"Ксении Владимировне Брянской от самого пламенного поклонника ее  фе-
номенального таланта и самой счастливой жертвы ее непобедимого  очарова-
ния.
   6 сентября 1983 года".
   Прочитав написанное, Ксюша расхохоталась.
   - Очень милая шутка! Шестого сентября  тысяча  девятьсот  восемьдесят
третьего года! Ты отлично запомнил, что говорила я тебе тогда, в  марте,
когда мы ехали по Невскому! А почему ты так помрачнел? Тебе дурно? У те-
бя колики в сердце? Или ты съел что-нибудь несвежее?
   - Ничего, не тревожься, сейчас все пройдет, - буркнул я.  -  Кажется,
моя шутка неуместна. Давай-ка я исправлю дату.
   Я потянулся за книжкой, но Ксения мне ее не отдала.
   - Да что с тобой, миленький мой? Ты так  изящно  пошутил!  Я  оценила
твой тонкий английский юмор. Не следует ничего исправлять. Я-то  уж  за-
помню, что дело было не в восемьдесят третьем, а в девятьсот восьмом.  А
потомки, найдя твою книгу с этим автографом, будут невероятно заинтриго-
ваны, невероятно! Пусть же поломают над  этим  головы  и  придумают  ка-
кую-нибудь ерунду. Например, что ты был человеком из  будущего,  что  ты
приходил ко мне в девятьсот восьмой из восемьдесят третьего, а я  бегала
к тебе из девятьсот  восьмого  в  восемьдесят  третий  -  ха-ха-ха!  Или
что-нибудь еще такое же, в духе  Жюля  Верна  и  Уэллса.  Тебе  нравится
Уэллс?
   - Погляди-ка, Ксюша, Дмитрий, кажется, уснул, - сказал я, взглянув на
неподвижную коляску. Кучер поник головой, и вожжи в его руках провисли.
   - Не беспокойся, милый! Дмитрий, даже когда спит, все видит. Редкост-
ный человек.
   Мы встали и пошли по дорожке дальше. Дмитрий  тотчас  поднял  голову,
подтянул вожжи, и экипаж тронулся с места. Прошедший трамвай на  секунду
скрыл его от нас.
   - Вот видишь! - торжествовала Ксения. - Плохих кучеров не держим!
   - Да, чудеса! - улыбнулся я. - Не кучер, а сокровище.
   - Моим сокровищам счету нет! - засмеялась Ксюша.  -  Забыла  сообщить
тебе, милый, что Корецкие - помнишь ту парочку на автомобиле в  Ялте?  -
приглашают нас на ужин через неделю в субботу. Они  сказали,  что  будут
крайне польщены, если ты соблаговолишь, если удостоишь их,  если  будешь
так любезен и тому подобное. Так что, пожалуйста, пожертвуй мне, а заод-
но и Корецким, этот субботний вечер. У них бывает сам Р. В  субботу  он,
видимо, тоже будет. Вообще, их посещают незаурядные люди. Но где же пос-
вященные мне стихи? Говорил ведь, что при первой же встрече в Питере...
   - Прости, моя радость. Они давно готовы, но сегодня утром я вдруг об-
наружил в них некоторые погрешности. Подожди еще  чуточку.  Мне  хочется
подарить тебе нечто вполне совершенное, чем я мог бы гордиться.
   Ксюша недоверчиво взглянула на меня сквозь вуаль.
   - Ладно, я тебе верю, обманщик.
   У Народного дома мы подошли к коляске. Дмитрий стянул с головы  шапку
и поклонился. Я приподнял шляпу. Опираясь о мою руку, Ксения поднялась в
экипаж, уселась на сиденье и расправила на коленях платье. Оно было  та-
кое же синее, как шляпа и перчатки. "Как идет ей синее! - подумал  я.  -
Впрочем, ей все к лицу". Ксюша послала мне воздушный  поцелуй.  Коляска,
покачиваясь, двинулась по Введенской к Большому проспекту. Верх был опу-
щен.
   Всю неделю Ксения была занята. Два раза она звонила и  справлялась  о
моем самочувствии, спрашивала, не нападает  ли  на  меня  эта  внезапная
мрачность. Всю неделю я пребываю в нерешительности: идти мне к  Корецким
или не идти? Визит этот для меня опасен. Что за люди там соберутся и как
они меня воспримут? Какое впечатление произведет на меня живой  Р.,  чье
творчество я хорошо знаю и высоко ценю? Как вести мне себя  в  этом  об-
ществе? Что-нибудь могу ляпнуть и всех ошарашу, всех напугаю. Примут ме-
ня за мистика-провидца или за душевнобольного. А если буду держать  язык
за зубами, сочтут меня дураком и невеждой, и Ксюша будет оскорблена.  Но
соблазн очутиться в компании петербургских  интеллигентов  начала  века,
услышать их разговоры о литературе, искусстве, о вероятном будущем  Рос-
сии все же победил.
   Большой доходный дом добротной, но чрезмерно многословной архитектуры
самого конца прошлого века. Швейцар, склонясь в  поклоне,  открыл  перед
нами массивную дверь парадного. Вошли в чистый вестибюль с большим  зер-
калом и камином. В камине горели дрова. "Зачем топят? - подумал я. - Еще
ведь не холодно. Осень стоит теплая и довольно сухая.  Впрочем,  приятно
смотреть на камин, когда в нем горят дрова". По застланной ковровой  до-
рожкой лестнице поднялись на второй этаж. Дверь квартиры открыла  девица
в белом фартуке и с белой наколкой на волосах. В прихожую  выплыла,  ра-
достно улыбаясь и простирая к нам полные, голые до плеча руки,  прелест-
ная Аделаида Павловна.
   - Как я рада вас видеть, господа! Как я счастлива! Как это мило с ва-
шей стороны, что вы соблаговолили прийти, что вы удостоили нас своим по-
сещением, что вы оказались столь любезны и нашли время... Извольте  раз-
деваться! Прасковья, помоги гостям!
   Аделаида Павловна повела нас в глубь квартиры. Когда мы вошли в  гос-
тиную, к нам бросился розовый от удовольствия хозяин дома.
   - Наконец-то! Наконец-то! А мы уж думали, грешным делом, что  роковые
обстоятельства... Чудесно! Чудесно! Чудесно!
   Адвокат надолго приник к Ксюшиным пальцам. После он ласково, по-женс-
ки, пожал мне руку.
   Нас представили гостям. Здесь были присяжный поверенный  с  супругой,
отставной адмирал без супруги (видимо, вдовец), владелец спичечной  фаб-
рики с супругой и актер императорских театров без супруги (наверное, хо-
лостяк). "Самого Р." еще не было. Но вскоре он позвонил. С ним  разгова-
ривала хозяйка. Из прихожей доносился ее голос.
   - Вы нас просто убиваете!.. Я непременно, непременно  заболею  завтра
от огорчения... Мы так надеялись, и наши гости были бы так  рады...  Да,
да, они уже собрались... Ну что вы, что вы!.. Ну полно!.. Ах,  несомнен-
но, вне всякого сомнения!.. Да неужели? Что вы говорите!.. Ах, какая жа-
лость!.. Да, да, телефонируйте нам!.. Непременно, непременно  передам!..
Благодарю вас!
   Окончив несколько затянувшийся разговор, хозяйка пригласила гостей  к
столу. В столовой возвышался гигантский, сплошь  покрытый  резьбой  сла-
вянский буфет, почти такой же, как в трактире Ковыряхина. С потолка све-
шивалась не менее монументальная и в таком же  стиле  люстра.  На  столе
поблескивали фарфор, хрусталь и серебро.
   Нас с Ксенией усадили напротив фабриканта и его жены - миленькой  мо-
лоденькой зеленоглазой блондинки.
   Начали с закусок. Мужчины стали пить водку. Больше  всех  пил  актер.
Пил и вроде бы не пьянел. Потом подали форель по-польски. Женщины приня-
лись за сухое вино. Мужчины не оставляли водку. Не пил  только  адмирал.
Когда появился горячий ростбиф, за столом было уже шумно и беспорядочно.
   - Господа! Господа! - кричала хозяйка. - Прошу обратить ваше благоск-
лонное внимание на ростбиф! Я  приготовила  его  почти  собственноручно!
Честное слово, господа! Николя, не правда ли, я зажарила его  почти  са-
мостоятельно? Ты слышишь, Николя?  Подтверди,  пожалуйста,  что  я  одна
справилась с ростбифом!
   Горничная разливала гостям красное вино.  Кажется,  это  было  бордо.
Ксюша ничего не пила, непрерывно улыбалась, щурилась и разглядывала  си-
дящих за столом. Уже изрядно выпивший актер поднялся со стула и постучал
вилкой по хрустальному бокалу. Стало чуть потише.
   - Медам э-э-э месье! Я предлагаю тост во здравие присутствующей среди
нас великой певицы Ксении Брянской! Она покорила всех, господа! Всю Рос-
сию! Она... она непостижимо талантлива! Она неподражаема! Она  бесподоб-
на! Она... Да что там говорить, господа! Ура!
   Все нестройно прокричали "ура" и полезли  чокаться  с  Ксенией.  Ужин
продолжался. До меня донеслись обрывки разговора.
   - Художественный уже на закате. Его лучезарный полдень уже  позади...
Метод Станиславского превратился в канон и стал веригами для  актеров...
Театр Станиславского - это театр Чехова, только Чехова... Ибсен,  Метер-
линк, Горький, Леонид Андреев - все это Художественному не  по  зубам...
Москвин, конечно, талантливее Качалова. Качалов - Нарцисс. На  сцене  он
сам собою упивается. Его жесты благородны до пошлости, его голос  красив
до отвращения...
   - Система Станиславского вообще сомнительна! - заявил я с апломбом. -
Это отъявленный натурализм! Все эти сверчки по углам и шорохи  дождя  на
крыше - дешевые эффекты, предназначенные для людей, кототые не понимают,
что такое подлинное искусство сцены! Глубокоуважаемый Константин Сергее-
вич упорно пытается изгнать театр из театра,  норовит  растворить  столь
естественную и необходимую театральную условность  в  приземленности,  в
мелочах, в жалком мусоре скучного быта. Абсурдная позиция! Без условнос-
ти нет искусства вообще и театра тем более! Театр - это  не  жизнь,  это
нечто иное. Если вам нравится, как трещат сверчки, слушайте их в натуре,
на даче или в деревне. Это обойдется вам вполне бесплатно, и вы не буде-
те понапрасну занимать кресло в партере или в бельэтаже. Его займет тот,
кто приходит в театр на зрелище, на чудо, на праздник. Крупнейший режис-
сер наших дней - Мейерхольд. Он на верном пути. Он видит, слышит и  ощу-
шает современность!
   Смущенные моей горячностью, гости притихли. После они потихоньку ста-
ли выбираться из-за стола и разбредаться по квартире. Ксюша  поглядывала
на меня с тревогой.
   Постепенно все собрались в кабинете хозяина. Ксения уселась в  глубо-
кое кожаное кресло. Я пристроился рядом.
   - Был я давеча на выставке, - начал новую тему Николай Адамович, - и,
знаете, господа, получил большое удовольствие. Что ни говорите, а  новое
наше искусство волнует и убеждает. Все эти филиппики  против  декаданса,
все эти крики и улюлюканье проистекают от чрезмерной  самоуверенности  и
недостаточной эстетической  чуткости.  Восприятие  современной  живописи
требует особой гибкости души и высокой изощренной культуры,  чего,  увы,
многим нашим соотечественникам явно не хватает. Далеко не каждый  спосо-
бен оценить утонченность Сомова, Бакста и Головина. Но тем, кто  способ-
ны, открывается мир неизреченной красоты. Особенно - Бакст. Какой артис-
тизм! Какая фантазия! Какие линии! Какое изящество!
   - Все это уже устарело, - не удержался я, - все это только для нашего
русского потребления. У французов уже давно - Ван  Гог,  Гоген,  Сезанн.
Теперь вот Матисс, Пикассо, Брак. А мы все барахтаемся в мирискусничест-
ве и принимаем его за последнее слово в живописи. Среди наших художников
нет гениев, только таланты. Вот разве что Врубель.
   Все опять притихли. Мой экстремизм явно эпатировал приличное  общест-
во. Ксения встала, взяла меня под руку и отвела к окну.
   - Милый, ты слишком возбужден, ты говоришь чрезмерно  запальчиво,  ты
никому слова сказать не даешь, - шептала она. - Успокойся, милый! У тебя
интересные, смелые мысли, но не следует навязывать окружающим свое  мне-
ние. Пусть каждый думает что хочет. Разве я не права?
   - Да, не права. Ты привела меня к посредственным  людям  и  требуешь,
чтобы я тоже выглядел посредственным.
   - Ну полно, милый, полно! Я прошу тебя  лишь  быть  чуточку  помягче.
Свой интеллект ты ведь можешь продемонстрировать и более деликатно.
   Тут, как я и ожидал, все стали упрашивать Ксюшу что-нибудь спеть. Она
согласилась. Компания вернулась в гостиную, к роялю.  Ксюша  спела  пару
романсов и только что разученную арию Кармен из второго акта. Аккомпани-
ровала, и очень прилично, Аделаида Павловна. Романсы были вполне хороши,
а Кармен оказалась несколько грубоватой, оказалась слишком  цыганкой.  Я
не сказал этого Ксении, тем более что все гости выражали бурное восхище-
ние.
   За десертом, когда гости пили кофе с шартрезом, ко мне подсела  зеле-
ноглазая фабрикантша.
   - Вы мыслите очень своеобразно, - сказала она, - вы оригинальный  че-
ловек! Мне понравились ваши замечания о Станиславском.  Ведь  сверчок  -
это действительно по-детски. Театр, по моему мнению, как и  любое  худо-
жество, должен держаться на идее, на своеобразии мироошущения, а  не  на
деталях, не на мелочном изыске. Мне тоже по  душе  Мейерхольд.  Уверена,
что в ближайшем будущем Россия сможет гордиться его театром.
   - Как приятно найти в вашем лице единомышленницу! - сказал я и  поце-
ловал своей собеседнице худенькую, почти прозрачную руку.
   Часов в одиннадцать мы покинули Корецких. Спускаясь по лестнице и са-
дясь в коляску, Ксюша не проронила ни слова. Когда уселись, коляска  ос-
тавалась неподвижной. С минуту просидели в тишине.
   - Ну что же ты, Дмитрий? - сказала наконец Ксения раздраженно.
   - А куда прикажете, барыня? - пробасил кучер.
   - То есть как это - куда? Домой!
   - А куда домой-то изволите?
   - Ко мне домой, Дмитрий! - сказал я, повеселев от свежего  воздуха  и
ощутив какую-то особую, бодрую, сладостную уверенность в себе.
   - Не слушай барина, Дмитрий! Едем! Барин меня провожает! - произнесла
Ксюша злым голосом.
   - Не слушай барыню, Дмитрий, - сказал я, подражая Ксюшиной интонации,
- вези нас ко мне. Ты знаешь, как ехать.
   Коляска по-прежнему не двигалась.
   - Почему мы стоим? - спросила Ксюша. - В чем, собственно, дело?
   - А неведомо, куда путь держать, - прогудел добродушно кучер.
   - Но я же сказала тебе  русским  языком,  куда  ехать!  Ты  понимаешь
по-русски?
   - Как не понимать. Чай, в России родился.
   - Тогда трогай!
   - А барин велит ехать на Васильевский!
   - Ты кому служишь, Дмитрий, барину или мне?
   - Вестимо, вам. Но барин-то не чужой.
   - Ну надо же! Мой собственный кучер уже не подчиняется мне!  -  воск-
ликнула Ксюша с трагическим изумлением.
   - Да, сегодня вечером твой кучер слушается только меня,  -  заявил  я
все с той же веселой, почти развязной уверенностью. - Дмитрий,  слышишь?
Поворачивай на Васильевский!
   Всю дорогу Ксюша дулась и на меня не глядела. Пытался было  взять  ее
руку - ничего не получилось. Попробовал обнять за плечи - ничего не выш-
ло.
   Остановились у моего парадного. Я выбрался из коляски.  Ксюша  сидела
не шевелясь, как каменная.
   Обошел коляску, взял Ксюшу на руки и понес ее к лифту.
   - Куда ты меня тащишь? Я желаю домой!
   Поставил ее на ноги и легонько втолкнул в кабину.
   - Это насилие! Ты просто разбойник с большой дороги! Сейчас я закричу
и позову полицию!
   Отперев дверь квартиры, снова подхватил Ксению на  руки,  внес  ее  в
прихожую, снял с нее пальто и шляпу, после чего повел ее дальше, в  ком-
нату, и усадил в свое любимое кресло. Сел на пол рядышком и стал  сквозь
юбку целовать ее колени.
   - Не прикасайся ко мне! От любой смазливенькой блондинки у тебя  кру-
жится голова! Меня ты весь вечер просто не замечал!
   - Ну что ты такое говоришь, радость моя! Ведь это даже не преувеличе-
ние, это настоящая ложь! Весь вечер я был около тебя! Весь вечер  глядел
на тебя, любовался тобою! И неужели я должен шарахаться от каждой  блон-
динки, даже если она неглупа и способна чувствовать искусство?
   - Вот именно! Она способна чувствовать искусство! Пошлое женское  ко-
кетство, банальнейшее притворство ты принимаешь за проявление образован-
ности и высших духовных запросов! Представляю, что ты думаешь обо мне, о
моей плебейской манере пения и о моей пустоголовой публике! Похоже,  что
ты просто считаешь меня недалекой. Мол, Бог дал ей голосок, да умом ода-
рить запамятовал. Дура дурой, и поет черт знает что!
   - Ну хватит, Ксюша! Перестань говорить обо мне такие гадости! Ты поч-
ти оскорбляешь меня.
   - А ты не оскорбляешь меня, кидаясь на первых повстречавшихся блонди-
нок?
   - Ну ладно, Ксения, я виноват, я прошу у тебя прощении, я прошу у те-
бя снисхождения, я взываю к твоему великодушию, к твоей доброте, к твое-
му благородству! Прости, прости меня, моя радость! Сейчас я спущусь вниз
и велю Дмитрию, чтобы он ехал домой и вернулся утром. Не торчать же  ему
всю ночь у моего парадного?
   - Не утруждай себя. Дмитрий и сам сообразит, что ему  делать.  Но  ты
сегодня был хорош! Устроил скандал в  приличном  доме,  почти  соблазнил
совсем неизвестную тебе молодую и вполне порядочную даму, насильно  увез
к себе другую даму, не слишком молодую, но, в  общем-то,  тоже  довольно
порядочную... Как много сделано за один короткий вечер!  Какая  энергия!
Какой напор! Какая уверенность в себе!
   Утром, когда мы завтракали, отлично выглядевшая и какая-то вся светя-
щаяся Ксюша вдруг хохотнула.
   - Вообще-то, миленький мой, ты молодец! Ловко ты утер нос  всем  этим
нудным господам. А блондиночка и вправду  была  прехорошенькая.  У  тебя
есть вкус!
   - Чуть не позабыл! - спохватился я. Взяв с письменного стола листки с
посвященными Ксении стихами, я положил их ей на колени.
   - О, спасибо, милый! Спасибо, мой хороший! Спасибо!
   Обхватив мою голову руками, Ксюша крепко меня поцеловала.
   - А скажи мне, голубчик,  отчего  не  знакомишь  ты  меня  со  своими
друзьями? У тебя небось умные, интеллигентные, одаренные друзья и ты бы-
ваешь в интересных домах?
   - Разумеется, радость моя, у меня есть достойные друзья. Но я боюсь.
   - Чего же ты боишься? Разве ты можешь чего-нибудь бояться?  Ты  же  у
меня неробкий!
   - Я боюсь того эффекта, который ты производишь, появляясь в любом об-
ществе, в особенности в обществе людей о тебе знающих, но  видящих  тебя
впервые. Прежде всего у меня вызывает опасения реакция наиболее  нервных
представителей сильного пола. Увидев тебя, как я уже успел заметить, они
слегка заболевают, чуть-чуть трогаются умом. При этом их поведение может
стать несколько эксцентричным и даже опасным.
   - Ха-ха-ха! Ты ревнуешь меня ко всем мужчинам сразу! Это великолепно!
Значит, любишь меня по-настоящему! И все-таки нельзя же держать  меня  в
клетке! К тому же восторженные взгляды мужчин должны доставлять тебе не-
которое удовлетворение: стало быть, я привлекательна и незаурядна.
   - Хорошо, Ксюша. Мы нанесем визит одному художнику. Признаться, он не
очень умен и не чрезмерно талантлив, но он твой  давнишний  поклонник  и
будет счастлив с тобою познакомиться. Да, это идея - мы пойдем в гости в
Знобишину!
   - Я готова, милый. Прямо сейчас, утром, мы и отправимся к нему?
   - Нет. Позвони мне, пожалуйста, через день-другой, и мы договоримся.
   Посещение знобишинской мастерской пришлось отложить. Вечером того  же
дня, который столь счастливо начался в моей комнате, позвонила Ксения и,
задыхаясь от волнения, сказала, что Одинцов покушался  на  самоубийство,
что, как сообщила прислуга, он всю ночь не спал и ходил по  квартире,  а
едва дождавшись ее, он устроил дикую сцену ревности, обозвал ее страшны-
ми словами, ударил по щеке и пригрозил смертью, а она заявила  ему,  что
он ей противен и их брак должен быть немедленно  расторгнут;  что  после
обеда он заперся в кабинете, сжег на спиртовке какие-то бумаги и,  напи-
сав записку стандартного содержания: "Прошу никого не винить", - выстре-
лил себе в грудь, что убить себя ему, однако, не удалось - пуля  пробила
плечо, не задев сердце, и сейчас он лежит в  клинике  Военно-медицинской
академии, что она в полнейшем смятении и просто не знает, не  знает,  не
знает, что ей теперь делать, что она умоляет меня не тревожить ее недели
две, так как ей необходимо прийти в себя, что все  это  ужасно,  ужасно,
ужасно - просто кошмар какой-то, что она несчастнейшая женщина и  некому
ее пожалеть, некому ей помочь, некому сказать ей доброе слово  утешения,
что все мужчины - чудовищные эгоисты и им доставляют извращенное наслаж-
дение душевные терзания бедных женщин, что жизнь вообще премерзкая  шту-
ка, и Одинцов, натурально, был прав, пытаясь избавиться  от  жизни,  что
она, певица Ксения Брянская, великая грешница и молит Всевышнего о  про-
щении, что никакие блага не даются нам даром, и весь этот ад - плата  за
славу и богатство, что она еще мало заплатила - придется платить больше.
А я ей сказал, что следует взять себя в руки, что все эт