воротник. "Жалко Настю", - думаю я.
   Май.
   Кафе-мороженое на Лиговке - бывший "Голубой жираф". Сижу за  столиком
в том самом углу, где впервые сидели мы с Ксенией. Напротив  меня  сидит
белобрысая девица с "лошадиным хвостом" на макушке. Хвост длинный,  тща-
тельно расчесанный. Девица уплетает мороженое, запивая его яблочным  со-
ком.
   Появляется А. Садится сбоку, между девицей и мною.
   - Какие новости?
   - Новости плохие. Ксения умерла.
   Пауза. Ложка с мороженым, поднесенная девицей  ко  рту,  застывает  в
воздухе. Глаза девицы округляются - в них испуг и любопытство. Глаза  А.
тоже округляются - в них изумление и растерянность.
   - Когда?
   - Какое это теперь имеет значение? Вчера! Позавчера!  Семьдесят  пять
лет тому назад - шестнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмого года!
   - Шестнадцатого декабря? Что же не позвонил, не сказал... Ну, брат...
   - А зачем? На похороны мы с тобой все равно не попали бы. Не  пустили
бы нас на похороны.
   Опять пауза. Девица, не поднимая головы,  быстро  доедает  мороженое,
допивает сок, поправляет рукою хвост, надевает на плечо ремешок  сумочки
и торопливо уходит. У дверей она оборачивается и бросает на меня послед-
ний взгляд. Но что в нем, издалека не разобрать. А. встает, направляется
к стойке и вскоре возвращается с бутылкой все того же гурджаани.
   - Помянем Ксению Владимировну! - говорит он и наливает вино в  стака-
ны. - Но как же это случилось?
   - Убил один сумасшедший. В сердце попал. Точнехонько в  сердце.  Его,
правда, тоже... Все на моих глазах.
   - И ты не смог?..
   - Нет, не смог. До эстрады было метров тридцать, а он, как видно, все
рассчитал, хотя и был безумец.
   Вино выпито. Теперь встаю я. Теперь я иду к стойке  и  возвращаюсь  с
бутылкой гурджаани.
   - И все-таки, что же это было? - спрашиваю я, разглядывая дно  стака-
на. - Затмение ума? Особая, редко встречающаяся форма безумия, в котором
есть логика, есть система, есть гармония и красота?  Уникальная,  изуми-
тельная, прекраснейшая форма безумия, которая встречается раз в  тысяче-
летие и потому неизвестна еще медицине? Или это были  галлюцинации,  это
был сон наяву? Сон, в котором все так четко, так выпукло,  так  реально,
до неестественности реально, реальнее, чем сама реальность? Долгий сон с
продолжениями, с захватывающим сюжетом и с продуманной до мелочей компо-
зицией? Многосерийный цветной, широкоформатный, стереофонический и  сте-
реоскопический сон? Или это эксперимент неведомого гипнотизера, обладаю-
щего чудовищной силой внушения, от которой нет никакой защиты? Но почему
именно я был избран объектом для гипнотических манипуляций? Почему имен-
но я погружен был в иную жизнь и обречен был наслаждаться в ней и  стра-
дать? Или со временем что-то стряслось? По какой-то таинственной причине
оно вдруг расслоилось, перекосилось, пласты его сдвинулись,  между  ними
образовались пустоты, и прошлое стало просвечивать сквозь  настоящее?  А
если время - цепь, то оно, вероятно, запуталось, завязалось  в  узел,  и
далекие его звенья внезапно оказались рядом ? Что же, что это было?
   - Все очень просто, - говорит А. - Он и она были  предназначены  друг
для друга. Но произошла ошибка - он опоздал родиться.  И  вот,  прорывая
толщу лет, она бросилась к нему, в его время.  Она  торопилась,  боялась
опоздать. И она успела. И ему повезло. И они были вместе почти год. Поч-
ти год - значит, почти вечность.
   - Это то самое кафе, - говорю я. - Вон там висел жираф, большущий го-
лубой жираф. Кисточка на его хвосте была черная. А вон там стоял граммо-
фон с голубой трубой. А вон там...
   И тут я увидел за столиком у окна... кучера Дмитрия. Он чаевничал. Он
поедал свой калач. На нем была все та же линялая голубая косоворотка.  Я
потряс головой - кучер все чаевничал. Я еще раз потряс головой и  протер
кулаками глаза - Дмитрий не исчезал. Допив стакан и ощущая легкое  голо-
вокружение, я поднялся и направился к кучеру. Подойдя, я увидел, что  он
пьет не чай, а яблочный сок, и на тарелке у него  не  сдобный  калач,  а
фруктовые вафли, пачка которых стоит двадцать одну копейку. Я  взял  его
за плечо. Он обернулся, оскалился. И опять от его улыбки спине моей ста-
ло прохладно.
   - Дмитрий! - крикнул я, пронзенный невероятной надеждой.  -  Дмитрий,
это ты? Но как же, как же так... Неужто это впрямь ты, Дмитрий?
   - Натурально я, барин, а кому же еще быть-то?  -  ответствовал  кучер
своим загробным басом, продолжая улыбаться. - Барыня мне еще вот что по-
велела вам передать, да я запамятовал. Теперь вот вспомнил  и  прибежал.
Может, это важное что, подумал.
   Дмитрий сунул мне в руку небрежно сложенную записку, от которой исхо-
дил единственный в мире, мучительно-сладостный Ксюшин запах.
   "Милый, если не послушаешься и все же придешь, то полицейский офицер,
что будет стоять слева от эстрады, носатый такой, проведет тебя  в  ант-
ракте в мою комнату. Но не смей приходить, не смей!"
   Сводчатый потолок покачнулся. Я схватился за спинку  стула,  но  стул
тоже колебался и норовил вырваться из рук. Это напоминало землетрясение.
   - Ах, Дмитрий, Дмитрий! Что ты натворил! Как же ты так? Как  же  тебя
угораздило? Да ведь ты!.. Ох, Дмитрий!
   Кучер вскочил, перепуганный насмерть, и стал пятиться от меня в  сто-
рону выхода. Из опрокинутого стакана вылились на стол остатки  яблочного
сока.
   - Да ведь я... Да разве ж я знал? Бумаженция какая-то жалконькая, по-
мятенькая... Думал - безделица, пустяк. Думал - и потерять не грех.  Она
и сунула мне ее как-то так, без внимания. Пусть, мол, на всякий случай и
это еще прочтет, а не прочтет, так, мол, и ладно,  и  ничего,  эка  важ-
ность! Я потому и запамятовал, что она вот так,  без  внимания.  Кабы  я
знал!
   Дмитрий, все так же пятясь, поднялся по лестнице.
   - Простите меня, барин! - крикнул он сверху.  -  Простите  меня  ради
Христа и всех пресвятых угодников! - рявкнул он своим страшным  голосом.
В последний раз мелькнула его голубая рубаха, и он исчез.
   Шатаясь, опираясь о стену, возвращаюсь к своему столику. А. глядит на
меня с тревогой.
   - Что-то быстро ты стал пьянеть! - говорит он. - А кто этот  бородач,
этот гангстер, этот Бармалей?
   - Один знакомый скульптор, - отвечаю я. - Смешной тип. Обожает  фрук-
товые вафли и яблочный сок. Поехали на кладбище. Две недели там не  был.
Поглядишь на ее часовню.
   Июнь.
   Телефонный звонок.
   - С вами говорит Марианна Максимовна из Музыкального музея. Вы к  нам
приходили недавно, интересовались материалами о Брянской. У  нас  к  вам
просьба. Мы хотим устроить небольшой  утренник,  посвященный  творчеству
Ксении Владимировны. Не могли бы вы сделать сообщение  о  ней,  краткое,
минут на сорок? Ее жизнь, ее голос, ее репертуар,  ее  место  в  русском
эстрадном искусстве. А после послушаем ее пластинки. Ну как, согласны?
   - Да вообще-то... Я ведь не музыковед, и  не  знаток  эстрадного  ис-
кусства, и, признаться, даже не любитель вокальной музыки -  предпочитаю
инструментальную. Но могу попробовать.
   - Вот и чудесно! Мы уже устали от специалистов, от знатоков, от книж-
ных людей. А вы будете говорить то, что думаете, и не станете никого ци-
тировать. Гигантское вам спасибо!
   Опять телефонный звонок. Знакомый, негромкий, спокойный голос:
   - Здравствуйте! С вами говорит Евграф Петрович Обрезков. Помните,  мы
с вами встречались в Крыму?
   - Помню! Отлично помню! Как же можно такое позабыть! Рад  приветство-
вать вас, дорогой Евграф Петрович! Откуда звоните? Ах, вы здесь, у  нас!
Недолго, говорите? Сегодня уезжаете?..  Ах,  как  жаль!..  Так,  значит,
двадцать минут у вас найдется?.. Давайте у Казанского, у памятника Барк-
лаю... В пять часов? Хорошо.
   Я узнаю его сразу - он нисколько не изменился. Одет аккуратно, но  не
модно, по-стариковски. В руке тоже  немодный,  но  чистенький  портфель.
Здороваемся, улыбаемся друг другу, глядим друг другу в лицо. Потом ходим
взад и вперед между колоннами собора. Евграф  Петрович  говорит  о  моих
стихах.
   - Я, конечно, как и положено старику, консерватор, если желаете, даже
ретроград. Понеже мое мнение вряд ли будет для вас интересным, а моя по-
зиция, разумеется, вам чужда. Но иногда полезно послушать и ретрограда.
   - Да, да, несомненно, полезно! - соглашаюсь я, стараясь сделать заин-
тересованный вид. Но мне уже хочется пожать  своему  бывшему  секунданту
руку и удалиться.
   - ...Вы берете на себя тяжкую ответственность... есть ли у вас полная
уверенность?.. разрушать старое всегда заманчиво... традиции  -  это  не
бремя, а сокровище, которое надо беречь... не стоит игнорировать то, что
вас не понимают, и, тем паче, гордиться этим... дерзость не всегда  бла-
го... стихотворная форма оттачивается веками, а вы хотите... разумеется,
в этом что-то есть - вы многое можете, вы чувствуете слово, ритм,  инто-
нацию... но не жалко ли вам свой талант?.. мне кажется, вы давно не  пе-
речитывали классиков: дабы прыгнуть далеко вперед, надо  отойти  сначала
назад... и что такое современность?.. стоит ли быть рабом своего  време-
ни?.. Пушкин современнее всех нынешних поэтов... Ну вот, наговорил я вам
с три короба!
   - Нет, нет, Евграф Петрович, мне действительно пойдет это на  пользу.
Я поразмыслю об этом на досуге. Спасибо вам за откровенность.
   - А я тут вам кое-что привез, - говорит старик и вытаскивает из порт-
феля старинную открытку с изображением какой-то женщины.
   Беру открытку, вглядываюсь в нее. Ксюша! Она сфотографирована в  про-
филь. На ней то самое платье, в котором она погибла. У нее  величествен-
ный и надменный вид.
   - Вы знаете, - продолжает Евграф Петрович, - эта женщина не дает  мне
покоя. Ведь это же она была тогда! Это же она вбежала в гостиную,  такая
испуганная, непричесанная и вместе с тем такая прекрасная! Но как  же?..
Каким образом? Вы сказали, что стрелялись из-за нее. Но ведь она  умерла
в девятьсот восьмом году! Я специально навел справки. Как же это...
   - Ничего не могу вам объяснить, Евграф Петрович. Это необъяснимо.  Но
я стрелялся именно в девятьсот восьмом году, за полгода до ее смерти.  И
я был свидетелем ее гибели. И я был ее мужем.
   - То есть как - мужем? - глаза у Евграфа Петровича останавливаются, и
я опять вспоминаю прославленный репинский шедевр.
   - Да вот так, обычно. Я обладал ею. Она со мною спала.
   - Но получается, что  я  тоже  очутился  там,  в  Ялте,  в  девятьсот
восьмом! - вскрикивает старик и вдруг начинает торопиться.  -  Простите,
но я уже зело опаздываю. Меня давно ждут. Неловко, знаете ли...  Прости-
те!
   Наскоро пожав мою руку, Евграф Петрович почти  бегом  покидает  меня.
Между колоннами мелькает его черный, плохо сшитый костюм. "Испугался,  -
думаю я. - Зря я сказал, что Ксюша со мною спала. Черт меня дернул!"
   Июль.
   У входа в Клуб писателей встречаю Еще одного знакомого литератора. Он
радостно улыбается. Он заметно потолстел. Вообще-то, он всегда радостен,
всегда улыбается, потому что он удачник, потому что он баловень  судьбы,
потому что судьба таскает его на руках, как офицеры таскали  Ксюшу.  При
этом судьба то и дело засовывает ему в рот мятные пряники -  она  знает,
что он к ним неравнодушен. Я ему завидую.  Не  то  чтобы  очень,  скорее
слегка, но все же завидую. У него есть особый дар - он умеет писать мяг-
ко, так, чтобы ничего не торчало, чтобы не было никаких затвердений, ни-
каких заостренных частей, чтобы все можно было прощупать и  убедиться  в
том, что данный текст никого не уколет и ничего не поцарапает. Его  тво-
рения очень удобны. Они сродни подушкам, которые обычно разбрасывают  на
тахте. При всем том он и сам  очень  мягкий,  сговорчивый,  покладистый,
участливый, общительный, добрейший и обаятельнейший человек.  Он  ужасно
похож на свои творения. Но нет худа без добра, и поэтому не бывает добра
без худа. От своей чрезмерной удачливости Еще  один  знакомый  литератор
толстеет неудержимо. Вот поэтому-то я и завидую ему не зверски, не взах-
леб, не отчаянно, а  сдержанно,  полегоньку.  Мне  все  же  хочется  ма-
ло-мальски сохранить свою фигуру, оттого что я, как известно, неравноду-
шен к миловидным женщинам, а эти соблазнительные, но капризные  созданья
не очень-то любят гулять по улицам с заплывшими жиром толстяками.
   Еще один копается в своем тоже упитанном, солидном, дорогом портфеле,
извлекает из него новенькую, свеженькую, только что вышедшую  из  печати
собственную книжку и, зажав портфель между ног, пишет на заглавном листе
дарственные слова.
   - Хорошо, что я тебя встретил! - говорит он мне, весь лучась и как бы
немножко расплываясь, немножко подтаивая по краям от  своей  обильной  и
неизбывной радости. - Чудесно, что я на тебя наткнулся! Вот тебе мои но-
вые тексты. Не все, конечно, вышло, но в целом я доволен. Прочти и  ска-
жи, какое впечатление. Твой сборничек я полистал с большим наслаждением.
Ты растешь! Ты молодчина! Расти, расти дальше, не останавливайся!  И  не
сворачивай со своего пути! И никого не слушайся! И не  обращай  внимания
на хихиканье за спиной. Всегда ведь сзади кто-то хихикает, всегда  нахо-
дятся желающие похихикать. Знаю, тебе нелегко. Но тебя поджидают  лавры.
Музы уже сплели венок. Еще немного, и он украсит твою красивую умную го-
лову. Главное - не сдаваться! Главное - не унывать! Главное - не  преда-
вать самого себя! Главное - быть целеустремленным! Рецензий еще не было?
Скоро появятся! Незамедлительно появятся!  Приготовься  к  славословиям.
Они неминуемы. Критикам уже пора разглядеть тебя как следует. А говорят,
что ты намерен писать роман об этой, как ее... о Брянцевой?
   - О Брянской, - поправляю я.
   - Извини, о Брянской. Так это верно? Будет роман? Ты уже собрал мате-
риал? И есть какая-то затея? Это будет нечто - документальное? Или исто-
рико-художественное? Или вольная поэтическая фантазия на тему  о  Брянс-
кой? Но учти: роман - штука серьезная. Для него требуется многое:  усид-
чивость, терпение, трудолюбие, упорство, добросовестность, вера в успех,
сосредоточенность, тихое местечко со столом и пишущей машинкой  и  чудо-
вищное количество времени. Требуется также некоторое умение творить  ро-
маны. Последнее качество встречается в двух разновидностях:  как  щедрый
дар расточительной матушки-природы и как нечто благоприобретенное.  Вто-
рое совершенно необходимо, если отсутствует первое. А вообще-то,  ничего
страшного. Я написал уже четыре романа, и  все  четыре,  как  ни  удиви-
тельно, напечатаны. И вот я жив, и даже здоров, и даже слегка  располнел
(при этих словах Еще один похлопывает себя по брюшку). Не пытайся писать
длинно, но излишняя краткость тоже вредна. Не следует также писать слож-
но, но и простота, хотя она свята, хотя о ней без конца твердят критики,
хотя ее обожает широкая публика, хотя она сплошь и рядом присутствует  в
творениях классиков, - так вот, простота, скажу я тебе по  секрету,  до-
вольно опасна. С нею надо поосторожнее. Можно так опроститься, что разу-
чишься писать заявления о денежной ссуде и расширении  жилплощади.  Опа-
сайся писать быстро, это приводит к двухмерности - исчезают объем,  глу-
бина. Но писать медленно и того хуже. Забудешь, о чем пишешь. Я  уверен,
что у тебе все пойдет как по маслу. Буду счастлив держать в руках пахну-
щий типографской краской пухленький, изящный томик. Название еще не при-
думал? Это очень важно - найти хорошее, точное, звонкое, броское, но  не
нахальное название для романа. Плохое название отпугнет читателя,  учти.
Желаю тебе успеха! Будь здрав и неутомим!
   Еще один знакомый литератор убегает, вернее, укатывается, мелко-мелко
перебирая ногами. Раскрываю подаренную книгу, читаю написанное на ней:
   "С искренним удовольствием, по-дружески
   и с верой в тебя.
   Твой коллега и почитатель...
   26 июня 1984 года".
   Август.
   Стою на Садовой и гляжу на бывший отель "Дагмар".  Теперь  здесь  ка-
кое-то учреждение. Но название отеля на  металлическом  козырьке  входа,
как ни странно, сохранилось. Никто, кроме меня, его не замечает,  никто.
Целый час стою на Садовой и гляжу на бывший отель  "Дагмар",  на  четыре
окна второго этажа, расположенные почти над  козырьком.  Перейдя  улицу,
открываю дверь учреждения и вхожу в вестибюль. Медведя, конечно, нет,  и
вообще - все здесь выглядит сейчас по-другому. Постояв минуты две,  тихо
ухожу и снова гляжу на окна с противоположной стороны улицы.
   Отправляюсь на рынок. Брожу по рядам, любуюсь земными плодами.  Вспо-
минаю Ялту, вспоминаю, как готовился к визиту Ксении. Время  от  времени
прицениваюсь. Долго смотрю на крупный, бледно-розовый с матовым  налетом
виноград. Не могу оторваться от огромной, бугристой, полосатой тыквы - в
ней есть что-то очень древнее и убедительное. Едва  не  покупаю  длинную
связку золотистого репчатого лука. С трудом увожу себя от зрелища  круп-
ных, щекастых, ослепительно красных помидоров, горой наваленных на  при-
лавке перед мрачным черноусым человеком в стеганом  халате  и  узбекской
тюбетейке.
   - Во! - говорит он, рассекая помидорину надвое кривым восточным ножом
и демонстрируя мне ее аппетитные, сочные внутренности.
   Смущенно отвожу взгляд и иду дальше. Проходя по огуречному  ряду,  не
выдерживаю и приобретаю один-единственный свежепросольный, еще зеленый и
чертовски вкусный огурец. Откусывая от него по  кусочку,  приближаюсь  к
цветочному ряду. Здесь немного народу, и владельцы всей  этой  красотищи
явно заинтересованы мною.
   - Молодой человек, вот гладиолусы! Чудный букет, и недорого!
   - Возьмите эти лилии! Понюхайте, как они пахнут!
   - Розы, розы! Поглядите, какие розы! Где вы еще найдете что-либо  по-
добное? Божественные цветы!
   - Ромашки, гражданин! Садовые ромашки! Совсем даром!
   Останавливаюсь перед большим ведром с махровыми пурпурными  гвоздика-
ми.
   - Сколько вам? - спрашивает хозяйка, немолодая женщина с  одутловатым
лицом серого, болезненного оттенка.
   - Десять! - отвечаю я. - Десять штук, и самых красивых.
   - Положено брать нечетное число, - замечает женщина, - четное  только
на похороны или на могилу.
   - Мне как раз на могилу.
   Женщина заворачивает цветы в целлофан. И как-то неловко мне совать ей
в руку деньги, и букет брать тоже неловко. Но беру. И еду в метро, и все
смотрят на мой букет, и я тоже на него смотрю - любуюсь. "Ксюше он  дол-
жен понравиться, - думаю, - она любила гвоздики. И такой оттенок красно-
го она тоже любила".
   Стоя на трамвайной остановке, замечаю стройную  женщину  со  светлыми
волосами. Она стоит ко мне спиной и со спины очень похожа на Настасью. И
кофточка белая с кружевами на рукавах совсем как у Насти, и брючки беже-
вые почти Настины, и белые туфли на тонком каблуке  тоже  вроде  бы  ее.
Подъезжает трамвай, и я теряю женщину из виду.
   Кладбище. Голуби сидят на площадке у церкви, втянув головы  в  перья.
Сыты. Довольны жизнью. Довольны летом и  пшеном,  которое  рассыпано  по
всей площадке. Однако старушек на скамейке, против обыкновения, не  вид-
но. Оглядываюсь по сторонам. Ба! - невдалеке, у какого-то памятника,  та
самая блондинка в брючках! Она наклонилась и с большим вниманием  читает
надгробную надпись. Волосы упали ей на щеку и закрыли от меня лицо. Пос-
тояв, еще раз оглядываюсь - женщина все читает. Сворачиваю за угол церк-
ви. Подхожу к часовне.
   На ступенях стеклянная банка с водой, в ней стоят лилии. Я их  принес
неделю  тому  назад.  Банки  у  меня  не  было.  Стало  быть,  это   мои
друзья-мальчишки. Выбрасываю из банки уже увядающие цветы,  выливаю  ос-
татки пожелтевшей воды, подхожу к речке, становлюсь на торчащую из песка
корягу, зачерпываю банкой речную воду, возвращаюсь к часовне. Перед  нею
стоит Анастасия в своей светлой кофточке и бежевых брючках. Теперь-то  я
вижу, что это она.
   - Ты прости меня, - говорит Настя, глядя под  ноги  и  трогая  носком
туфли какой-то камешек, - я увидела тебя в метро. Ты был  с  цветами,  и
мне стало интересно... Ты прости меня, пож