еперь закон на ее стороне.
   -- Ну не всегда ему быть.
   -- Наши вернутся?
   Грабарев пожал плечом.
   -- Если бы я знал это...
   -- Вы знаете, -- вдруг сказала бабка.
   -- Я знаю то же,  что и все.  Что, во всяком случае, Москву
не взяли, и за Москвой, Марфа Ефимовна, большая Россия...
   Мы  почти не обратили внимания на отдаленный грохот.  Тогда
много  грохотало  и  стреляло  вокруг,   Слышали  только,  что
грохнуло. Ушли восвояси, бабка шла задумавшись, потом сказала:
   -- Нет, не так просто он остался. Храни его бог.

   Мы  вышли на  свое  любимое место,  и  перед нами открылась
Лавра. Она горела.
   Все  пролеты  главной  лаврской  колокольни светились ярким
оранжевым светом,  словно она была иллюминирована, а дыма было
немного.  Успенского собора не было -- гора камней, из которой
торчали остатки стен,  расписанных фресками. Горели все музеи,
весь городок, заключенный в стенах.
   Бабка так и села там,  где стояла. Оттуда, от Лавры, бежали
люди,  и все говорили,  что взорвался Успенский собор. А в нем
было сложено много старинных рукописей и  книг.  Горящие листы
ветер понес,  и  они  сыпались дождем,  все  поджигая.  А  кто
взорвал, кому это понадобилось -- неизвестно.
   Это было 3 ноября 1941 года, я видел, как горела Лавра.
   На  бабку  это  подействовало  слишком  сильно,  она  долго
сидела,  изредка  крестясь, я с трудом уговорил ее уйти. В ней
будто что-то оборвалось, сломалось.
   Только дома она стала отходить, привычно зашуровала в печи,
наливала суп и сказала:
   -- Ох,  и  насмотришься ж  ты,  дитя мое.  Другой не увидит
столько за всю жизнь. Господь сохрани тебя.

   (Документов   о   взрыве   Успенского   собора   и   пожаре
Киево-Печерской  Лавры  мало,  и  в этом деле еще не все ясно.
Привожу  выдержку из исследования проф. К. Дубины о фашистских
злодеяниях в Киеве:
   --  Как  выяснилось,  фашистские  вандалы,  заблаговременно
заминировали Успенский собор и другие корпуса, ожидая удобного
момента для взрыва. 3 ноября 1941 года Лавру посетил предатель
словацкою  народа Тиссо. Это послужило подходящим моментом для
провокации.  Как  только  Тиссо  покинул  территорию  Лавры --
раздались  взрывы.  Как  уже  говорилось.  оккупанты  пытались
приписать  эти  злодеяния  советским  патриотам, которые якобы
покушались  на  Тиссо.  Но  даже  такой  матерый  бандит,  как
подсудимый  Шеер,  вынужден  был признать, что это -- дело рук
немецко-фашистских  захватчиков.  О том, как оккупанты грабили
Лавру,  взорвали Успенский собор и убили ученого-исследователя
Н.  Н.  Черногубова,  рассказала  также  жена  покойного Е. А.
Черногубова-Яковлева".  К.  Дубина.  В годы тяжелых испытаний.
Киев. 1962, стр. 96 -- 97.)

   Матросов  гнали  в Бабий Яр в очень холодный день, кажется,
даже  порошил  снег.  По  слухам, это были матросы Днепровской
флотилии.  Руки  у них были скручены проволокой, но не у всех,
потому  что  некоторые  поднимали над головами кулаки. Они шли
молча  (может,  за  крики  в  них стреляли), только иногда гак
поднимался кулак, словно человек потягивался и разминал плечи.
   Многие  шли  босые,  частью  голые  до пояса, а некоторые в
одних  подштанниках.  Особенно  жутко  шли передние -- плотным
рядом,  глядя  перед  собой,  выступая  так,  словно  они были
гранитными.  Кричали  и  дрались они уже в самом Яре, когда их
расстреливали,  они  кричали:  "Да  здравствует  Сталин!", "Да
здравствует Красная" Армия", "Да здравствует коммунизм!"
   Странная (без обычных фанфар и захлебывания) сводка газеты,
которую я продавал 23 ноября:

+------------------------------------------------------------+
|   ДАЛЬНЕЙШИЕ УСПЕХИ В КОЛЕНЕ ДОНЦА И НА ЦЕНТРАЛЬНОМ УЧАСТКЕ|
|ВОСТОЧНОГО ФРОНТА.                                          |
|   НЕУДАЧНЫЕ ПОПЫТКИ ВРАГА ПРОРВАТЬСЯ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ.      |
|            Главная квартира фюрера, 21 ноября.             |
|   Верховное командование вооруженных сил сообщает:         |
|   Во  время  боев  в  колене Донца и на центральном участке|
|Восточного фронта достигнуты дальнейшие успехи.             |
|   Под  Ленинградом  попытки  врага  прорваться  были отбиты|
|немецкой артиллерией.                                       |
+------------------------------------------------------------+
   ("Украинское слово", 23 ноября 1941 года.)

   Из статьи в той же газете под маловыразительным заголовком:

   "Характер войны на Востоке":
   "Большевистская армия в основном разбита, миллионы попали в
немецкий  плен,  столько  же  погибло,  а  то,  что большевики
посылают  еще  на  фронт,  есть  лишь  пушечное  мясо... Войны
выигрывают  не  массой, не придерживанием тактических форм, но
духовностью, ибо воюет и побеждает не материя и масса, а дух и
человек.  А  с этой точки зрения никто и ничто в мире не может
сравниться с Германией, и потому Германия непобедима".

   Кажется,  это  был  первый стук  моего возмужания,  слишком
раннего в тот день.  Я сидел,  несчастный и злой, под рундуком
на  базаре,  и  ветер почему-то ухитрялся дуть одновременно со
всех сторон,  мои руки и ноги заледенели,  моя вакса, к черту,
застыла, но я уже не надеялся, что кто-нибудь появится чистить
сапоги,  потому что темнело,  расходились последние торговки и
близился комендантский час. Зарабатывал я на чистке не больше,
чем когда продавал папиросную бумагу или газеты,  но не бросал
этого дела, все чего-то ожидая.
   И  я  удивленно посмотрел вокруг,  и  с  мира упали завесы,
пыльные и серые.  Я увидел,  что дед мой --  дурак. Что в мире
насилие.  Кровь.  Голод.  Смерть.  И я зачем-то сижу со своими
щетками под рундуком, среди этого черного мира, зачем, почему,
кто это сделал? Ведь ждать-то нечего! Зима. Ночь.
   Уже  не   чувствуя  рук,   машинально  стал  собирать  свои
причиндалы.  Слышался стук копыт:  через площадь ехала колонна
казаков,  я  даже  не  очень обратил внимание,  хотя  видел их
первый раз,  --  усатые,  краснолицые,  с  лампасами и  богато
украшенными саблями,  словно явились из ушедшей старины или со
съемок  историко-революционного  фильма.   Комендант  Эбергард
подмогу вызвал, что ли?..
   Поспешил домой,  потому  что  быстро темнело;  от  казачьих
коней  в  воздухе тяжело  запахло конюшней;  по  дворам  лаяли
собаки; в Бабьем Яре стреляли пулеметы.

         * ВТОРАЯ ЧАСТЬ *

        "ЧЕЛОВЕК ЕСТ, ЧТОБЫ ЖИТЬ, А ЖИВЕТ, ЧТОБЫ ЕСТЬ"

   В   книгах,   мною   прочитанных,   говорилось  о  любви  и
страданиях,  о  подвигах и путешествиях, о великих открытиях и
познании.  Но  почему-то  редко говорилось, откуда каждый день
берется   еда,   чтобы   любить,   страдать,   путешествовать,
познавать.  Они будто питались с неба, герои большинства книг.
Вероятно,  где-то  как-то  там  ели,  обедали  --  и совершали
заслуживающие   большего   внимания   дела.   Но  постойте,  а
пообедать-то как, откуда?
   Куда бы  я  ни  посмотрел,  большинство людей в  жизни было
озабочено именно тем,  что поесть. Во что одеться. Где жить. И
многие были  отданы этим  заботам целиком,  без  остатка,  так
тяжко это им доставалось.
   Один мудрец сказал: человек ест, чтобы жить. Другой ядовито
добавил: а живет, чтобы есть.
   На  очень,  очень  многих  страницах книг  описывались пиры
разнообразных королей и мушкетеров,  безусловно, заслуживающие
внимания,  и я о них читал с любопытством, примерно как сказки
о  подвигах  Геракла.  Но,  признаться,  мне  куда  ближе  был
Шолом-Алейхем,  у которого люди так отчаянно бились за кусочек
хлебца,   варили  на  продажу  чернила  и   все  такое.   Я  с
безграничной  любовью  и  благодарностью читал  и  перечитывал
каждую строчку Тараса Шевченко,  у  которого матери жали чужую
пшеницу на панщине и клали своих детей на меже,  суя им жвачку
с  маком,  чтобы не  пищали.  И  как  я  понимал всю глубину и
сложность проблемы шинели у Гоголя!
   Боже мой,  но  ведь это же  нужно каждый день,  каждый день
есть,  чтобы жить!  Я экономил,  не зав тракал, рассуждая, что
вот, если не позавтракаю, значит, больше будет на обед; а если
и не пообедаю, значит, будет на завтрашний день.
   Но тут бабка заметила,  что у  меня начинают опухать руки и
ноги, они с матерью сами почти не ели, отдавая куски мне.
   Я  должен  был  добывать пропитание!  У  меня  каждый  день
стучала в голове мысль:  как достать поесть, что сегодня есть,
что     съедобное     еще     можно     проглотить?     Ходил,
внимательно-испытующе  осматривая  кладовку,   сарай,  погреб,
двор.
   Умер  от  голода старый математик нашей  школы Балатюк,  он
последние дни пытался работать дворником.  Открывались заводы,
и  рабочим платили зарплату 200 рублей в месяц.  Буханка хлеба
на  базаре  стоила 120  рублей,  стакан пшена  --  20  рублей,
десяток картофелин -- 35 рублей, фунт сала -- 700 рублей.

   Уходя на  войну (чтобы никогда не  вернуться),  отец  Жорки
Гороховского,  слесарь  с  "Главпищемаша",  оставил  все  свои
инструменты.  Отцовская мастерская в сарайчике стала Жоркиной.
Сарайчик от пола до потолка был завален железной рухлядью, все
это  были  вещи полезнейшие и  незаменимые:  сломанные часовые
механизмы,  велосипедные спицы, части от пушек, конская сбруя,
магниты,  матрацные пружины, целые ящики мелких железок, шайб,
гаек и  не  разбери-пойми чего еще,  потому что  у  Жорки было
правило жизни:  какую бы  железку он ни видел на земле,  он ее
сейчас же  подбирал и  нес к  себе --  болт,  кусок проволоки,
подкову -- и определял им место в своей сокровищнице.
   Мы  с ним четыре года просидели на одной парте, я его очень
любил,  потому  что  он  был серьезный парень и считал, что не
хлебом единым сыт человек: ему еще нужно железо. Вот Жорка был
молодчина; приспособился делать зажигалки из медных трубочек и
стреляных  патронных  гильз.  Мы  с его младшим братом Колькой
только  сидели  и,  разинув  рты, с уважением смотрели, как он
священнодействует паяльником.
   Колька,  тот  был прямой противоположностью старшему брату:
беззаботный  лентяй,   бродяжка  и   бузотер.   Еще  он  любил
уничтожать:  если находил электрическую лампочку,  значит,  ей
судьбой предопределено быть хлопнутой о мостовую; огнетушитель
следовало приводить в действие тотчас по обнаружении.
   Материала для  этого было достаточно:  сразу за  сарайчиком
стоял  большой  дом  училища  ПВХО,  которое заняли  фашисты и
откуда они, как положено, два часа выбрасывали в окна приборы,
книги и пособия, чтоб не засоряли им жизнь.
   Первое антифашистское выступление связано у  меня  именно с
этим  домом и  Колькой.  Обычная уборная-ров  была выкопана во
дворе  училища так,  что  немцы  со  своими газетами сидели на
жердочках к  нам  спиной.  Поэтому мы  взяли  хорошую рогатку,
выбрали  у  Жорки  в  ящике  корявеньких гаек  с  заусеницами,
подобрались к забору и,  определив самый широкий зад,  открыли
огонь.  Потом  Жорка рассказывал,  что  в  "читальне" поднялся
сильный шум, немец не поленился перелезть через забор и ходил,
отыскивая нас, чтобы поделиться впечатлениями.

   Затем  воинская часть  ушла,  и  в  доме  училища открылась
столовая для стариков.  Сотни стариков поползли с  клюками,  с
кастрюльками и  ложками.  Управа выдавала карточки сюда  самым
умирающим,  опухающим и  одиноким,  и они,  трясясь и ссорясь,
толпились у раздаточного окна,  получали по черпаку супа,  тут
же за столиками хлебали, смаковали, чмокали, давились, обливая
бороды.
   Мы с  Колькой уныло ходили между столиками,  почти ненавидя
стариков,  глядя  на  миски,  которые  они  ревниво прикрывали
руками.
   Вдруг кухарка позвала нас:
   -- Воду носить до бака будете, хлопчики? Супу дадим.
   Эх,  мы  чуть не  завыли от счастья,  схватили за две ручки
самую большую кастрюлю,  чесанули к колонке.  Носили до самого
закрытия,  подлизывались,  заглядывали кухаркам в глаза, и нам
налили  до  краев  по  тарелке  супу,   который  мы,   гордые,
счастливые,  ели долго, растягивая удовольствие, молясь, чтобы
вода была нужна завтра, послезавтра, запослезавтра.
   Дед мой пытался тоже добыть карточку, ему не дали, сказали,
что может работать, и он так горевал, что его взяли в столовую
ночным сторожем. Он взял тулуп и подушку, отправился на первое
дежурство, и я пошел за ним. У меня созрел смелый план.

   Пока дед вздорил с  кухарками и  посудомойками,  что ему не
оставили супу,  я  смирно сидел в углу.  Похлопали двери,  все
разошлись,   дед  заложил  парадное  ломом,   пришел  и   стал
устраивать   себе   топчан   из   скамеек,   злобно   бормоча:
"Горлохватки проклятые, полные кошелки поперли, аспидки..."
   Я  решил начинать со  второго этажа.  В  доме  были длинные
коридоры,  закоулки,  лестницы,  масса  дверей  в  аудитории и
учебные кабинеты, и во всем этом огромном доме мы с дедом были
одни.
   В  аудиториях вдоль стен стояли помосты на козлах,  пол был
усыпан соломой, бинтами, бумажками, и стоял тяжелый солдатский
дух.  Я  лихорадочно принялся  рыться  в  соломе,  шарить  под
помостами и столами. Одни окурки и журналы.
   Фотографии  а  журналах были отличные, на глянцевой бумаге.
Немецкие  солдаты  стоят  на  пригорке  и  смотрят  на  соборы
древнего  Смоленска.  Улыбающиеся  люди  в  народных  костюмах
протягивают  генералу  хлеб-соль. Типичная русская красавица с
богатой косой, словно из русского народного хора, моется голая
в шайке под бревенчатой стеной, и подпись: "Русская баня".
   Недокуренные,  растоптанные бычки  я  старательно собирал в
карман.  Жрать  хотелось так,  что  темнело в  глазах.  Пираты
когда-то жевали табак,  и  я  стал жевать окурки,  но это было
горько, обжигало язык, насилу отплевался.
   В  десятой или двенадцатой комнате я  нашел наконец сухарь.
Он был величиной с половину моей ладони,  заплесневел,  но был
из  белого хлеба!  Я  стал грызть его,  не обскребая,  чтоб ни
крошки  не  пропало,  слюнявил,  разбивал о  подоконник,  клал
кусочки в  рот,  сосал,  пока  они  не  превращались в  кашку,
перемешивал ее  языком во  рту,  изнывая от  вкуса,  не  спеша
глотать, -- у меня мурашки шли по телу.
   Возбужденный удачей,  я  двинулся дальше  --  в  химическую
лабораторию,  где было столько полок,  стекла и приборов,  что
немцы, видно, поленились выбрасывать, лишь все переколотили да
выцедили из спиртовок спирт.
   У меня глаза разбежались: столько непонятных штук, стойки с
пробирками,  банки с химикатами, и ни черта-то я в надписях не
понимал,  открывал банки,  встряхивал,  вынюхивал --  нет,  не
похоже на съедобное...
   Во  взломанном железном  шкафу  стояли  колбы  с  надписями
"Иприт",  "Люизит" и  так далее,  я  стал размышлять над ними.
Люизит был неприятно красного цвета,  но  иприт --  как черный
кофе, и вот мне стало воображаться, что это в самом деле кофе,
с сахаром,  у меня все внутри задрожало,  так захотелось кофе,
открыть  стеклянную  пробку  и   попробовать:   вдруг  это  не
настоящий иприт,  а подделка, учебное пособие, просто наливали
кофе и показывали студентам как иприт,  ведь могло такое быть?
Даже  пусть без  сахара,  все  равно питательно...  С  большим
трудом я заставил себя поставить колбу на место.
   Открыл дверь в следующий кабинет --  и похолодел.  На столе
посреди комнаты стоял окровавленный человек без ног и без рук.
Первой моей мыслью было,  что фашисты здесь пытали.  Но тут же
разглядел анатомические таблицы на  стенах,  это  был  кабинет
анатомии.
   Голова и  грудь человеческого муляжа на  столе были пробиты
пулями,  таблицы по стенам,  особенно глаза,  были тоже сильно
обстреляны.  Видно,  солдаты  упражнялись тут  в  стрельбе  из
пистолетов.
   В  зале  для  занятий самодеятельностью стояло  разрушенное
пианино.  Было похоже,  что его били чем-то тяжелым, кувалдами
или  топорами,  --  проломили  крышки,  и  клавиши  торчали  и
валялись по полу, как выбитые зубы. Надо было очень ненавидеть
это пианино, чтобы так с ним расправится.
   Добыча с  третьего этажа была  беднее --  скрюченная черная
корка величиной с полмизинца. Но тут с площадки к потолку вела
таинственная витая  лестница,  я  немедленно поднялся по  ней,
высадил головой люк и  оказался на башне,  заваленной пыльными
ящиками,   пожарными  ведрами,  листами  железа.  За  выбитыми
стеклами гудел ветер. Я влез на ящики и выглянул в окно.
   Внизу  подо мной лежали улицы, громоздились крыши. Трубы не
дымили:  не было дров, печатались грозные приказы о сдаче всех
запасов дров и угля, у нас запасов не было, бабка топила раз в
три  дня,  Во дворе завода "Цепи Галля" не видно было ни души,
словно  он  вымер.  На  улицах  лишь кое-где торопились редкие
фигурки прохожих; город словно поражен чумой. Вдали показалась
четко  построенная  колонна  солдат,  они длинным серо-зеленым
прямоугольником  двигались  по  мостовой,  все  до  единого  с
одинаковыми  газетными  свертками,  вероятно, из бани, и очень
дружно,   напряженно   пели,   как   работали,   песню  такого
содержания:

   Ай-ли, ай-ля. Ай-ля!
   Ай-ли, ай-ля. Ай-ля!
   Ай-ли! Ай-ля! Ай-ля!
   Хо-хо, хо-хо, ха-ха-ха...

   Уже  начинало темнеть,  а  главное у  меня было впереди,  я
соскользнул с  ящиков и  покатился по лестницам вниз.  Дед уже
храпел на скамейках, постелив кожух. Я шмыгнул на кухню.
   В ней стоял пресный запах супа,  но плита совсем остыла, на
ней громоздились огромные чистые и  сухие кастрюли,  сковороды
тоже были чисты. Я шарил по столам, лазил под ними, обследовал
все углы --  ничего,  ни крошки. В жизни не видел такой голой,
чистой до пустоты кухни,  и лишь этот запах, запах сводил меня
с ума.
   Пытаясь найти хоть крупинку пшена,  я стал ползать,  изучая
щели в  полу.  Все чисто подметено!  Я не мог поверить,  начал
поиск  сначала.   В  одной  кастрюле  на  стенке  что-то  чуть
пригорело и  не отскреблось --  я поскреб и пожевал,  так и не
поняв,  что это.  Одна из сковород показалась мне недостаточно
вытертой.  Я  принюхался  --  она  пахла  жареным  луком.  Ах,
проклятые  горлохватки,   аспидки,   они  для  себя  суп  даже
заправляли -- луком с подсолнечным маслом! Я заскулил, так мне
хотелось супу,  заправленного луком.  Я стал лизать сковороду,
не то воображая,  не то в самом деле ощущая слабый вкус лука и
масла, скулил и лизал, лизал.

        "ВРАГИ"

   Газета  "Украинское  слово" закрылась в декабре. Закрылся и
литературный  альманах "ЛИТАВРЫ", в котором, видно, бухнули не
то. Объяснение:

+------------------------------------------------------------+
|   "К нашему читателю!                                      |
|   С  сегодняшнего  дня  украинская  газета будет выходить в|
|новом  виде, под названием "Новое украинское слово". Крайние|
|националисты.   совместно   с   большевистски   настроенными|
|элементами сделали попытку превратить национально-украинскую|
|газету в информационный орган для своих изменнических целей.|
|Все    предостережения    немецких    гражданских    властей|
|относительно  того,  что  газета  должна  быть нейтральной и|
|служить  лишь  на пользу украинскому народу, не были приняты|
|во   внимание.   Была  сделана  попытка  подорвать  доверие,|
|существующее   между   нашими   немецкими  освободителями  и|
|украинским народом.                                         |
|   Выло   произведено  очищение  редакции  от  изменнических|
|элементов".                                                 |
+------------------------------------------------------------+
   ("Новое украинское слово", 14 декабря 1941 г.)

   О эта многозначительная последняя строчка!
   Новая газета взялась за дело.  Она поместила гневную статью
"Шептуны" -- о тех, кто рассказывает злопыхательские анекдоты.
Эти  подленькие,  неумные  анекдоты  и  темные  слухи,  писала
газета,  распространяют враги и  изменники украинского народа,
недовольные  обыватели,  мещане.  Нужно  объявить  решительную
общественную  борьбу  против  таких  распространителей слухов,
злопыхателей и  шептунов,  и  всех  таковых  нужно  решительно
наказывать.
   Другая статья н