни не видывала такого дождя! Потоп! Конец света!
   Гроза уже бушевала над морем. Слепящие зигзаги молний вонзались в ки-
пящую серо-зеленую воду. На горизонте была  беспросветная  темень.  Туча
уходила на юг, за море, к Трапезунду, к минаретам Стамбула. Омытое  лив-
нем крымское побережье пахло свежей зеленью, цветами, мокрой землей.
   Дождь кончился так же внезапно, как  и  начался.  С  деревьев  падали
крупные капли. Дождевые реки мгновенно обмелели. В облаках появились го-
лубые просветы. Мы вышли из-под крыши кафе.
   - Какой аромат! - сказала Ксюша, нюхая воздух. Ноздри ее раздувались.
Я поцеловал ее ноздри - сначала одну, потом другую.  Она  легонько  меня
оттолкнула.
   - На нас смотрят!
   И действительно, на нас уже смотрели. Кажется, Ксению опять узнали.
   - Ты очень неудобная женщина, - сказал я. - С тобой нельзя показаться
на людях, с тобой нельзя гулять по улицам, с тобой нельзя ходить в  рес-
тораны, с тобой надо быть все время настороже.
   - Да, милый, - вздохнула Ксюша, - я тебе сочувствую, тебе не повезло.
   На другое утро мы опять встретилисъ у гостиницы Левандовского. Ксения
пришла не одна - она держала за руку хорошенькую девочку лет пяти в пыш-
ном светло-зеленом платьице и очень милой белой шляпке с длинными  свет-
ло-зелеными лентами. На плече у девочки висела белая шелковая сумочка, в
которой, как вскоре выяснилось, лежали шоколадные  конфеты.  Подойдя  ко
мне, она сделала глубокий книксен и сказала, что ее зовут  Аля.  В  свою
очередь я представился ребенку.
   - Аля - моя племянница, - пояснила Ксюша. - Она отдыхает  в  Ялте  со
своими родителями. У нас с нею преотличные, вполне дружеские отношения.
   - Я люблю тетю Ксану! - пролепетала Аля, обняв Ксению за талию и заг-
лядывая ей снизу в глаза.
   - А я люблю Алю! - произнесла Ксюша и, нагнувшись, поцеловала племян-
ницу в щечку.
   После мы гуляли по набережной, любовались морем, и Аля непрерывно ела
конфеты, доставая их одну за другой из своей сумочки.
   Я подозвал пробегавшего мимо мальчишку-газетчика, купил газету и под-
мигнул Але.
   - Сейчас мы сделаем бумажный корабль и пустим его в море!
   Аля запрыгала и захлопала в ладоши.
   - Сделаем, сделаем! Пустим, пустим!
   Я пробежал газету глазами. Существенных событий в мире не  происходи-
ло.  "Заседания  Государственной  думы...  Успех  Международной   строи-
тельно-художественной выставки в Петербурге... Принятие новых законов  в
германском рейхстаге... Британские суфражистки продолжают борьбу... Бес-
порядки в Персии... Северо-Американские Соединенные Штаты..."
   Корабль получился большой и красивый. На его борту оказалась фотогра-
фия, изображавшая стычку лондонских суфражисток с полицией, а  на  самом
носу пристроился один из павильонов петербургской выставки.  Мы  спусти-
лись по ступеням к воде, я поставил корабль на воду и оттолкнул его Ксю-
шиным зонтиком от берега.
   - Ура! Он поплыл! - закричала Аля.
   - Ну вот, - засмеялась Ксения, - ты, мой дружочек, ко всему прочему и
корабельный мастер!
   - А он вернется? - спросила Аля.
   - Разумеется! - ответил я. - Через год мы придем сюда, и наш корабль,
проплыв все моря и океаны, посетив далекие материки и архипелаги, одолев
все штормы и тайфуны, причалит к этим ступеням.
   Аля снова запрыгала от восторга.
   - Ура! Ура! Он к нам вернется. Он нас не забудет!
   Вытащив из сумочки очередную конфету, она развернула  серебряную  бу-
мажку. Конфета была отправлена в рот. Алина щека оттопырилась.
   - Господи, ты же подавишься! - испугалась Ксюша. - Разве  можно  гло-
тать конфеты не жуя?
   - Я жуу, - смиренно ответило дитя, - я не готау не жуа.
   - Поразительный ребенок! - продолжала Ксюша. -  Может  слопать  сотню
конфет за один час! Даже непонятно, как они в ней умещаются.
   Прощаясь, мы договорились о вечерней встрече у меня,  в  Доме  отдыха
писателей. Я объяснил, как проехать.
   - Жду тебя ровно в шесть, - сказал я, целуя Ксюшины  пальцы,  -  буду
встречать у входа. До свиданья! - улыбнулся я  девочке.  -  Ровно  через
год, Аля, мы торжественно встретим наш бумажный корабль. К тому  времени
ты постарайся подрасти, но не ешь слишком много конфет, будь благоразум-
на.
   В винном подвальчике у рынка покупаю бутылку новосветского шампанско-
го и бутылку массандровского муската. На рынке покупаю крупные яркокрас-
ные помидоры и маленькие, хрустящие на  зубах  свежепросольные  огурчики
особого, пряного, ялтинского посола, а также синий  сладкий  лук,  пучок
петрушки, нежную янтарно-желтую черешню, не менее нежные, покрытые свет-
лым пушком абрикосы и сочные,  полупрозрачные  сливы.  В  мясном  отделе
гастронома покупаю небольшую молодую курицу. Воротясь в Дом отдыха, нап-
равляюсь на кухню и прошу зажарить мне курицу поаппетитнее.
   В половине шестого мой пиршественный стол, то есть журнальный столик,
выглядит уже довольно внушительно. Посередине, на большой тарелке,  взя-
той из столовой, возлежит спинкой кверху подрумянившаяся, соблазнительно
пахнущая курица, обложенная помидорами, огурцами, луком и петрушкой. Ря-
дом, на другой тарелке, горкой возвышаются фрукты. Композицию  дополняет
уже открытая бутылка муската. Не хватает только  шампанского,  оно  пока
еще в холодильнике, который стоит в коридоре и предназначен  для  общего
пользования.
   Отойдя в дальний угол комнаты, я внимательно  разглядываю  натюрморт.
Он вполне меня удовлетворяет. После сажусь в кресло и начинаю потихоньку
нервничать, то и дело поглядывая на часы. В пять сорок  пять  выхожу  из
спального корпуса и усаживаюсь на скамейку поблизости от входа. Теперь я
нервничаю уже изрядно. Вдруг извозчик завезет ее  куда-нибудь  не  туда?
Вдруг что-нибудь помешает ей приехать? Вдруг... вообще все кончится -  я
очнусъ, проснусь, и уже никогда, никогда...
   В шесть часов три минуты из-за поворота дороги  показался  извозчичий
экипаж. Он подъехал к крыльцу и остановился. Серая, довольно  породистая
лошадка скребла копытом асфальт. Усатый извозчик был неподвижен, как ис-
тукан.
   На других скамейках сидели и дышали прохладным вечерним воздухом  мои
коллеги-писатели, имена которых я так и не удосужился узнать, а также  и
жены писателей, с которыми я и подавно не был знаком. При  виде  экипажа
они оживились.
   Проворно подскочив к пролетке, я подал руку безупречно одетой Ксении,
и она величественно сошла. Литераторы, а также их жены, а также случайно
оказавшиеся у крыльца посторонние граждане  взирали  на  этот  спектакль
ошеломленно.
   Ксюша знакомым жестом подхватила подол платья. Мы взошли на  крыльцо,
миновали портик ионического ордера и вступили в полумрак  вестибюля.  По
устланной ковровой дорожкой лестнице поднялись на третий этаж.
   - У вас тут неплохо, - заметила Ксюша. -  Чисто.  И  мебель  хорошая.
Всюду ковры. Пансион довольно богатый. А кому он принадлежит?
   - Обществу писателей, - ответил я.
   - Как много здесь вкусного! - воскликнула  моя  гостья,  поглядев  на
приготовленное угощение. - Накорми меня поскорее, я  страшно  проголода-
лась!
   Я сбегал за бутылкой шампанского, мы уселись и немедля  приступили  к
трапезе. Ксения неустанно восхищалась.
   - Прекрасное  шампанское!  Изумительный  мускат!  Чудесная  курица  -
ей-богу, никогда не пробовала такой! А огурчики! Где тебе  купили  такие
огурчики? На рынке? Неужели там продают нечто подобное? Завтра  же  сама
еду на рынок с огромнейшей корзиной! Но сливы, сливы!  Откуда  тебе  из-
вестно, что я люблю именно этот сорт? Про абрикосы не скажу ни слова. Их
и есть-то даже совестно.
   За окном стемнело. Я зажег свет.
   - Я совсем пьяная! - прошептала Ксюша, откинувшись на спинку  кресла.
- Мускат такой вкусный, такой ароматный... Я увлеклась и выпила лишнего.
У меня кружится голова... А почему ты меня не целуешь? Уже  разлюбил?  Я
тебе уже наскучила? Рядом с тобою сидит такая очаровательная и к тому же
такая хмельная женщина, а ты даже не пытаешься ее поцеловать! Безумец!
   - Уже целую! - сказал я, касаясь губами ее виска.
   - Ты меня вовсе не любишь, - говорила Ксюша, надув губы.  -  Ты  меня
соблазнил и скоро бросишь. Я знаю.
   - Да полно! - отвечал я, целуя ее волосы. - Да что ты такое говоришь!
Да как ты можешь! Да как у тебя язык-то поворачивается!
   - Ну, скажи, скажи, как ты меня любишь! - шептала Ксения. -  Ты  ведь
еще ни разу не говорил мне об этом. Ну, расскажи, расскажи мне, милый, о
своей любви! Какая она?
   - Она огромная. Она необозримая. Она безбрежная. Я пытался было  доб-
раться до ее берегов, но ничего не вышло.
   - А на чем ты плыл?
   - Куда?
   - К берегам любви.
   - Я плыл на легкой, но прочной яхте под высоким, острым,  треугольным
парусом.
   - И ты не боялся бури?
   - Боялся, конечно. Немножко боялся.
   - А какая она еще, твоя любовь?
   - Она нежная. Ее нежность не с чем сравнить.  Она  невиданно  нежная.
Разве ты этого не ощущаешь?
   - Ощущаю. А еще?
   - Она страстная. О, какая она страстная! Все во мне кипит и клокочет,
едва я увижу кончик твоей туфли или колечко волос на твоем затылке.
   - Какой кошмар! Я боюсь! Чего доброго, ты  загрызешь  меня  в  порыве
страсти!
   - Но тебе же хочется, чтобы любовь была страстная?
   - Натурально, хочется! А еще?
   - А еще она вечная. Она навсегда. Если я умру, я буду любить  тебя  и
после смерти. А если ты умрешь, я буду любить тебя мертвую, будто ты жи-
ва. Только уж ты не помирай, пожалуйста, окажи мне такую любезность!
   - На то будет Божья воля. Ежели Господу захочется взять меня к  себе,
я не посмею противиться.
   Около полуночи мы вышли из дверей спального корпуса. На  скамейках  у
крыльца еще сидели писатели. Завидя нас, они перестали  разговаривать  и
застыли в неподвижности. Потом они зашептались за нашими спинами.  Спус-
тившись по дорожкам парка на улицу, мы взяли извозчика и вскоре подъеха-
ли к калитке Ксюшиной дачи. Открытые окна гостиной были освещены. В  од-
ном из окон стоял человек. На его плечах поблескивали погоны.  Лицо  его
время от времени освещалось огоньком папиросы. На лице явственно обозна-
чались темные усы.
   - Явился! - жалобно вздохнула Ксения. - Теперь мне  не  будет  покоя.
Послезавтра ровно в полдень жди меня у входа на мол!
   Стоял у входа на мол. Как раз на том месте, где теперь стоит  морской
вокзал. К молу только что причалил пароход "Тирасполь". Он был не  очень
велик и не очень красив. У него была только одна высокая черная труба  с
белой полосой. На палубах толпилась публика. На верхних - почище,  пона-
ряднее, на нижней - попроще, погрязнее. Портовые рабочие катили по  молу
бочки. "Небось вино, - подумал я. - Небось из подвалов господина  Леван-
довского". Неподалеку от меня стояло десятка полтора извозчичьих колясок
и несколько автомобилей. Они поджидали прибывших на  "Тирасполе".  Из-за
ближайшего автомобиля появилась Ксения. Как и прежде, вся в белом. Как и
прежде, в большой шляпе. Приблизилась. Я поцеловал  ей  руку.  Отошли  в
сторонку, в тень, под деревья.
   - Думал обо мне?
   - Нелепый вопрос! О ком же мне еще думать, радость моя?
   - Женщины любят задавать нелепые вопросы, милый, и надо иметь  терпе-
ние на них отвечатъ.
   - Терпения у меня предостаточно. Спрашивай дальше.
   - И что же ты обо мне думал?
   - Я думал о загадочности твоего обаяния. Ты, разумеется, красива.  Ты
очень красива. Ты феноменально хороша. И еще от тебя исходит сияние сла-
вы. Оно опьяняет и ослепляет. Но это не все. В тебе есть нечто  непонят-
ное, неуловимое, не поддающееся осмыслению. Я немножко боюсь тебя.
   - Ха-ха-ха! Не бойся, миленький мой, не бойся! Я сама  тебя  побаива-
юсь. Иногда мне кажется, что ты послан мне Господом. А  иногда...  Ты  у
меня тоже чуточку таинственный.
   - Жду дальнейших вопросов и готов ответить на них с полнейшей  откро-
венностью.
   - Больше вопросов пока нет. Можешь и сам  о  чем-нибудь  спросить,  я
разрешаю.
   - Ну, что Одинцов?
   - Одинцов ужасен. Он кидается на меня, как смертельно раненный  носо-
рог. Я чудом жива. Кто-то из прислуги выследил нас с тобой,  и  ему  из-
вестно о твоем ночном визите. Он сказал, что мы все трое  погибнем,  что
участь наша уже решена. Сначала он убьет тебя, после меня, а  напоследок
и сам застрелится. Вчера утром он упражнялся в стрельбе -  продырявил  в
трех местах мою любимую картину. Как бы и впрямь не выкинул какую-нибудь
штуку. Кажется, нам будет полезно на время расстаться.  Через  неделю  я
уезжаю на гастроли по городам Поволжья: Астрахань, Царицын, Самара, Ниж-
ний. Натурально, буду писать тебе отовсюду. А ты не пиши мне  попусту  -
твоим письмам за мной не угнаться. В конце августа  вернусь  в  Питер  и
сразу же буду тебе телефонировать.
   Я погрустнел и умолк. Гастроли ей нужнее, чем я. Не увижу ее два  ме-
сяца!
   - Не печалься, милый! - Ксюша положила руку мне на грудь. - Так будет
лучше. У Одинцова есть серьезные основания для того, чтобы тебя убить. И
суд его оправдает: он совершит  преступление,  побуждаемый  жгучей  рев-
ностью. Но он может убить тебя и вовсе безнаказанно - на дуэли.
   - Ну, положим, на дуэли я и сам его застрелю.
   - Не храбрись, милый. Одинцов военный и стреляет лучше тебя. Его рука
не дрогнет, и он с наслаждением отправит тебя на тот свет.  Я  этого  не
перенесу. Пожалей меня ради Христа и пречистой Богородицы!
   После завтрака дежурная по спальному корпусу вручает мне конверт  без
марки и без адреса. На нем энергично, по-мужски написана лишь моя  фами-
лия в дательном падеже. В конце вместо точки стоит небольшая клякса. Пи-
савший был явно неспокоен. Писавший несомненно нервничал. Вскрываю  кон-
верт, читаю:
   "Милостивый государь!
   Известные Вам обстоятельства оскорбляют меня как мужа, как  дворянина
и как русского офицера. Возникшую коллизию может разрешить только дуэль.
   Завтра, двадцатого июня, ровно в пять утра я буду ждать Вас  с  Вашим
секундантом на Рыночной площади, откуда мы направимся к месту  поединка.
Мои дуэльные пистолеты к Вашим услугам.
   Подполковник Гвардии Е. И. В.
   А. Г. Одинцов".
   Ну вот, допрыгался. Не все коту масленица. Любишь  кататься,  люби  и
саночки возить. Как веревочка ни вейся... Умница А. Будто в воду глядел.
   Какое это красивое, легкое, певучее слово - дуэль! Его хочется произ-
носить нараспев: дуэ-э-эль! В нем есть что-то манящее, призывное,  неот-
разимо обольстительное и несказанно поэтичное.  Буква  "э"  придает  ему
аристократическую утонченность. Его хочется рифмовать со  словами  "сви-
рель" и "колыбель", которые столь же музыкальны. А сколько реминисценций
оно вызывает! И какая бездна романтики в нем заключена!  Для  поэта  так
естественно быть убитым на дуэли! Для поэта прямо-таки почетно погибнуть
на дуэли! Стало быть, он не бездарь, если кому-то  хочется  всадить  ему
пулю в живот. Значит, он чего-то добился, если кому-то не терпится  про-
дырявить ему голову. Ксения, конечно, будет рыдать и долго-долго  станет
носить траур. А после она будет говорить: "Из-за меня он стрелялся и был
убит наповал. Я любила его безумно". Или: "Я сделала все, чтобы дуэль не
состоялась. Но он был горд и упрям, а судьба была жестока". Или: "Я зна-
ла, что это должно случиться, и это случилось. О, как он любил меня!"
   Но где же мне взять секунданта? Как назло, в Ялте и на всем побережье
сейчас ни одного знакомого. Да и в Доме отдыха я ни с кем не успел сдру-
житься. Разве что Евграф Петрович? Но он испугается, но он, конечно, от-
кажется наотрез. Дело-то щекотливое. Если кто-нибудь будет серьезно  ра-
нен, придется воспользоваться услугами больницы. А рана-то окажется  пу-
левой - тут же сообщат в милицию. Но другой кандидатуры попросту нет.
   В столовой за моим столом кроме меня сидят еще двое. Один  из  сотра-
пезников отнюдь не литератор. Кто он, не  разберешь.  Мрачен,  молчалив.
Ест быстро, жадно, будто долго голодал и все никак не может  насытиться.
Все съев, тут же встает и уходит, буркнув: "Приятного аппетита!"  Второй
- Евграф Петрович. С ним мы потихоньку познакомились.
   Евграфу Петровичу за семьдесят, но выглядит он молодцом - не страдает
ожирением, не сутулится, не втягивает голову в плечи, не волочит ноги. К
тому же он не плешив, хотя две глубокие залысины несколько уменьшили его
волосяной покров, возымевший от легкой седины благородный платиновый от-
тенок. Даже мешки под глазами у  него  невелики  и  кажутся  не  столько
следствием старости, сколько печатью  весьма  распространенного,  но  не
смертельно опасного недуга почек. Словом, больше шестидесяти двух ему не
дашь. Когда он хмурится, когда он чем-то озабочен,  можно  предположить,
что ему шестьдесят четыре. Но не шестьдесят пять - упаси  бог!  Голос  у
него негромкий, мягкий, довольно высокий, но скорее баритон, нежели  те-
нор. Любит Евграф Петрович употреблять давно уже вышедшие из  употребле-
ния словечки. Говорит "дабы" вместо "чтобы", "понеже" вместо  "поэтому",
"зело" вместо "очень", "тем паче" вместо "тем более". И,  надо  сказать,
это не выглядит у него пошловатым кокетством, этакой ставшей ныне модной
игрой в старину. Обликом и повадками своими Евграф  Петрович  напоминает
скромного, небогатого помещика конца прошлого века из  какой-нибудь  там
Воронежской губернии или скромного же провинциального актера,  допустим,
из того же Воронежа.
   Из двух-трех бесед, которые были у нас с ним за столом, я  успел  по-
нять, что он недурно знает как старую, так и