к жестоко? В чем провинилась она перед вечностью и потомка-
ми? Или вечность столь прожорлива, а  потомки  столь  неблагодарны?  Или
все-таки она пела не так уж здорово? Так себе пела? И слава ее была  не-
заслуженной, и успех ее был случаен?
   Витрина магазина игрушек. Большой надувной  крокодил.  Хвост  у  него
толстый. Морда у него добрая. Довольно обаятельный крокодил. Рядом  кук-
ла-блондинка с круглыми голубыми глазами. Немножко похожа на  Анастасию.
Смотрит на меня с удивлением. Чего во мне удивительного? Тут же  оранже-
вый плюшевый медведь. Почему, собственно,  оранжевый?  Вопрос,  впрочем,
бессмысленный. Отчего же не  быть  ему  оранжевым?  Очень  красивый  яр-
ко-оранжевый медведь. И еще какой-то зверь  неизвестной  породы.  То  ли
пес, то ли заяц, то ли лисица. Пожалуй, все-таки пес. Но  не  исключено,
что он все же заяц.
   ...Забыта. Что такое забвение? Как выглядит Лета? Широкая она или уз-
кая? Быстрая или тихая? То, что она  глубокая,  совершенно  очевидно.  А
можно ли пить ее воду? Вода забвения, наверное, жутко холодна - зубы  от
нее ломит.
   Витрина овощного магазина. Среди банок  с  консервированными  бобами,
среди кочанов капусты и увядших пучков зеленого лука спит  большой,  ры-
жий, пушистый кот. Спит в непринужденной позе, лапами  кверху.  Живот  у
кота светло-желтый, подушечки лап нежно-розовые, нос тоже розовый. Хвост
изящно откинут и свисает с полки наподобие пучка увядшего лука.
   ...Как эфемерна слава! Как призрачен успех! Как безнадежны усилия че-
ловеческие в неравном поединке со временем!
   Витрина парикмахерской. Сквозь нее виден  женский  салон.  Несчастные
женщины неподвижно, как изваяния, сидят под какими-то блестящими  метал-
лическими колпаками, напоминающими космические аппараты. Для того, чтобы
прическа была достаточно элегантной и прочной, возникает необходимость в
непродолжительном космическом полете. Двум женщинам стригут волосы.  От-
секаемые ножницами пряди беззвучно падают на  пол.  Молоденькое,  совсем
еще юное созданье женского пола сидит за столиком маникюрши. Ее руки ле-
жат на белой подушечке. Мелькают сверкающие никелем маникюрные  щипчики.
Рядом - шеренга бутылочек с лаками для ногтей.
   ...Интересно, какая она была? Небось толстуха  (все  певицы  страдают
ожирением). Этакая монументальная, грузная брюнетка без шеи и без намека
на талию. Сросшиеся на переносице черные брови. Волосатая бородавка  над
пухлой малиновой губой. Голос, разумеется,  был  низкий,  грубый,  почти
мужской. Когда пела, приплясывала, поводила плечами, поигрывала бедрами,
теребила короткими, унизанными перстнями пальцами концы  черной  шали  с
длинными кистями (уж конечно, была и шаль!).
   Витрина женского ателье одежды. На переднем плане  два  манекена.  На
заднем - швейная мастерская. Широкие столы. На столах куски  материй.  У
столов швеи с булавками во рту. В глубине несколько мастериц за швейными
машинками. В помещении жарко. Все швеи одеты по-летнему. Форточка откры-
та. В ней мелькают лопасти вентилятора.
   ...Старичок-то вроде бы и рад, что она забыта.  Конечно,  помнит  ее.
Расспросить бы его, какая она была. Упустил старичка. Растерялся.  Очков
его испугался. Странноватый, вообще-то, был старик. Жутковатый. В часов-
не, конечно, что-то было. Стояла какая-нибудь статуя. А  Одинцов,  стало
быть, ее муж. Тоже певец? Или адвокат? Или военный? Военные всегда  обо-
жали цыганский жанр - гитарный звон и все эти вздрагивания,  и  все  эти
замирания, и все эти выкрики, и вихри разноцветных юбок, и  дробь  сапо-
гов, и шлепки ладоней по голенищам.
   Витрина книжного магазина. Господи, сколько уже написано книг!  А  я,
сочинитель, пишу новые.
   Сумерки угасают. Сгустившись до предела, они  превращаются  в  ночной
мрак. Крыши, трубы и антенны растворились во  мраке.  Только  освещенные
прожекторами шпили и купола дерзко, но без дурных намерений вонзаются  в
черную пустоту неба, лишенного звезд и луны. Приглядевшись, можно, одна-
ко, заметить в небе некое движение. Это сонно  колышутся  плотные  массы
уже надоевших мне больничных облаков, решивших,  как  видно,  заночевать
над городом.
   Поутру выспавшиеся облака тихо покидают место своего ночлега и удаля-
ются к востоку. Загромождавшееся ими нежно-голубое февральское небо отк-
рывается взорам уже отвыкших от небесной голубизны горожан, а также мно-
гочисленных туристов, которые, как всегда, заполняют центральные кварта-
лы города и выстраиваются в длиннейшие очереди у дверей музеев.
   Посещения издательства травмируют меня не менее,  чем  пребывание  на
службе. Но это травмы иного рода. Они сулят некую компенсацию, некие ра-
дости, за которые можно и пострадать.
   Поднявшись на четвертый этаж, я подхожу к двери с табличкой  "Главный
редактор" и приоткрываю ее.
   - Разрешите? - говорю я и, услышав в ответ "да-да-а", вхожу  в  каби-
нет.
   - Садитесь! - говорит редактор, и я сажусь, почти утонув в глубоком и
чрезмерно мягком, подозрительно мягком кресле. - Я пригласил вас вот  по
какому случаю, - продолжает редактор, глядя на меня поверх сдвинутых  на
кончик носа очков. Его белые, очень чистые,  типично  редакторские  руки
сложены на широком, массивном, типично редакторском столе, а точнее - на
моей рукописи, которая лежит на столе. - Ваша рукопись великовата. Объем
книги не должен превышать двух печатных листов.  Придется  сокращать.  Я
тут кое-что отобрал. То, что помечено знаком минус в  кружочке,  на  мой
взгляд, можно изъять вполне безболезненно. Книга станет даже лучше, ком-
пактнее. Посмотрите. Подумайте. Прикиньте. Не тяните.  Рукопись  вернете
через две недели.
   - Но, видите ли, - начинаю я неуверенно, - по  договору  издательство
обязуется опубликовать сборник объемом в три листа... Рукопись пролежала
у вас уже три года, и я надеялся...
   - У нас нет бумаги. Когда будет - неизвестно. Мы можем, если  хотите,
отложить вашу книгу еще на год. Но нет гарантии, что  через  год  бумага
появится в должном количестве.
   - Так, стало быть, все издания этого года сокращаются из-за недостат-
ка бумаги?
   - Ну... не все. Не совсем все. Но многие.
   - А какие, например?
   - Я, право, не помню. Можете справиться у секретаря.
   Редакторские глаза уже скрылись за стеклами очков. Стекла поблескива-
ют, бликуют, как у злого старичка на кладбище. Редакторские пальцы шеве-
лятся, перебирая листы моей несчастной рукописи. Над редакторской  голо-
вой восседает в золоченой раме Лев Николаевич Толстой. Взгляд его суров.
Брови насуплены. Борода обильна и неопрятна. Старец внимательно глядит в
затылок редактору. Тот, наверное, чувствует  пристальность  толстовского
взгляда и потому ежеминутно передергивает плечами. Звонит  телефон.  Ре-
дакторская рука тянется к трубке и подносит ее к белому плоскому уху.
   - ...Разумеется! Никаких разговоров не может быть! Пусть скажет  спа-
сибо, что мы... Ведь можно было бы вообще... Да, да, сейчас приду!
   Редакторская спина распрямляется, и редактор встает. Оказывается,  он
невысок, щупловат и лишен приличествующей его положению солидности.  Ла-
донь редактора протягивается ко мне.
   Выхожу на проспект и сворачиваю на набережную  канала.  Не  торопясь,
двигаюсь к возвышающейся вперели цветистой, московского типа церкви, ко-
торая, не уместившись на суше, сползла с берега на  воду,  точнее  -  на
лед, засыпанный собранным на улицах грязным снегом. Дойдя  до  горбатого
мостика с фонарями, перехожу на другой берег и продолжаю двигаться  впе-
ред, разглядывая на ходу  разноцветные  главы  причудливого  храма.  Его
кресты сияют золотом на фоне все еще голубого, хотя уже и не столь проз-
рачного, тускнеющего неба.
   Мне не везет. Мне жестоко не везет. Меня вроде бы печатают,  а  вроде
бы и нет. Меня печатают чуть-чуть, едва-едва. Создается лишь  видимость,
что меня печатают. Редакторы журналов и издательств приветливо  улыбают-
ся, дружески смотрят мне прямо в глаза, участливо интересуются моими ли-
тературными делами и дают мне обещания. Но, глядя мне в глаза, они умуд-
ряются одновременно глядеть сквозь меня куда-то вдаль.  Вдали,  за  моей
спиной, всегда оказывается что-то очень важное, привлекающее  редакторс-
кое внимание. Иногда я быстро оглядываюсь, чтобы  заметить  это  важное.
Но, увы, не замечаю ничего существенного. И недоумеваю.
   Наверное, я пишу что-то не то. А может быть, не так. Худший  вариант,
если пишу не то и не так. Но ведь я пишу неплохо! Об этом  твердят  сами
редакторы. Об этом сообщают читателям мои, правда немногочисленные,  ре-
цензенты. Об этом мне пишут в письмах мои поклонники и поклонницы  (есть
они у меня).
   Наверное, надо писать как-то по-другому. Но как? Как  все  остальные?
Но мне не хочется писать,  как  пишут  все  остальные.  Я  желаю  писать
по-своему.
   "Просто ты не умеешь писать, как пишут все остальные, а надо  уметь!"
- так сказал мне три года тому назад литератор В.
   "Просто ты слишком упрям, и это нехорошо!" - сказал мне в прошлом го-
ду литератор Ф.
   "Просто ты дьявольски гордый! - сказала мне поэтесса  Ш.  месяц  тому
назад. - А излишняя гордость - порок!" - добавила она и  засмеялась  се-
ребряным смехом (ее всюду печатают).
   "Ты, друг, сам придумал себе такую биографию. Вот и мучайся!"  -  эти
мрачные слова неделю тому назад прошептал мне в лицо весьма маститый по-
эт, дохнув тяжким, водочно-селедочным ароматом.
   "Черт подери, отчего я не такой, как все?" - думаю я частенько.  "От-
того, что все они утки, гуси и курицы, а ты -  лебедь,"  -  говорит  мне
преданная Настя, и в эту минуту я люблю ее безумно.
   На днях позвонила какая-то девица.
   "Вы извините. Вы меня не знаете. Но я хотела вам сказать, что  у  вас
удивительные стихи. Они открыли мне целый мир. Спасибо вам. Извините".
   Эта девица, конечно, истеричка, восторженная дура. Небось каждому ма-
ло-мальски печатающемуся стихотворцу звонят такие психопатки. И  все-та-
ки...
   А давеча прислал письмо некий темпераментный юноша.
   "Ваши стихи меня потрясли. Как просто, умно, современно! Вы -  лучший
поэт наших дней!"
   Этот молодой человек - южанин. Южанам свойственна повышенная  эмоцио-
нальность, они любят преувеличивать. Их все время тянет к  гиперболам  и
аффектации. И однако...
   А одна интеллигентная дама сказала: "Вы хорошо пишете, очень любопыт-
но пишете, талантливо пишете. Но вы пишете слишком оригинально. Вас нач-
нут понимать через пятьдесят лет. Приготовьтесь к этому".
   А один столичный знаток литературы написал мне: "Это не  поэзия.  Это
проза, да к тому же посредственная. Это пустое, беспочвенное,  бездухов-
ное, бессмысленное, враждебное здоровым традициям оригинальничанье.  Пи-
шите нормально и не кривляйтесь!"
   А друзья говорят мне: "Плюй на всех и пиши, как пишешь. И меньше ходи
по редакциям". Но я все хожу и хожу по редакциям.
   Ограда, мимо которой я шагаю, обходя сзади вышеупомянутую церковь, во
всех отношениях великолепная ограда из кованого  железа  с  очень  нату-
ральными широкими листьями и не менее  натуральными  полураспустившимися
цветами, высокая, пышная сквозная ограда, полукольцом окружающая  удиви-
тельную церковь, вдруг прерывается, и я вхожу в заваленный снегом Михай-
ловский сад. По расчищенной дорожке иду к  бело-желтому  небольшому  па-
вильону, стоящему в глубине сада и  многократно  перечеркнутому  черными
стволами деревьев.
   А я все хожу и хожу по редакциям. Как и всякому писателю, мне хочется
печататься. Как и всякому писателю, мне требуются читатели. Как и всякий
писатель, я жду признания. Да и от славы я бы не отказался. Она не будет
лишней. Говорят, что она обременительна, но мне кажется, что я справлюсь
с этим бременем. Эй, слава! Где ты? Я тут! Я прошу  тебе  твои  капризы,
твою взбалмошность. Я даже готов простить тебе твою  неверность!  Я  жду
тебя, эй, слава! Ты слышишь меня?
   Подойдя к павильону, я останавливаюсь и любуюсь этим изящным  пустяч-
ком, так, между делом, для одного лишь удовольствия созданным знаменитым
мастером. Из-за колонны выходит женщина, и я вздрагиваю.
   Стройна. Роста среднего. Пальто черное, длинное, до пят, узкое в  та-
лии. Небольшой стоячий воротничок из соболя. Соболь по подолу и на рука-
вах. В руках большая муфта, тоже из соболя. Волосы пышные, темнорусые, с
золотистым отливом... Плоская соболья шапочка... Сбоку  цветочек.  Лицо?
Его не видно. Женщина смотрит в сторону. Виден только  висок.  На  виске
выбившийся из прически локон. Видна щека. На щеке легкий румянец.  Видно
розовое маленькое ухо. В ухе крупная серьга с красивым  зеленым  камнем.
Наверное, это изумруд.
   Постояла. Снова скрылась за колонной.
   Затаив дыхание, поднимаюсь по ступеням на каменную площадку,  крадусь
к колонне, осторожно заглядываю за нее - никого!
   Вдруг вижу - незнакомка в соболях идет по аллее, идет быстро, мелкими
шажками (теперь женщины так не ходят). Бросаюсь следом, но она уже дале-
ко. Прибавляю шагу, но она идет слишком быстро, будто знает,  что  я  ее
преследую, будто пытается скрыться от погони.
   Ворота. Запыхавшись, выбегаю на Садовую. У  тротуара  стоит  коляска.
Настоящая, одноконная, крытая черным лаком, легкая коляска. Поднятый ко-
жаный верх. Широкая спина возницы с голубым кушаком.  Гнедая  тонконогая
лошадь. "Отчего же коляска, а не сани? - мелькает у меня в голове. - Ах,
да! Мостовые посыпают песком!" Рядом с коляской  стоит  моя  незнакомка.
Она вытаскивает руку из муфты, подхватывает подол пальто, ставит ногу на
ступеньку (ботинок черный, с узким носком и высокой шнуровкой)  и  легко
вскакивает в экипаж. Кучер натягивает поводья, и лошадь  с  места  берет
рысью. Мягко покачиваясь на рессорах, коляска  уезжает.  Я  провожаю  ее
взглядом. Задержавшись у перекрестка, она сворачивает на Инженерную. Ли-
цо! Его я так и не увидел.
   Киносъемка, конечно. В городе что-то снимают. Сейчас перерыв.  Актри-
се, а может быть, всего лишь статистке, захотелось прогуляться. Все  на-
турально: и шапочка, и ботинки со шнуровкой, и муфта,  и  голубой  кушак
кучера. А как приятно прокатиться по городу в  старинной  коляске...  Но
ведь там, в вагоне, тоже была она! Не снимая старомодного пальто, не ме-
няя старомодной прически, оставаясь все в той же "таблетке"  с  цветком,
едет куда-то за город? Господи! Да мало ли почему она отправилась за го-
род! Съемка идет одновременно и в городе и где-то в  пригороде.  Вечером
возвращалась со съемки - только и всего! Но в электричке  она  была  без
сережек - хорошо помню. А тогда, в комнате,  конечно  мне  померещилось.
Книжку я сам брал машинально, не соображая, думая о чем-то другом и  за-
быв прикрыть дверцу. Такое бывает со мною, бывает. И все  это  вместе  -
совершенно случайное, да, да, случайное, беспричинное, ни к чему не обя-
зывающее и ни на что не намекающее стечение обстоятельств.
   Коляска-то, между прочим, отличная. И, кажется, совсем новая.  А  ло-
шадь холеная и хороших кровей.  Прекрасная  лошадь.  Соболь  явно  нату-
ральный. Изумруды вроде бы тоже. Нет, не статистка - актриса. Любопытно,
что снимают? Очередной рассказ Чехова? Или за Бунина  уже  взялись?  Или
это исторический фильм? Дама в соболях - бесстрашная  революционерка.  В
муфте она прячет браунинг. Ей поручено политическое убийство. Но  прово-
катор помешает ей выполнить задание. Она, бедняжка, окончит свои дни  на
виселице. Браунинг небось совсем маленький, симпатичный. Пули  отравлен-
ные. Пули непременно должны быть отравленными, чтобы уж наверняка.
   Но как изящно приподняла она рукою подол! Будто это  вовсе  привычное
для нее дело, будто каждый день по нескольку раз садится она  в  экипаж.
Актриса, видать, способная. И хорошо вошла в образ.
   Настин дом построен в том стиле, который когда-то почти у всех  вызы-
вал негодование, а теперь почти всех приводит в восторг. Фасад живописен
и претенциозен. Он благоухает цветами и женской парфюмерией. Цветы  рас-
тут на карнизах и прямо на стенах,  образуя  подобие  плотно  засаженных
клумб. Их вялые, длинные стебли,  слегка  изгибаясь,  безвольно  тянутся
вниз и опутывают оконные наличники. Над окнами виднеются головы красивых
печальных женщин с распущенными змеевидными волосами. Волосы  тянутся  к
цветам. Цветы вплетаются в волосы. Печальные  красавицы  выглядывают  из
зарослей экзотических растений.
   В вестибюле остатки мраморного камина. Он тоже украшен женской  голо-
вой. Но эта женщина почему-то весела - она улыбается. Потолок  вестибюля
сплошь покрыт гипсовыми листьями. Вероятно, это листья тех цветов, кото-
рые на фасаде.
   Настя живет на третьем этаже. Между вторым и третьим этажами на лест-
нице сохранился витраж: красная лодка под белым парусом несется по сине-
му морю, разрезая носом кудрявые волны. Над морем повисли сдобные, румя-
ные облака.
   Дверь Настиной квартиры. Старинная бронзовая ручка, до блеска  вытер-
тая руками жильцов. Над кнопной звонка - табличка:
   Алтуфьевы - 1 зв. Панкратова - 2 зв. Коган - 3 зв.  Рюхины  -  4  зв.
Курнаков - 5 зв.
   Нажимаю на кнопку два раза. За дверью торопливые шаги, лязг  отпирае-
мых запоров. Дверь распахивается. Меня накрывает облако дивного  аромата
("Шанель" 1 5).  На  пороге  Настасья.  Пушистый  серый  свитер,  желтые
вельветовые брючки, домашние тапочки восточного фасона с загнутыми  нос-
ками и ярким шитьем. Прическа безукоризненна. Подрисованные глаза -  то-
же. Накрашенные губы - тоже. В глазах синее сияние. Пушистый свитер при-
дает Насте сходство с каким-то симпатичным зверем, которого хочется  тут
же погладить и потискать.
   Настя широко улыбается, предоставляя мне  возможность  еще  раз  убе-
диться в том, что и зубы у нее, слава богу, удались. Она прижимается ще-
кой к моей бороде. Ее ресницы щекочут мне нос.
   - Вытирай как следует ноги! - говорит Настя. - Пол только что вымыт.
   Тщательно и с удовольствием вытираю ноги о резиновый половичок.  Идем
по длинному, полутемному коммунальному коридору. Слева и справа - двери.
У каждой еще один половичок. Вот и Настина дверь с  половичком.  Он  ка-
кой-то особенный, по-женски кокетливый. Опять вытираю ноги. Стараюсь.
   - Ну хватит, хватит! - говорит Настя, и мы входим в комнату.
   Мне полезно бывать у Насти. Я чувствую себя здесь умиротворенно. Нас-
тино жилище - маленький женский рай. Все здесь женственно, женоподобно -
и мебель каких-то особенно мягких очертаний, и шторы какого-то лукавого,
соблазнительного рисунка, и ковер с каким-то волнующе-длинным  и  нежным
ворсом, и фарфоровые статуэтки на серванте, изображающие игривых  краса-
виц восемнадцатого века в черных полумасках и с раскрытыми веерами, под-
несенными к алым губкам. Даже развешанные по стенам  репродукции  с  из-
вестных пейзажей Куинджи выглядят почему-то женственно.
   Настина комната заменяет ей  целую  квартиру.  Здесь  и  гостиная,  и
спальня, и столовая, и частично кухня (Настя держит холодильник в комна-
те). Вокруг полнейшая чистота и полнейший порядок. Пыли нигде не  видно.
Все вещи стоят и лежат на своих  местах.  Настя  аккуратистка,  чистюля,
чистоплюйка, и это мне ужасно нравится - я и сам  чистоплюй.  Рядом  еще
одна комната, поменьше. В ней ютится Женька. Ему восемь лет. Он белобрыс
и веснушчат. Он голубоглаз, как Настя. Но сейчас его нет, он у бабушки.
   На столе приготовлено угощенье - бутылка  марочного  портвейна,  сыр,
яблоки, пастила.
   - Ну, что с книжкой? - спрашивает Настасья, наливая в рюмки портвейн.
   - Неважно, - отвечаю я. - Придется выбросить  десяток  стихотворений.
Они экономят бумагу.
   - Свинство! - возмущается Настя. Она вскакивает со стула и шагает  по
комнате, на мужской манер засунув руки в карманы своих штанов.
   - Нет, какое скотство! - не унимается Настя. - На твои стихи не  хва-
тает бумаги!
   - Ладно, не расстраивайся, - говорю я, - мне не привыкать.
   - Бедный ты мой! - шумно вздыхает Настя и,  подойдя  сзади,  обвивает
мою шею пушистой рукой. - Страдалец ты мой! Хорошие всегда  страдают,  а
плохие веселятс