воды-ы?..

   Я пошел домой, взял бидон и кружку, набрал у колонки воды и
двинулся вдоль очереди,  распевая во  все  горло "Кому воды?".
Кружка  --  двадцать копеек,  от  пуза  --  сорок.  Наторговал
полкармана мелочи,  но эта мелочь была ничто,  мусор. Немецкие
пфенниги шли один за десять копеек,  были это какие-то дрянные
алюминиевые кружочки, почерневшие от окиси. Обменял у торговок
мелочь на одну новенькую,  хрустящую марку.  Хорошо,  время не
потерял.

   В четыре часа дня стали кричать, чтобы очередь расходилась:
все  равно  всем  не  хватит.   Что  тут  поднялось!   Очередь
распалась,  у дверей опять началось побоище. Я чуть не заревел
от обиды и  кинулся в эту Драку.  Взрослые дрались,  а я полез
между ногами, раздвигал колени, скользил змеей, чуть не свалил
с  ног  полицейского --  и  прорвался в  магазин.  Здесь  было
относительно свободно,  продавцы со страхом косились на дверь,
которая трещала, и кричали:
   -- Все, все, кончается!
   Но  они  еще  отрывали  талоны  и  выдавали  кульки,  Молча
заливаясь слезами,  я пролез к прилавку,  где душилось человек
тридцать.   Растерзанный,   красный  дядька   жалобно  кричал,
размахивая паспортом:
   -- Я завтра еду в Германию! Вот у меня штамп стоит!
   -- Отпускаем  только  тем,   кто  в  Германию!  --  объявил
заведующий. -- Остальные не толпитесь, расходитесь!
   Несколько человек таким образом еще получили муку.  Я,  все
так же  молча обливаясь слезами,  упрямо лез и  оказался перед
продавцом. Он посмотрел на меня и сказал;
   -- Дайте пацану.
   -- Все, все, нет больше муки! -- объявил заведующий.
   Полки были пусты, обсыпаны мукой, но -- ни одного пакета. Я
не мог поверить,  цеплялся за прилавок,  шарил и шарил глазами
по  этим белесым полкам:  вот тут же  только что,  еще на моих
глазах стояли пакеты!..
   Полиция стала освобождать магазин,  я  как в  тумане вышел,
поплелся домой, перед глазами стояли белые пакеты, доставшиеся
счастливцам,  которых я ненавидел всех, кроме самых последних,
что ехали в Германию. Этих стоило пожалеть.

        В ГЕРМАНИЮ

   Эта   одна  из  самых  трагических  народных  эпопей  после
татарских  и  турецких  полонов  открылась 11 января 1942 года
следующим  объявлением  на  двух  языках -- сверху по-немецки,
ниже по-украински:

+------------------------------------------------------------+
|               УКРАИНСКИЕ МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ!                |
|   Большевистские комиссары разрушили ваши фабрики и рабочие|
|места и таким образом лишили вас зарплаты и хлеба.          |
|   Германия  предоставляет  вам  возможность  для полезной и|
|хорошо оплачиваемой работы.                                 |
|   28   января  первый  транспортный  поезд  отправляется  в|
|Германию.                                                   |
|   Во  время  переезда вы будете получать хорошее снабжение,|
|кроме того, в Киеве, Здолбунове и Перемышле -- горячую пищу.|
|   В  Германии вы будете хорошо обеспечены и найдете хорошие|
|жилищные  условия.  Плата  также  будет  хорошей;  вы будете|
|получать деньги по тарифу и производительности труда.       |
|   О ваших семьях будут заботиться все время, пока вы будете|
|работать в Германии.                                        |
|   Рабочие  и  работницы  всех  профессий -- предпочтительно|
|металлисты  в возрасте от 17 до 50 лет, добровольно желающие|
|поехать в Германию, должны объявиться на                    |
|                    БИРЖЕ ТРУДА В КИЕВЕ                     |
|                 ежедневно с 8 до 15 часов.                 |
|   Мы  ждем, что украинцы немедленно объявятся для получения|
|работы в Германии.                                          |
|                                Генерал-комиссар И. КВИТЦРАУ|
|                                         С. А. Бригадефюрер.|
+------------------------------------------------------------+
   ("Новое украинское слово", 11 января 1942 г.)

   Первый  поезд  в  Германию  был  набран  досрочно,  состоял
целиком  из  добровольцев  и  отправился  22  января  под гром
оркестра.  В  газете  был  помещен  восторженный  репортаж  --
улыбающиеся   лица   на  фоне  товарных  вагонов,  интервью  с
начальником  поезда,  который  демонстрирует  багажный  вагон,
полный  колбас  и  ветчины  для  питания  в  пути.  Заголовки:
"Настоящие  патриоты",  "Приобрести навыки культурного труда",
"Школа жизни", "Моя мечта", "Мы там пригодимся".
   25 февраля отправился второй поезд, а 27 февраля -- третий,
набранные из тех,  кто до конца изголодался,  кому нечего было
терять  и   на  кого  произвели  впечатление  слова  "хорошо",
"хорошее",  "хорошие",  повторяющиеся в объявлении пять раз, а
также и этот фантастический вагон с колбасами и ветчиной.
   Весь март печатались объяснения огромными буквами:

+------------------------------------------------------------+
|                  ГЕРМАНИЯ ПРИЗЫВАЕТ ВАС!                   |
|   Поезжайте в прекрасную Германию!                         |
|   100 000 украинцев работают уже в свободной Германии.     |
|   А ты?                                                    |
+------------------------------------------------------------+
   (Там жe, 3 марта 1942 г.)

+------------------------------------------------------------+
|   Вы  должны радоваться, что можете выехать в Германию. Там|
|вы  будете  работать  вместе  с  рабочими других европейских|
|стран  и  тем  самым  поможете  выиграть войну против врагов|
|всего мира -- жидов и большевиков.                          |
+------------------------------------------------------------+
   (Там же, 14 апреля 1942 г.)

   Но  вот пришли первые письма из Германии,  и  они произвели
впечатление  разорвавшихся  снарядов.  Из  них  было  вырезано
ножницами почти все, кроме "Здравствуйте" и "До свидания", или
же густо вымазано тушью.  Из рук в руки пошло письмо с фразой,
которую цензура не поняла:  "Живем прекрасно,  как наш Полкан,
разве что чуть хуже".
   По домам понесли повестки.  Биржа труда помещалась в здании
Художественного института у  Сенного базара;  это стало второе
проклятое  место   после   Бабьего  Яра.   Попавшие  туда   не
возвращались.  Там стояли крик и плач,  паспорта отбирались, в
них ставился штамп "ДОБРОВОЛЬНО", люди поступали в пересыльный
лагерь,  где неделями ждали отправки, а с вокзала под оркестры
отходили поезда один за  другим.  Ни  черта никому не  давали,
никакой "горячей еды" в  Здолбунове и  Перемышле.  Бежавшие из
Германии  рассказали:   отправляют  на   заводы   работать  по
двенадцать   часов,    содержат,   как   заключенных,   платят
смехотворные деньги -- хватает на сигареты.
   Другие рассказывали: выводят на специальный рынок, немецкие
хозяева --  бауэры ходят вдоль шеренг, отбирают, смотрят зубы,
щупают мускулы, платят за человека от пяти до двадцати марок и
покупают.  Работать в хозяйстве от темна до темна, за малейшую
провинность бьют, убивают, потому что рабы им ничего не стоят,
не то что корова или лошадь,  которым живется вдесятеро лучше,
чем  рабам.  Женщине в  Германии,  кроме того,  верный путь  в
наложницы. Ходить со знаком "ОСТ".
   Маминой знакомой,  учительнице,  пришло короткое извещение,
что ее дочь бросилась под поезд.  Потом о  некоторых сообщали:
трагически погиб.
   Весь 1942 год  был  для Киева и  всей Украины годом угона в
рабство.
   Повестки   разносились   ворохами.    Кто    не    являлся,
арестовывали. Шли облавы на базарах, площадях, в кино, в банях
и  просто по квартирам.  Людей вылавливали,  на них охотились,
как некогда на негров в Африке.
   Одна  женщина  на  Куреневке отрубила топором палец; другая
вписала  себе  в  паспорт  чужих  детей  и  одалживала детей у
соседей, идя на комиссию; подделывали в паспорте год рождения;
натирались   щетками,  драли  кожу  и  смачивали  уксусом  или
керосином,   чтобы  вызвать  язвы;  давали  взятки  --  сперва
освобождение  от Германии стоило три тысячи рублей, потом цена
поднялась  до  пятнадцати тысяч. Год, с которого брали, быстро
снизился:  с  шестнадцати,  потом  с  пятнадцати,  неконец,  с
четырнадцати лет.
   На  плакатах,  в  газетах  и  приказах  Германия называлась
только "прекрасной". Печатались фотоснимки о жизни украинцев в
прекрасной  Германии:  вот  они,  солидные, в новых костюмах и
шляпах,  с  тростями, идут после работы в ресторан, кабаре или
кино,  вот  молодой парень покупает цветы в немецком цветочном
магазине,  чтобы  подарить любимой; а вот жена хозяина штопает
ему рубашку, ласковая и заботливая...

   Из   статьи  "РАЗМЫШЛЕНИЯ  ПО   ПОВОДУ  РЕЧИ  РЕЙХСМАРШАЛА"
(имеется в виду рейхсмаршал Геринг):

+------------------------------------------------------------+
|   "За  исключением отдельных писем избалованных маменькиных|
|сынков, которые часто кажутся смешными, на Украину поступает|
|огромное количество писем, в которых наши работники выражают|
|свое удовлетворение. Это те наши украинцы, которые понимают,|
|что   война   отразилась   на   продовольственном  снабжении|
|Германии,  это те наши украинцы, которые смотрят не только в|
|свой горшок...                                              |
|   У  нас на Украине часто можно было услышать жалобы на то,|
|что  Адольф Гитлер забирает людей на работу в Германию. Но и|
|здесь  Германия  для  обеспечения  окончательной  победы  не|
|требует  от украинского народа больше жертв, нежели она сама|
|приносит в значительно, значительно больших масштабах.      |
|   Итак,  братья, я хочу поговорить с вами совершенно честно|
|и откровенно. Я стыжусь всех тех, кто бранит Германию. Когда|
|я  читал речь Рейхсмаршала, мне было так стыдно, как никогда|
|еще в жизни...".                                            |
+------------------------------------------------------------+
   ("Новое украинское слово", 11 октября 1942 г, Подпись "И".)

   Из   писем,   целиком   изъятых  цензурой  и   впоследствии
обнаруженных в немецких архивах:

+------------------------------------------------------------+
|   "...Если    кто-нибудь   отставал,   останавливался   или|
|отклонялся  в  сторону,  полицаи  стреляли. По дороге в Киев|
|один  человек,  у  которого двое детей, прыгнул из вагона на|
|ходу  поезда.  Полицаи  остановили  поезд, догнали беглеца и|
|выстрелами  в  спину  убили  его.  Под  конвоем нас водили в|
|уборную, а за попытку бежать -- расстрел.                   |
|   В  бане мы пробыли до 3 часов дня. Здесь я вся дрожала, а|
|под  конец едва не теряла сознание. В бане купались вместе и|
|мужчины  и  женщины.  Я  горела  со стыда. Немцы подходили к|
|голым  девушкам,  хватали  за  грудь  и били по непристойным|
|местам.  Кто  хотел,  мог зайти и издеваться над нами. Мы --|
|рабы,  и  с нами можно делать что угодно. Еды, конечно, нет.|
|Надежды на возвращение домой -- тоже никакой".              |
|   "...Сейчас я нахожусь в 95-ти км от Франции, в предместье|
|города  Трир,  живу  я  у  хозяина.  Как  мне здесь, вы сами|
|знаете.  У  хозяина  17 голов скота. Мне нужно каждый день 2|
|раза  вычищать.  Пока  вычищу, аж тошно мне станет. В животе|
|распухло,  так  что  нельзя  и  кашлянуть. В свинарнике пять|
|свиней, его тоже надо вычищать. Как чищу, так мне и света не|
|видать  за  слезами.  Затем  в комнатах убрать: 16 комнат, и|
|все,  что  где  есть,  --  все  на  мои  руки. Целый день не|
|присаживаюсь.  Как  лягу  спать,  так не чувствую, куда ночь|
|делась,  уже  и утро. Хожу, словно побитая... Хозяйка -- как|
|собака.  В  ней  совсем  нет женского сердца, только в груди|
|какой-то  камень  лежит.  Сама ничего не делает, лишь кричит|
|как одержимая, аж слюна изо рта катится".                   |
|   "...Когда  мы  шли,  на нас смотрели, как на зверей. Даже|
|дети и те закрывали носы, плевали...                        |
|   Мы  стали  ждать,  чтобы поскорее кто-нибудь купил нас. А|
|Мы,  русские девушки, в Германии не так уж дорого стоим -- 5|
|марок на выбор. 7 июля 1945 г. нас купил один фабрикант... В|
|6  часов вечера нас повели есть. Мамочка, у нас свиньи этого|
|не  едят,  а  нам  пришлось  есть.  Сварили  борщ из листьев|
|редиски и бросили немного картошки. Хлеба в Германии к обеду|
|не  дают.  Милая  мама,  относятся  к  нам,  как к зверям...|
|Кажется мне, что я не вернусь, мамочка".                    |
+------------------------------------------------------------+
   (Сборник  "Листи  з  фашистскоi  каторги".  Киiв. Украiнске
видавництво  полiтичноi  лiтератури,  1947.  Письма Нины Д-ка.
Кати Пр-н. Нины К-ко, стр. 7-8, 15-16.)

        ОТ АВТОРА

   Я становлюсь в тупик.  Я рассказываю о том, что происходило
со  мной самим,  о  том,  что я  видел своими глазами,  о  чем
говорят свидетели и  документы,  и  я  перед этим становлюсь в
тупик. Что это? Как это понять?
   Диктатура  сумеречного  идиотизма,   террор,   Бабьи   Яры,
рабовладение     --      возврат,     какой-то     немыслимый,
фантасмагорический возврат к эпохам иродов и неронов. Причем в
размерах, каких еще не было, какие иродам и не снились.
   Это  было в  XX  веке,  на  шестом тысячелетии человеческой
культуры.   Это  было  в  век  электричества,   радио,  теории
относительности,    завоевания   авиацией    неба,    открытия
телевидения.  Это  было  на  самом  кануне  овладения  атомной
энергией и выхода человечества в космос.
   Если  в  XX  веке  нашей  эры ВОЗМОЖНО использование такого
чуда,  как  авиация,  для  убийства масс и масс людей, если на
создание  смертоубийственных  приспособлений  мир  употребляет
больше  усилий,  чем  на здравоохранение, если ВОЗМОЖНЫ чистой
воды  рабовладение  и  расизм  -- а это произошло и продолжает
происходить  в  мире,  --  то  действительно с прогрессом дело
обстоит не просто тревожно, но в высшей степени тревожно.
   Гитлер  раздавлен,  фашизм  --  нет. Смутные дикарские силы
бурлят в мире, угрожая прорваться. Примитивные, дегенеративные
идеи,  как  заразные  вирусы,  живы, и продолжают существовать
четко   разработанные  методы  и  системы,  как  ими  заражать
огромные   массы.  Прогресс  науки  и  техники  без  прогресса
сознания  приводит  в  таком  случае  лишь к тому, что рабы не
гонятся,  связанные за шеи веревками, но везутся в современных
запломбированных   вагонах,   что  фашист  убивает  не  просто
дубиной, но с использованием совершенного автомата или циклона
"Б".
   Я  не  собираюсь быть оригинальным,  и  то,  что я  говорю,
известно. Но я еще раз хочу напомнить о бдительности. Особенно
всем молодым, здоровым и деятельным, которым предназначена эта
книга,   я   хочу  напомнить  об   ответственности  за  судьбу
человечества.  Товарищи,  друзья!  Братья  и  сестры!  Дамы  и
господа!   Отвлекитесь  на  минуту  от  своих  дел,  от  своих
развлечений. В мире неблагополучно!
   Неблагополучно,  если  в наш век какая-то кучка дегенератов
может  гнать на смерть тьму людей, и эта тьма идет, и сидит, и
ждет   своей   очереди.   Если  огромные  массы  ввергаются  в
пожизненное  рабство  --  и они становятся рабами, ничего не в
состоянии сделать. Если запрещаются, сжигаются и выбрасываются
на помойку книги, сосредоточившие вершины человеческого разума
за  много тысяч лет. Если одном небольшом цилиндре заключается
энергия, достаточная для испепеления Нью-Йорка, Москвы, Парижа
или Берлина, и эти цилиндры накопляются, круглосуточно носятся
в воздухе, для чего? Товарищи, друзья, братья и сестры, дамы и
господа! ЦИВИЛИЗАЦИЯ В ОПАСНОСТИ!

        БЛАГОСЛОВЕННОЙ ЗЕМЛИ НЕТ

   На городской черте у Пущи-Водицы,  напротив санатория "Кинь
грусть",  стоял массивный столб, вкопанный на века, со стрелой
"DYMER".  Эти  столбы  с  немецкими надписями стояли  по  всей
Украине.  Под ним мы  положили мой узелок с  бельишком и  мать
оставила меня, потому что опаздывала на работу в школу.
   Опять я ехал на прекрасную,  любимую, благословенную землю,
но она выглядела иначе.
   Дымерское шоссе,  по которому некогда мы с пленным Василием
тащились,  как марсиане, теперь было оживленным: ехали машины,
шли люди.  У дороги выстроили домик,  и у него стояли полицаи.
Всех подходивших крестьян и обменщиков они останавливали.
   -- Ой,  что же вы забираете!  --  отчаянно закричала тетка,
кидаясь от полицая к полицаю.  --  Я ж сорок километров несла,
на свои вещи наменяла! Людоньки!
   Один понес ее  мешок в  дежурку,  другие уже  останавливали
старого  деревенского  дядьку.   Он  нес  два  мешка,  спереди
поменьше,  сзади побольше,  ему велели снять их  на землю.  Он
молча снял.
   -- До побачення, -- иронически сказал полицейский.
   Дядька повернулся и  так  же  размеренно,  как  пришел,  не
сказав ни слова, потопал по шоссе обратно.
   Это действовал приказ, который строжайше запрещал проносить
по  дорогам  продуктов больше,  чем  "необходимо для  дневного
пропитания".  У  стрелы остановился грузовик,  на него полезли
люди, я тоже, и вот мы помчались по шоссе через лес, но у меня
не  было и  намека на  то ощущение радости и  мира,  которое я
когда-то пережил здесь,
   Бор  продолжали  рубить,   он  зиял  большими  прогалинами;
навстречу проносились грузовики с  прицепами,  везя  длинные и
ровные,  как стрелы,  бревна.  В селе Петривцы стояли фашисты,
ездили на лошадях.  На полях работали люди.  Лес у Ирпеня тоже
рубили,  и  вдоль  шоссе  лежали  штабеля  готовых к  отправке
бревен.
   На  речке  у  Демидова  пленные  строили  мост.   Они  были
вывалянные в  грязи,  с  обмотанными тряпьем ногами,  а  честь
босая;   одни  долбили  еще  не  отогревшуюся  землю,  таскали
носилки,  другие подавали балки, стоя по грудь в ледяной воде.
На обоих берегах на вышках сидели пулеметчики и стояли патрули
с собаками.
   В Дымере машина остановилась, все сошли. Немец-шофер собрал
по  пятьдесят  рублей,  деловито  пересчитал  и поехал куда-то
дальше, а я направился в поле.
   Оно было не убрано с прошлого года,  тянулись ряды бугорков
невыкопанной и погибшей картошки,  полегли и сгнили хлеба. А в
городе в это время был такой голод!..
   Все перепуталось на земле.

   Мать долго наблюдала, как я худею и паршивею. В поликлинике
наладили рентгеноаппарат, которым проверяли едущих в Германию.
Мать  повела  меня,  добилась,  чтобы  посмотрели,  и  у  меня
обнаружили признаки начинающегося туберкулеза.
   Тогда  мать  кинулась на  базар  и  стала  просить знакомых
колхозников, чтобы взяли меня в село на поправку. За кое-какое
барахло меня согласилась взять одна добрая женщина по  фамилии
Гончаренко из деревни Рыкунь, что между Дымером и Литвиновкой.
И так я снова поехал в село.
   Я сам очень перепугался.  Туберкулез при фашизме -- это уже
смерть.  Мне совершенно не хотелось умирать.  Мне хотелось все
это пережить и жить долго, до глубокой старости.
   Гончаренко приняла меня  хорошо,  выставила кувшин  молока,
блюдце меду,  теплый хлеб из печи,  и я наелся так, что уже не
лезло,  а  ощущение  жадного  голода  во  рту  и  в  горле  не
проходило.
   Она задумчиво смотрела,  подперев щеку рукой,  как я хватаю
куски,  и  рассказывала,  что  в  селе дело плохо,  установили
неслыханные налоги,  грозятся  повальной  реквизицией.  Велели
согнать на плац всех коней и  коров для ветеринарного осмотра,
а  когда  согнали --  половину,  самых лучших,  реквизировали.
Такой осмотр.
   -- Ой,  шо було,  шо було!  --  поморщилась она. -- Бабы на
землю падалы, за коров чеплялысь...
   Ее корову не взяли, но выдали книжку сдачи молока, и каждый
день  она  носит большую бутыль в  "молочарню",  там  делают в
книжке  отметку.  Немец-управляющий разъезжает  с  полицаем  в
пролетке,  ни  с  кем  не  разговаривает,  кроме  старосты.  В
сельсовете разместилась полиция,  Всех  молодых переписали для
Германии,  и ее дочку Шуру, восемнадцати лет, тоже, а сын Вася
еще мал, четырнадцати нет.
   Конечно,  с  Васей мы  сразу нашли общий язык,  он  показал
гнездо аиста --  прямо у  них на сарае,  хвостики мин и  куски
взрывчатки