Геннадий Алексеев
   Зеленые берега
   роман

   Искать мост
   и верить, что он есть -
   как же без моста?
   Найти мост
   и запрыгать от радости
   вот он, голубчик!
   Взойти на мост
   и стоять над рекою времени,
   изумляясь -
   до чего широка!

   Чиновник-то, конечно, он. Да, да, он способен на такое. Он  и  не  на
такое способен. Бог знает, на что он способен. Он способен на все.
   Это его фокусы.
   Он любит сбить с толку, ошарашить, привести в изумление, потрясти  до
основания, одурачить, околпачить, закружить, завертеть, заморочить голо-
ву. Так и ждешь от него подвоха. Так и ждешь, что он выкинет  что-нибудь
этакое, что-нибудь непонятное, необъяснимое, невероятное, ставящее в ту-
пик и повергающее в изумление.
   Я всегда его обожал. Я всегда им восторгался. Я всегда  был  от  него
без ума. Но я всегда слегка его побаивался и был настороже. Правда,  ему
удавалось порой усыпить мою бдительность и обвести меня  вокруг  пальца.
Притворства ему не занимать.  Стоило  мне  только  слегка  расслабиться,
чуть-чуть зазеваться и развесить уши...
   О, сколько раз я терялся и  блуждал  среди  его  надменных  колоннад!
Сколько раз меня заманивали в тупики  его  приветливые  с  виду  аркады!
Сколько раз меня зачаровывали его горделивые, высоко вознесшиеся фронто-
ны - убежища гипсовых, мраморных и бронзовых фигур, взирающих сверху  на
проходящих пешеходов и проносящиеся автомобили! А каналы! Их изгибы  до-
водили меня до изнеможения, почти до отчаянья (о, как они, однако,  кра-
сивы!), а их прямизна меня обезоруживала и подавляла (о, как  она  между
тем убедительна!). Порою весь я трясся от неизъяснимой  робости,  глядя,
как плещется мутная вода между безукоризненно прямых,  неколебимых  гра-
нитных стен, решительно уходящих вдаль - на восток, на запад, на  север,
в дождь, в снег, в туман, в ничто.  И,  замирая  от  неясных,  тревожных
предчувствий, я шел по набережной туда - на восток, на запад, на  север,
и шаги мои грохотали в моих ушах.
   А фасады, бесчисленные фасады домов, выстроившиеся вдоль  бесконечных
улиц, плотно прижавшиеся друг к другу, вроде  бы  разные,  но  притом  и
очень похожие, вроде бы бесстрастные, но притом и беспокойные, вроде  бы
неподвижные, но притом и непрерывно шевелящиеся - приседающие, подпрыги-
вающие, наклоняющиеся то вперед, то назад, норовящие стать боком к улице
или укрыться в глубине квартала, вроде бы безмолвные, но притом и всегда
говорящие что-то, бормочущие что-то, шепчущие что-то, изредка даже  кри-
чащие что-то (о нет, я не люблю крика!)!
   А темные, бездонные провалы подворотен! А зияющие, беззубые  рты  па-
радных! И те и другие интригуют, задают загадки, скрывают какие-то  тай-
ны, секреты, вызывают смутные опасения, настораживают, но притом  и  ма-
нят, влекут к себе неудержимо.
   А дворы! Сосредоточенные, сумеречные,  пустынные,  гулкие,  будто  бы
дремлющие, но не спящие десятилетьями, напряженно чего-то ждущие, всегда
чем-то недовольные,  насупленные,  с  трудом  сдерживающие  беспричинное
раздражение, почти всегда высокие и нередко страшно узкие, колодцеобраз-
ные, трубообразные (поглядишь вверх - там, высоко-высоко, что-то голубе-
ет, кажется небо), иногда же внезапно широкие, с подобием  сквера  посе-
редке, с несколькими деревцами и кустиками, с площадками для  спортивных
и неспортивных игр, с будками частновладельческих гаражей, с баками  для
мусора, с какими-то сарайчиками, а иногда даже с голубятнями (все меньше
в городе голубятников, все меньше!).
   А брандмауэры! О них я мог бы писать венки сонетов, элегии и  эклоги,
поэмы, романы в стихах, просто романы и целые эпопеи!
   Пожалуй, нет в городе ничего более волнующего, впечатляющего и возвы-
шающего душу, чем эти голые, глухие, совершенно неприступные стены,  ли-
шенные выступов, ниш и окон, лишенные всего, на чем можно было бы  оста-
новить свой взгляд, превосходящие размерами и суровостью многие  гранди-
ознейшие постройки древности и невероятно загадочные в своей  непомерной
лапидарности и мощи! Их величие, их  мужественная,  угрюмая  красота  не
поддаются никакому описанию. Я и не пытаюсь  их  описывать.  Но,  завидя
брандмауэр, я всегда останавливаюсь и долго  пребываю  в  неподвижности,
потрясенный этим чудом цивилизации. Если же  брандмауэров  несколько,  я
могу стоять перед ними часами, и это меня нисколько не утомляет. Однажды
я проторчал перед тремя великолепными стенами от полудня до заката солн-
ца, следя, как изменялось их освещение, как падали на них тени, как  по-
том эти тени двигались, скользили, разрастались,  удлинялись,  сливались
друг с другом, густели и мрачнели, как загорались и гасли рефлексы,  как
постепенно тускнели краски. Этих впечатлений мне хватило на неделю. Ког-
да же она миновала, я бросился к другим брандмауэрам. Сам того не  заме-
чая, я стал изучать брандмауэры и узнал о них много такого, чего не зна-
ет, быть может, никто. У этих каменных гигантов свои повадки,  свои  ра-
дости и тревоги, своя амбиция, свое кирпичное самолюбие. В их жизни слу-
чаются трагические минуты. Например, тогда, когда их начинают  разрушать
вместе с домом, которому они принадлежат, дабы воздвигнуть на освободив-
шемся месте новое сооружение. Соседние брандмауэры пытаются помочь  гиб-
нущему собрату, но, увы, их усилия никогда не достигают цели, и обречен-
ная стена все же рушится, падает на землю, раскалывается, разламывается,
рассыпается на тысячи, десятки тысяч, сотни  тысяч  кирпичных  обломков,
подымая пыльную тучу, которая взмывает к небесам и после  долго  оседает
на землю, покрывая ее серой, мертвой пеленой, покрывая ее  прахом  поки-
нувшего мир несчастного брандмауэра. Но случаются  у  этих  удивительных
стен и свои праздники. Например, когда их приводят в  порядок  -  чистят
пескоструйными аппаратами или красят. После  этого  они  долго  щеголяют
своей опрятностью, яркостью или изысканностью колера и  кажущейся  моло-
достью (увы, все брандмауэры уже в годах, все они старички - современное
зодчество обходится без брандмауэров).
   А мосты! Мосты через те, беспокоящие  меня,  каналы,  через  малые  и
большие реки, которыми изрезан город, через улицы и железнодорожные  пу-
ти! Но о мостах этого города написано предостаточно, и я о  них  умолчу.
Скажу только, что стоять на мосту - одно удовольствие. Стоять и смотреть
сверху на то, что течет под мостом. Если это вода, то приятно  наблюдать
за водяными струями, следить, как они сталкиваются, сплетаются и распле-
таются, завиваются в спирали и, покружившись на одном месте, устремляют-
ся по течению, унося с собою мусор, а иногда и льдины, а иногда и  чаек,
покачивающихся на волнах. Приятно также и плюнуть в  воду  разок-другой.
Плюнуть и долго следить, как плевок уплывает в неизвестность.  Если  это
люди, то любопытно рассматривать их шапки, шляпы, кепки, платочки, бере-
ты, фуражки, а также и их макушки, по обыкновению прикрытые волосами, но
иногда и плешивые. Если же это машины, то забавно разглядывать их  крыши
и содержимое их открытых кузовов. Иногда в кузовах сидят пассажиры.  Они
смотрят снизу на мост и приветственно машут тебе рукой.
   Когда стоишь на мосту, когда находишься между двух берегов, когда  ты
не тут и не там, возникает щемящее чувство неопределенности, случайности
и необязательности существования, чувство некоей промежуточности.  Сзади
с тобой уже распрощались. Впереди тебя еще не встречают. Где ты? И  есть
ли ты вообще? А если и есть, то не для того ли ты создан,  чтобы  стоять
на мосту и плевать с моста в воду? И не есть  ли  вся  жизнь  наша  лишь
мост, переброшенный с берега на берег? Кому достался  ручеек  (перебежал
по гнущимся, пляшущим доскам - и каюк), кому настоящая,  но  не  слишком
широкая речка, а кому и широченнейшая река (с середины и берегов не вид-
но).
   Воздержусь я высказываться и об  известных  золоченых  шпилях,  столь
тонких и изящных, что они порою почти незаметны, растворяясь в воздушных
потоках. Когда низкие осенние облака почти возлежат на городских крышах,
эти высокие иглы исчезают полностью, всякий раз вызывая некоторое опасе-
ние у жителей - появятся ли они вновь?
   Вне всяких сомнений, это город был виновником  случившегося!  Это  он
искушал, соблазнял, испытывал! Это он увлекал меня в дали минувшего! Это
он окружил меня призраками и водил вкруг меня хороводы теней!
   И однако... тени ли то были? И можно ли, можно ли  обвинить  город  в
злом умысле, в расчетливом, холодном коварстве? Какой ему был резон уст-
раивать для меня этот спектакль, это фантастическое действо  со  многими
актерами и статистами, с дорогостоящими декорациями и с уникальным  рек-
визитом? Правда, он всегда любил  громоздить  немыслимые  фантасмагории.
Правда, ему всегда нравилось подпустить туману в ясный божий день. Прав-
да, из этого тумана он умел построить такое, что волосы становились  ды-
бом у людей впечатлительных и нервных. Но правда и то, что  он  приутих,
постарел и остепенился, что нет у него былой прыти.
   Нет, город не виноват. Он оказался всего лишь свидетелем и  невольным
участником необъяснимых событий, причина которых навсегда, вероятно, ос-
танется тайной, что, впрочем, и к лучшему.
   Все таинственное достойно уважения. Перед тайной нелишне склонить го-
лову. Перед тайной не зазорно постоять на коленях. Приобщение к тайне  -
удел немногих. Служение тайне - поприще избранных. Пренебрежение  тайной
чревато бедой.
   Пытаюсь вспомнить - было ли предчувствие? Было ли предвестие,  преду-
ведомление? Был ли какой-нибудь знак, хоть какой-нибудь тончайший, дели-
катнейший, еле видимый, еле слышимый, еле осязаемый, почти  несуществую-
щий намек? Был ли мне какой-нибудь голос, пусть невразумительный и  нев-
нятный? Было ли нечто предшествовавшее, какая-либо  прелюдия,  увертюра?
Был ли, собственно, пролог? Или внезапно, сразу, откуда ни возьмись, как
гром среди ясного неба и упало, и обрушилось, и навалилось это на меня?
   Пытаюсь вспомнить и не могу. Вроде бы за год до  этого  стало  слегка
посасывать под ложечкой по вече-рам, да и по утрам  иногда...  Вроде  бы
сердцебиения случались к тому же необъяснимые... А то и вот так еще  бы-
ло: иду по городу, бесцельно в общем-то, без  нужды  какой-то  там  иду,
праздношатаюсь, но чудится мне  почему-то,  что  цель  у  меня  имеется,
только она туманна и как бы позабыта мною - необычное какое-то ощущение.
А может быть, это я сейчас уже придумал, потому что хочется  мне,  чтобы
что-то перед этим было, потому что странно ведь, что вот так, без  пред-
чувствий, как гром среди ясного неба.
   А может быть, вся жизнь моя была к этому прелюдией, и все, что  видел
я, думал я и делал ранее в жизни, было подготовкой к этому самому, но  я
об этом не догадывался. Да и как мне было догадаться-то?
   Предчувствия и предвестия, вполне вероятно, что и не было ни малейше-
го. Но ожидание, между прочим, было. Ожидание не то чтобы чуда,  но  че-
го-то подобного чуду, почти равного чуду, с чудом соизмеримого. Оно поя-
вилось у меня давно, чуть ли не в юности, чуть ли  не  в  отрочестве.  И
примечательно, что оно было легким, бестревожным, безнатужным,  подобным
прозрачному, невидимому, но все же ощутимому облаку. Это облако окутыва-
ло меня постоянно, как одежда, которую нельзя было снять.  Да,  ожидание
было. Оно длилось. Оно оказалось долгим. И вот я дождался.

   * Глава первая
   * ГЛАВА ВТОРАЯ
   * ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   * ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   * ГЛАВА ПЯТАЯ
   * ГЛАВА ШЕСТАЯ
   * ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   * ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   * ЭПИЛОГ
   * Содержание


Глава первая
   Февральский вечер. Вагон электрички. Возвращаюсь  с  дачи.  Дача  моя
расположена в местах живописных, но, увы, давно уже не безлюдных, хотя и
весьма от города отдаленных. Зимой я люблю туда ездить в одиночестве. На
лыжах я не катаюсь - упаси бог! Нет у меня к лыжам никакого пристрастия.
   Приезжаю. Растапливаю печку. Кипячу  воду.  Завариваю  чай.  Накрываю
чайник ватным чехольчиком, чтобы лучше заварилось. Крошу батон на тарел-
ку и выхожу на крыльцо кормить птиц. Они уже поджидают меня,  рассевшись
на ветвях ближних деревьев. Ставлю тарелку на снег и отхожу  в  сторону.
Сначала к тарелке подлетают синицы. Потом их прогоняют сойки. После  по-
является дятел, а иногда и сорока. Убедившисъ в том, что крошки  склева-
ны, забираю тарелку и возвращаюсь в дом. Комната уже  успела  нагреться.
Чай заварился. Ем привезенные с собою бутерброды, запивая их  чаем.  Са-
жусь у печки, открываю дверцу, гляжу на догорающие поленья, на пробегаю-
щий по ним зеленый огонек, слушаю их тихое потрескивание и  размышляю  о
чем-нибудь не то чтобы возвышенном, но достаточно приятном и далеком  от
суетности будничного существования. Поленья постепенно угасают и умолка-
ют, превращаясь в головешки. Гляжу на красные мерцающие угли и с наслаж-
дением слушаю тишину. Это редкость теперь - тишина. Потом обратный  путь
на станцию. Заснеженная дорога. Заснеженные сосны.  Белка,  перебегающая
дорогу. Собака сторожа, долго бегущая  за  мною  следом,  рыжая,  тощая,
всегда голодная собака сторожа ("Кормлю мало, чтобы злее была", -  гово-
рит сторож). Потом пустынная платформа, рельсы, зеленый огонь семафора.
   Электричка движется не спеша. За окном  оранжево-багровый,  исполосо-
ванный темными лентами облаков, патетический закат (что-то ужасное  слу-
чилось на горизонте, что-то непоправимое там стряслось,  что-то  взорва-
лось и теперь полыхает). На фоне заката, сопровождая  электричку,  летит
ворона. Она тяжело машет растрепанными крыльями. В моей голове шевелятся
некие мысли, некие мелкие и ленивые мысли. О даче - что пора уже красить
дом. Об электричке - что еле тащится. О закате - что очень красив,  хотя
и тревожен. О вороне - долго ли она будет так лететь?
   Рядом со мною сидит дюжий мужик с  красным,  обветренным,  ошпаренным
морозом, плохо побритым, а точнее уже слегка заросшим, круглым лицом,  в
потертом, затасканном, грязно-желтом полушубке, в монументальных,  высо-
ких, черных валенках с огромными, какими-то доисторическими галошами и в
серой кроличьей шапке с незавязанными, смешно торчащими в стороны ушами.
У его ног на полу стоит обитый железом сундучок  с  широким  брезентовым
ремнем. К сундучку прислонено некое орудие, напоминающее большой колово-
рот и, видимо, предназначенное для просверливания во льду лунок, необхо-
димых при подледном лове окуней. От мужика несет  бормотухой,  чесноком,
дешевыми сигаретами и еще чем-то рыбацким. Он дремлет. Голова его ежеми-
нутно падает на грудь, и он ежеминутно вздрагивает,  просыпаясь,  чтобы,
поглядев осоловело в пространство, снова заснуть на минуту, а после сно-
ва проснуться.
   Напротив меня на лавке две женщины - старая и молодая. Старая вся об-
мотана какими-то платками и восседает неподвижно, с  деревянным,  ничего
не выражающим ликом, держа на коленях корзинку,  тоже  обвязанную  каки-
ми-то тряпками. А молодая ничего себе девица - миленькая, с чистым личи-
ком, в меру накрашенная и напудренная, в коричневой дубленке, в ондатро-
вой мужского фасона шапке, в коричневых же, явно заграничных, модных са-
пожках. Она читает книжку и иногда  улыбается  прочитанному.  Книжка  ей
нравится.
   Сумерки густеют. Закат становится фиолетовым. За окном уже  городская
окраина. Мелькают громады башенных домов, ажурные  опоры  высоковольтных
линий, трубы электростанций, еще какие-то трубы, еще какие-то решетчатые
башни, еще что-то непонятное, уплывающее назад, в темень наползающей  на
город долгой зимней ночи. В вагоне зажигается свет. Миловидная девица не
отрывается от книги. Обмотанная тетка, слегка наклонившись, поворачивает
голову к окну. Поезд подходит к вокзалу, и ее, вероятно, заботит  предс-
тоящая пересадка на другой вид транспорта. За теткиной нелепо укутанной,
бесформеннай фигурой я замечаю женщину, которая сидит на  соседней  ска-
мейке спиной ко мне. Видна голова женщины, видны ее плечи. Волосы у  нее
темно-русые с золотистым отливом, пышные, вроде бы подвитые. Они собраны
на затылке в узел и слегка приспущены на виски. Узел же спрятан под  ма-
ленькой плоской собольей шапочкой с каким-то  искусственным,  приколотым
сбоку цветочком. Шея женщины охвачена узким, стоячим, собольим же ворот-
ником. И шапочка, и воротник,  и  приподнятые  плечи  черного  суконного
пальто - все это вопиюще несовременно. Все это откуда-то оттуда, из  са-
мого начала нашего неблагополучного века, коварно сулившего  в  ту  пору
человечеству покой, уют и благополучие.
   Однако у незнакомки отличное чувство стиля! Как хорошо все подобрано!
Как все безошибочно и гармонично! Какие точные линии и формы! Какая эле-
гантностъ! Какой артистизм! И как это мне близко, понятно! Как это  меня
волнует!
   Эпоха модерна и символизма. Эпоха великих дерзаний и  великих  талан-
тов! Эпоха шедевров искусства и прекрасных, загадочных женщин! Ах, черт,
как это меня волнует!
   Я погружаюсь в прошлое. Я уже где-то там, в девятьсот третьем  или  в
девятьсот шестом году. Я уже выпал из современности. Я уже не  в  элект-
ричке, а в старом пригородном поезде, который, пыхтя и отдуваясь,  тащит
смешной, допотопный паровичок. И от волнения у  меня  немножко  кружится
голова, немножко шумит в ушах и легонько подрагивают колени.
   Откуда же взялась  эта  утонченная  любительница  старины?  Почему  я
раньше ее не заметил? Целый час просидел поблизости от нее, не ощущая ее
присутствия! Она небось недавно вошла в вагон. Вошла, села и сидит тихо-
хонько - смотрит в окно. Смотрит и о чем-то думает, и не шевелится, и не
поворачивает головы. Любопытно, какое у нее лицо. Тоже в стиле модерн?
   Но ведь никто же не садился при мне на соседнюю скамью! Я не спал,  я
бы увидел! Я не мог не увидеть! И даже в вагон-то никто не входил! Или я
все же вздремнул немножко, сам того не поняв? Или я слишком увлекся  за-
катом и этой вороной?
   Женщины явно не было, и вдруг она появилась! Возникла внезапно,  неж-
данно, чудесным, сверхъестественным образом из этих сумерек за окном, из
остатков душераздирающего заката, из уже  загорающихся  огней  вечернего
города, из одинаковых параллелепипедов новых, аккуратно расставленных  в
чистом поле домов, из проплывшего над вагоном виадука, из голых каркасов
зимних деревьев с черными кляксами грачиных гнезд? Или из душного, спер-
того вагонного воздуха, в котором смешались дыхания многих усталых, спя-
щих в неловких позах или томящихся от вагонной скуки пассажиров?
   Откуда, откуда она взялась, в своей собольей шапочке и с этой причес-
кой, которую нынче можно увидеть лишь на экране кино или на старых, выц-
ветших фотографиях в семейном альбоме с жеманными перламутровыми японка-
ми на чернолаковой массивной крышке?
   Тетка между тем выпрямляется, и загадочное видение  исчезает.  Элект-
ричка сбавляет скорость. За окном в сгустившемся мраке двигаются  знако-
мые станционные постройки: тепловозные депо, будки диспетчеров, какие-то
неказистые кирпичные зданьица неизвестного назначения, какие-то  большие
железные баки. Мелькают окна пустой, отдыхающей на соседних путях элект-
рички, точно такой же, как наша, но внутри не освещенной и потому  мерт-
вой на вид.
   Я слегка перемещаюсь вбок, ощутив локтем мощное тело ловца доверчивых
окуней и надеясь увидеть соболий мех. Но соболь за теткиной  головой  не
обнаруживается. За теткиной головой только окно, в котором все еще  дви-
гаются вагоны пустого, неживого поезда и  мельтешат  огни  привокзальных
кварталов. Для верности я привстаю и, не стесняясь, заглядываю за тетку.
Там пустота. Тогда я подымаюсь во весь рост и обшариваю  глазами  вагон.
Пассажиры снимают с полок сумки и пакеты. Кто-то уже  спешит  к  дверям.
Соболей нигде не видно.
   Прозевал! Разиня! Размазня! Недотепа! Опять прозевал! Не заметил, как
вошла и как вышла. Но какова, однако! Будто тень! Будто призрак бесплот-
ный! Хочет - возникает, хочет - исчезает с легкостью необычайной!  Инте-
ресно, красива ли? Стройна