з особой  натуги.  Наверное,  она  сделана  из
папье-маше. Проходящий мимо дядька с большим пакетом под мышкой замедля-
ет шаг и глядит на девичьи прелести, но тут же, застыдясь, отворачивает-
ся и, переложив пакет под другую руку, топает дальше.  Выносят  фикус  в
кадке. Его тоже несут легко, он тоже ненастоящий. Выносят  плоский,  фа-
нерный, куст цветущей белой сирени...
   Дрожащими руками развязываю тесемки серой  старенькой  папки.  Сверху
лежит большой, пожелтевший, сложенный несколько раз бумажный лист. Осто-
рожно его разворачиваю.
   16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт  пе-
вицы . . . . . . . . . . . . . . .
   - Это афиша ее последнего концерта, - говорит Марианна Максимовна.  -
На этом концерте она и погибла. Ее убили.
   - Убили? - говорю я с притворным изумлением. - То есть как это убили?
Кто убил? За что? Почему?
   - О, тут, знаете ли, очень романтическая история. Мы  еще  специально
этим не занимались. Она ведь была очаровательнейшей женщиной. К тому  же
и слава неслыханная. Короче говоря, мужчины вокруг нее гудели, как шмели
вокруг жасминового куста. Один поэт, ныне тоже забытый,  был  влюблен  в
нее безумно и ходил за нею по пятам. Видимо, от любви он и в самом  деле
помешался. Шестнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмого года на  кон-
церте в зале Дворянского собрания, в нынешней филармонии,  на  глазах  у
многочисленной публики он выстрелил в Брянскую из пистолета. Толпа,  ка-
жется, растерзала его. Вообще, жизнь этой певицы была на редкость краси-
ва, на редкость. А каков конец! Позавидуешь!
   Я тихонько складываю афишу. Под нею  лежат  фотографии.  Их  довольно
много. Марианна Максимовна комментирует:
   - Вот здесь ей лет двадцать, не больше - это самое начало ее карьеры.
Очень мила, не правда ли? Очень! А вот она на гастролях в Одессе. А  это
ее приезд в Варшаву. А вот эта фотография мне  нравится  больше  прочих,
здесь она чудо как хороша!
   В моих руках та самая, знобишинская, а теперь уже и  моя  фотография.
Мне неловко, мне кажется, что Марианна Максимовна замечает мое  волнение
и о чем-то догадывается. Хотя о чем  же,  собственно,  она  может  дога-
даться?
   - Скажите, пожалуйста, - обращаюсь я к ней  и  пугаюсь,  услышав  ка-
кой-то глухой, совсем не свой голос, и долго откашливаюсь,  чтобы  голос
прочистился, - скажите, пожалуйста, а живы ли какие-нибудь  родственники
Брянской?
   - О да! Жива ее племянница. Дряхлая старуха. В прошлом  актриса  опе-
ретты. Ее зовут Алевтина Арсеньевна Скородумова. Она живет  в  Доме  для
актеров на пенсии. Мы обращались к ней однажды. К сожалению, от ветхости
она уже плохо помнит те времена и часто путается, а иногда попросту при-
думывает то, чего явно не могло быть. Она, к  примеру,  упорно  твердит,
что Брянскую убил ее муж, подполковник Одинцов, что он был ужасный  рев-
нивец и не мог простить ей того самого поэта, что Брянская  собралась  с
ним расстаться, и тогда он...
   - Но почему, собственно, всего этого не могло быть?
   - Потому что, судя по всему, Одинцов был  человеком  нерешительным  и
слабовольным. Такие не убивают своих жен. Таких  бросают,  и  они  долго
страдают, и упиваются своими страданиями, и  начинают  пить  горькую,  и
пьют все усерднее и усерднее, и становятся пьяницами, и вконец  спивают-
ся.
   - А знаете, Одинцов и на самом деле был таким человеком.
   - Но вам-то откуда это известно?
   Я спохватываюсь и, уткнувшись в папку, продолжаю изучать ее  содержи-
мое, силясь придумать приличный ответ.
   - Мне это доподлинно не известно, но я почему-то в этом  уверен.  Со-
вершенно уверен.
   Подымаю глаза и встречаю недоуменный взгляд Марианны Максимовны, дол-
гий недоуменный взгляд. Снова опускаю глаза и продолжаю копаться в  пап-
ке. Читаю вырезки из газет и журналов.
   "Концерты К. В. Брянской в Астрахани
   Мы уже привыкли к триумфам госпожи Брянской, но то,  что  на  прошлой
неделе происходило в Астрахани, превзошло все мыслимые  степени  успеха.
Публика безумствовала. На третьем концерте Брянской  пришлось  спеть  на
"бис" 21 романс. "О, можно ль позабыть!" певица  по  требованию  публики
спела три раза подряд. Концерт закончился после полуночи.  Артистка  еще
раз продемонстрировала поразительное трудолюбие, творческую  щедрость  и
редкую широту души. Днем певица старалась не выходить из гостиницы.  При
каждом появлении на улице ее мгновенно окружала толпа поклонников и пок-
лонниц, которые буквально не давали ей  прохода.  В  среду,  подкараулив
Брянскую у театра, почитатели едва не раздавили свою  богиню,  притиснув
ее к стене. Вовремя подоспевшие чины полиции с большим трудом спасли пе-
вицу от грозивших ей увечий. Брянская скрылась в гостинице без шляпы и с
порванным рукавом платья. Как говорят, астраханский градоначальник  выс-
казывал неудовольствие по поводу гастролей  Брянской,  заявив,  что  она
превратила его город в сумасшедший дом и что для наведения порядка  при-
ходится прибегать к помощи пожарных".
   "Театральная хроника
   К. В. Брянская, помимо изумительного голоса, несравненного таланта  в
исполнении цыганских романсов и редкостного умения очаровывать  слушате-
лей, обладает и незаурядными коммерческими  способностями.  Недавно  она
заключила контракт с фирмой "Лира" на запись 20 граммофонных  пластинок.
Она потребовала за штуку по 600 рублей. С нею долго торговались, но  она
не уступила ни копейки. Фирме пришлось согласиться с  требованиями  неп-
реклонной и знающей себе цену знаменитости".
   "ТОЛЬКО ТАК ОНА И МОГЛА УМЕРЕТЬ
   (на смерть К. В. Брянской)
   Брянской больше нет. Россия оплакивает свою любимицу. Россия в  трау-
ре. Смерть великой певицы потрясла всех. Навеки умолк этот удивительный,
томительно-волнующий, неземной голос. Никогда  не  увидим  мы  более  ее
изящную, тонкую фигуру, никогда не восхитимся ее  обворожительной  улыб-
кой. Но, да простят нам моралисты, смерть ее была столь  же  прекрасной,
как и ее жизнь, как ее бесподобное искусство. Только  так  она  и  могла
умереть. Тот, кто присутствовал в зале Дворянского собрания 16  декабря,
никогда не забудет этот вечер, ибо Ксения Брянская пела воистину феноме-
нально, будто предчувствуя свою гибель. Она была в экстазе, и ее  экстаз
передался публике. То, что происходило в зале в последние  минуты  жизни
певицы, уже выходило за рамки искусства. Это было нечто непостижимое".
   Опять фотографии. Ксюша в самом  знаменитом  своем  платье.  Ксюша  в
простой скромной кофточке. Ксюша в знакомой мне каракулевой шубке. Ксюша
в маленькой меховой шапочке (кажется, это та, соболиная). Ксюша в огром-
ной шляпе со страусовыми перьями (жаль, что я не видел ее в этой шляпе).
Ксюша на Невском в своей коляске, и спина Дмитрия виднеется, и его  шап-
ка. Ксюша со своим аккомпаниатором у рояля. Ксюша в каком-то саду. Ксюша
на каком-то банкете. Ксюша стоящая, Ксюша сидящая, Ксюша полулежащая  на
тахте - из-под края сверкающего, то ли серебристого, то ли  золотистого,
парчового платья высовывается острый носок туфли. А вот и фотографии по-
хорон. Этого я уже не видел. Время не пустило меня на ее похороны.
   Необозримая толпа заполняет набережную  у  Николаевского  моста.  Над
толпой там и сям возвышаются полицейские  на  лошадях.  Толпу  рассекает
траурный кортеж. Впереди несут бесчисленные венки. Далее движется белый,
украшенный цветочными гирляндами катафалк, запряженный  шестеркой  белых
лошадей, их ведут под уздцы похоронные служители  в  белых  цилиндрах  и
длинных белых балахонах.
   Заваленный цветами гроб. Вокруг него -  люди.  Повернув  головы,  они
смотрят в объектив. Вглядываюсь в их лица...
   - Нет ли у вас, Марианна Максимовна, лупы?
   - Пожалуйста!
   Разглядываю лицо человека, стоящего в  глубине  фотографии.  Он  один
смотрит в сторону. Он бородат. Он поразительно похож  на  меня.  И  даже
пальто на нем...
   Кладу лупу. Откидываюсь на спинку стула. Гляжу на  портрет  Шаляпина,
висящий на стене. Великий певец взирает на меня сверху вниз с нескрывае-
мым пренебрежением.
   - Простите меня, Марианна Максимовна, но я почему-то волнуюсь,  очень
волнуюсь. Меня волнует все, что связано с судьбой этой женщины. Мне  бе-
зумно хочется написать о ней книгу,  но  я  не  уверен,  что  эту  книгу
все-таки напишу. Мне что-то мешает. Мне мешает мое загадочное  волнение.
Я его боюсь.
   Встаю из-за стола, подхожу к окну. Декорации все еще стоят на  снегу.
Кое-что добавилось: кусок деревянной ограды с калиткой, большая  китайс-
кая ваза с букетом роз, очень похожих на живые, и высокие напольные часы
с маятником. Маятник, как ни странно, качается. Значит, часы  настоящие.
Только они настоящие, только время подлинно,  все  остальное  бутафория,
подделка, имитация, все остальное - только видимость. Стало быть, я при-
сутствовал на похоронах и стоял у ее гроба. Но  отчего-то  не  помню  об
этом, но отчего-то память у меня совсем отшибло.  Или  это  мой  двойник
стоит там, у изголовья ее гроба, в декабре 1908-го? А может быть, я  все
же свихнулся и мне остается только отправиться в  ближайший  сумасшедший
дом и чистосердечно в этом признаться, дабы не причинять  лишних  хлопот
родственникам и службе неотложной помощи?
   - У нас есть пластинки Брянской, - слышу я голос Марианны Максимовны,
- хотите, я вам что-нибудь поставлю?
   - Нет, нет, не надо! А впрочем... впрочем, поставьте.
   И снова, как тогда, в марте, у Ковыряхина, сквозь  шипенье,  сипенье,
потрескиванье до меня доносится Ксюшин романс.
   Не терзайте себя, не страдайте, Не ломайте в отчаянье рук, У  цыганок
вотще не гадайте - Полюбите другую, мой друг.
   Не ищите меня, не зовите. Песня спета, угасла звезда. Прокляните  ме-
ня, прокляните! Позабудьте меня навсегда!
   Март.
   Трамвай останавливается на кольце. Все выходят, и я  тоже.  Все  идут
направо, в парк и к ресторану. Я иду налево, к мосту.
   Мост очень старый, деревянный. Перила его  прогнулись,  перекосились.
Доски тротуара кое-где провалились. Изредка по мосту  проезжают  машины.
Пешеходов не видно.
   Останавливаюсь посреди моста (о, как я  люблю  торчать  на  всяческих
мостах!). Под мостом большая полынья. В полынье плавают дикие  утки.  Их
множество. Они сытые, гладкие, красивые. Они ничего не боятся  и  вполне
довольны своим существованием. Они не улетают на юг, а проводят всю зиму
в городе. Впрочем, и летом они не покидают город. Им здесь лучше, чем на
лоне природы. Здесь есть вода и есть пища. Здесь никто не палит в них из
двустволок, и зубастые собаки не хватают их, бьющихся в агонии, истекаю-
щих кровью, за крыло, чтобы положить к  ногам  кровожадного,  пропахшего
порохом охотника. Но как они догадались, что в городе их  спасенье?  Кто
им намекнул? Кто их надоумил? Природа хитра. Она понимает, что человек -
хищник, что если бежать от него, то он, как  всякий  хищник,  непременно
кинется вслед, и непременно догонит, и обязательно убьет.  Или  издалека
выстрелит в спину и тоже убьет. Но если самой пойти навстречу  человеку,
то он удивится, и слегка растеряется, и опустит ружье, и  скажет:  "Надо
же!" Потому что он все-таки человек, и  душу  его  навещают  благородные
чувства, и он бывает совестливым и даже милосердным. Вот он, этот  чело-
век, в детстве стрелявший в воробьев из рогатки и  истреблявший  лягушек
просто от скуки, - вот он, этот человек, в юности с жадностью  хватавший
руками бьющуюся на крючке плотвичку и хладнокровно, когда  его  просили,
отрубавший голову живому петуху, - вот он, этот человек, в  зрелые  годы
почти спокойно топивший в ведре несчастных слепых котят, - вот он,  этот
страшный человек, это чудовище, стоит на мосту и с умилением  глядит  на
диких уток, приютившихся под мостом. А раньше он видел диких уток только
в зоопарке и как-то не обращал внимания на то, что они  такие  красивые,
что у них такие отточенные, такие законченные формы и  такая  изысканная
расцветка, что они так здорово плавают и ныряют, что их красные перепон-
чатые лапы так ловко загребают воду и что они, почти как собаки и кошки,
так забавно отряхиваются, когда выбираются на сушу.
   Некоторые утки непрерывно плещутся в воде, - наверное, им так теплее,
веселее. А другие неподвижно сидят на льду, поджав под  себя  лапы.  Лед
желтый и весь в трещинах. Год назад, в марте, я впервые ехал с Ксюшей  в
ее коляске. Но прошлогодний март был холодный, совсем зимний. А нынешний
- вполне весенний, теплый. И утки небось радуются, что, слава богу,  пе-
резимовали и теперь им будет полегче.
   Неподалеку от меня останавливается старушка, очень старенькая и очень
интеллигентная старушка в очень старомодной, но не лишенной элегантности
меховой шляпке и в столь же старомодном, но чистеньком пальтеце. В одной
руке у нее палочка, в другой продуктовая, довольно ветхая сумка из  дер-
матина. Такие сумки предприятия легкой промышленности выпускали в  пяти-
десятых годах. Старушка ставит палочку к ограде и долго  что-то  ищет  в
своей сумке. Наконец она извлекает из нее бумажный кулек,  разворачивает
его, достает из него несколько кусочков черствой булки и  начинает  кро-
шить их в воду. Утки приходят в крайнее  возбуждение.  Спеша,  толкаясь,
они устремляются к лакомству. Те, что дремали на льду, тут же просыпают-
ся. Вода под мостом кипит, и шум  стоит  изрядный:  всплески,  кряканье,
хлопанье крыльев. Откуда-то, видимо, от соседней полыньи, подлетают  но-
вые птицы и бросаются в общую свалку. Булка достается сильнейшим и  наг-
лейшим - отсюда, сверху, это отлично видно. Но и прочим кое-что  перепа-
дает. Счастливчики сразу выбираются из общей кучи, отплывают в сторону и
здесь, в одиночестве, жадно глотают свою добычу. "Это и есть  борьба  за
существование, - думаю я. - Здесь, на мосту, можно изучать нравы  живот-
ных, да и не только их".
   Подхожу к старушке.
   - Простите, вы, случайно, не из Дома для актеров на пенсии?
   Старушка глядит на меня настороженно.
   - Да, я оттуда. А в чем дело?
   - Вы не знакомы с Алевтиной Арсеньевной Скородумовой?
   - Как же, как же - прекрасно знакома! Она моя соседка.
   - О, какая удача! Я надеюсь, вас не затруднит показать мне  дорогу  к
жилищу Алевтины Арсеньевны?
   - Ну что вы, меня это нисколько не затруднит! Я вот только еще минут-
ку покормлю уток. Вы не торопитесь?
   - Нет, ничуть не тороплюсь. Кормите, пожалуйста. А  я  понаблюдаю  за
утками - это страсть как интересно.
   Спустившись с моста, мы приближаемся к невысокому зданию за  чугунной
оградой, входим в ворота и вскоре оказываемся в тихом, но неуютном  вес-
тибюле с очень посредственными картинами на стенах и с мягкими, довольно
потертыми креслами у стен.
   - Подождите меня здесь, я предупрежу Алю,  -  говорит  попечительница
уток и, постукивая палочкой, подымается по широкой парадной лестнице  на
второй этаж. Через десять минут она появляется на верхней площадке.
   - Молодой человек, пойдемте со мной! Вас ждут.
   Волнение охватывает меня. Мне трудно подыматься, и пот  выступает  на
лбу.
   В маленькой комнатушке, сплошь заставленной старинной мебелью и напо-
минающей кладовую комиссионного мебельного магазина, - в  тесной  комна-
тушке со стенами, сплошь увешанными картинами,  фотографиями  актеров  и
старыми театральными афишами, - в душной, пропахшей лекарствами и духами
комнатушке у круглого стола, застланного кружевной и тоже старинной ска-
тертью, сидит вовсе еще не старая женщина. На вид ей лет пятьдесят.  Во-
лосы ее покрашены в рыжий цвет, брови по моде выщипаны, на  губах  яркая
помада. Приподнявшись, она пожимает мне руку. Я представляюсь и объясняю
причину своего визита.
   - Как я рада! Наконец-то, наконец-то вспомнили о моей тетушке! О, как
я рада! Вы представить себе не можете, как я рада!  Давно  бы  уж  пора!
Давно бы! Это же была великая певица! Это же было такое чудо, такое  ди-
во! Как же можно забыть ее? Как же можно? Вы будете писать о ней  книгу?
Бог на помощь, как говорили когда-то, Бог на помощь! Поскорей бы, поско-
рей! Пусть прочтут и поразятся! О ней должны знать все! Все! Даже дети в
школах! Ведь сохранились же пластинки. Их можно  реставрировать.  Сейчас
такая техника, сейчас все возможно. И ее ошеломляющий голос снова  будет
звучать над Россией, над ее любимой Россией, и народ будет слушать ее  и
восторгаться. Я уверена, что ее поймут, что  ее  примут  сейчас,  как  и
раньше принимали. Я уверена!
   - Алевтина Арсеньевна, вы хорошо помните свою тетушку?
   - Разумеется! Она как живая стоит предо мною! Как живая! Будто  вчера
мы с нею расстались, всего лишь вчера.
   - Скажите, у Ксении Владимировны действительно был  очень  сильный  и
очень чистый голос? Старые пластинки так шипят и трещат, что трудно  по-
нять.
   - Да, да, голос был мощный, чистый и красивый до... до невероятности.
Сказочно красивый был голос! Сказочно! И она так мило, так женственно и,
знаете ли, как-то по-своему, но притом и очень по-русски произносила не-
которые слова - ну просто прелесть, сплошное очарованье! Я была влюблена
в свою тетю Ксану и ходила за ней хвостом. Она тоже любила меня и  бало-
вала ужасно. Помню, в Крыму не то в тысяча девятьсот седьмом,  не  то  в
девятьсот восьмом, в год ее гибели, она буквально завалила меня конфета-
ми. Детям вредно есть столько конфет. Но я была жуткой  сластеной,  жут-
кой. У меня болели зубы от сладкого, но я все равно поедала всякие слас-
ти в огромном количестве, и те, крымские, конфеты я тоже все  проглотила
- ха-ха-ха! - все до единой! Даже не понимаю, как они в меня влезли!
   Со страхом смотрю в выцветшие, водянистые глаза Али  -  Алевтины  Ар-
сеньевны. Полгода тому назад я сделал ей из газеты кораблик, и мы пусти-
ли его в море. Всего лишь полгода прошло, но она не узнает меня, но  она
ничего не помнит... кроме конфет.  Во  мне  вдруг  просыпаются  любозна-
тельность и азарт естествоиспытателя.
   - А какие глаза были у тетушки, какого цвета?
   - Глаза были голубые, совершенно голубые!
   - То есть как голубые? А я... а мне говорили, что глаза  у  нее  были
серые.
   - Ну что вы! Я же не могла это позабыть! Даже в газетах писали  о  ее
небесно-голубых глазах. И поэты сравнивали ее глаза с  утренним  майским
небом или с морем в чуть ветреную солнечную погоду. Был у нее один  пок-
лонник - поэт. Кажется, там пахло большим романом.
   Я весь сжимаюсь. Правую ногу мою под столом сводит от волнения, а мой
лоб снова увлажняется.
   - Но случилось это несчастье...
   - А кто же все-таки виновник? - спрашиваю я тихо. - Почему-то  толком
неизвестно, кто стрелял в Брянскую.
   - Отчего же неизвестно? Очень даже хорошо известно! Стрелял  Одинцов,
ее законный муж. Это был мужчина заметный,  статный,  высокий.  Это  был
блестящий гвардейский офицер, аристократ. Но, к  несчастью,  он  был  не
слишком умен и слишком ревнив. Имея такую знаменитую и такую хорошенькую
жену, следовало кое на что смотреть спокойнее, немножко сквозь пальцы. А
он не мог. Он то и дело хватался за пистолет и стрелялся на дуэлях.
   - Вот как? В начале века еще случались дуэли?
   - Разумеется! Мужчины все драчуны и все любят стрелять. Теперь  стре-
ляют только в зайцев и уток, а тогда еще можно было  пострелять  друг  в
друга. Вот этот Одинцов, совсем одурев от ревности, и застрелил мою бед-
ную тетушку прямо на концерте в Дворянском собрании. Вся Россия  содрог-
нулась! Вы не представляете, что творилось в Петербурге, что писали  га-
зеты!
   - А что же сделалось с Одинцовым? Он остался жив?
   - Да, он остался жив. Его друзья наняли лучших адвокатов, и те  дока-
зали, что он был не в себе, а тетка и впрямь вела себя несколько  предо-
судительно. Правда, в Одинцова после тоже стреляли, и, кажется,  он  был
тяжело ранен. Кто стрелял, я уж не знаю. Словом, веселенькая была  исто-
рия, очень веселенькая. Такие бурлили страсти, такие страсти! А тетку-то
жалко. Молода ведь была совсем, и такой голос, такой талант.
   - А скажите, тот поэт... куда он делся?
   - Да бог его ведает. Может быть, з