ьно
подпорчена  дождем:   верхние   раскисли,   страницы   в   них
послипались.  Я вылез на эту кучу и стал рыться.  Внутри книги
были мокрые, склизкие и теплые: прели.
   Съежившись от ветра,  я сидел на куче, перебирал, обнаружил
"Бюг-Жаргаля" Гюго и зачитался. Я не мог оторваться и взял его
с собой, когда стемнело.
   На  другой день я  прихватил мешок и  пошел собирать книги.
Отбирал  самые  сохранившиеся,  у  которых  обложки попрочнее.
Приносил и  сваливал в сарае,  в дальний угол за поленницу.  Я
придумал и сказал деду вот что:  "Дров у нас мало, а эти книги
подсохнут,  будем топить".  Он задумался. С одной стороны, это
все-таки были книги, но с другой стороны, не наши, собраны для
топки. "Ладно, молодец", -- похвалил он.
   Керосин кончился. Электрические лампочки безжизненно висели
под  потолком.  Поэтому  я  нащепал  лучинок,  вставлял  их  в
расщепленный конец палки,  поджигал, и оказывалось, что это не
такое уж  плохое дело:  она себе горит,  а  ты читаешь,  одной
рукой изредка поправляешь,  сбиваешь нагоревший уголек,  потом
зажигаешь следующую,  и приятно пахнет,  и даже тепло идет.  Я
устроился на  печке,  почти холодной,  потому что  бабка стала
очень экономить дрова.  Ко  мне приходил кот Тит,  мы  грелись
друг  о  друга,  и  я  читал.  Сколько я  тогда  прочел!..  Но
прочитанные книжки дед аккуратно забирал на растопку.
   Я  зачитывался до  глубокой ночи,  пока не кончалась связка
лучин.  Выходила,  хрустя пальцами,  мать, странно смотрела на
меня.
   -- Чего ты не спишь? -- сердился я.
   -- Машина на улице гудит, не могу заснуть, -- отвечала она,

        ГОЛОД

   И  вот  наступило странное положение.  Магазины стояли  все
такие же  разбитые,  ничто нигде не продавалось,  кроме как на
базаре,  но  если бы  даже и  магазины открылись,  то  на  что
покупать?
   Перед  войной  хлеб  стоил  в   магазине  девяносто  копеек
килограмм.   Теперь   на   базаре  иногда  продавали  домашний
самодельный хлеб по девяносто рублей килограмм.
   Столько денег раньше мать получала за целый месяц работы. А
сейчас денег у нас не осталось вообще.
   Дед  с  бабкой решили,  что надо продать какие-нибудь вещи.
Рылись,  перебирали,  что же  продать,  --  все старье.  Бабка
понесла на базар какое-то барахло, простояла два дня подряд --
куда там, никто не покупает, все только продают.
   Бабка с  мамой подскребли все  запасы,  все  горсти крупы и
сухие корки,  какие только нашли, и все мудрили, рассчитывали,
сколько  мы   должны  есть   в   день,   придумывали  какие-то
картофельные  "деруны",  гороховые  лепешки.  Пекли  на  сухих
сковородках.
   И началась экономия.  Слово было для меня новое,  и оно мне
понравилось.  У себя на печи я втайне завел коробку, в которой
открыл свою собственную экономию.  То,  что давала бабка, я не
съедал  до  конца,  особенно  сухарь  --  я  его  припрятывал,
предвидя то время,  когда совсем уж ничего не останется,  и  я
всех обрадую своим запасом.
   Возле дома у нас рос старый развесистый орех.
   Каждую  осень  бабка  собирала торбу  орехов  и  хранила  к
рождеству. Теперь эта торба стала нашим "НЗ" и надеждой.
   А мы с дедом перелезли забор и принялись перекапывать землю
огородного  хозяйства:  там  изредка  попадались  невыкопанные
картошки.  Я  просто  взвизгивал от  восторга,  когда  находил
картошку.
   На площади мы прочесали сквер и  собрали полмешка каштанов.
Дикие  каштаны  терпкие  и  горькие,  но  если  их  высушить и
поджарить --  ничего, на голодные зубы даже вкусно, все дело в
привычке.  Я  в это время читал "Тихий Дон" Шолохова,  читал и
грыз каштаны,  сушившиеся на  печи,  и  у  меня на всю жизнь с
"Тихим Доном" связался вкус каштанов. И лет-то сколько прошло,
и  перечитывал,  и  фильм смотрел,  и  экзамены по  этой книге
сдавал, а вкус каштанов не выветрился!..
   Утром, умываясь, мама заметила:
   --  Что  за наваждение: весь череп чувствую. Я пощупал свое
лицо; тонкая кожа обтягивала кости так, что можно было изучать
анатомию.  Щупал,  щупал,  жутко  стало.  "Есть, есть". Целыми
днями  сосал  червяк голода. "Что бы съесть?" А ночами снились
обеды,  но  у  меня была сильная воля, и я почти ничего не ел,
кроме  каштанов.  Картофельные  очистки  (в  Киеве их называют
"лушпайками")  бабка  мыла,  перетирала  на "деруны", они были
сладковато-горькие,  но  это  была  настоящая  еда. В шкафчике
лежал плоский кирпичик, на который ставились кастрюли. Сто раз
я  ошибался,  воображая,  что  это  хлеб,  потом  выкинул этот
кирпич, просто не мог видеть его в шкафчике.
   Вдруг  прошел  слух,   что   Куреневская  управа  открывает
столовую для голодающих детей. Мама побежала добиваться, и вот
мне  выдали карточку туда.  В  первый раз  мы  пошли  с  Лялей
Энгстрем.
   Столовая помещалась в Бондарском проулке, в бывшем детсаде.
Мы стали в  очередь к  окошку и получили по тарелке настоящего
горячего пшенного супа. Мы отнесли тарелки на столик, уселись,
чувствуя себя,  как миллионеры в ресторане,  и, пока ели, были
счастливы,  я смаковал каждую ложку, хотя, кроме воды и пшена,
в  супе  не  было больше ничего.  И  вокруг сидели такие тихие
дети,  никто не  бузотерил,  иные,  стесняясь,  лизали тарелку
языком.
   Мы стали каждый день бегать за этой тарелкой, как за чудом,
и  потом  всю  зиму  я  аккуратно бегал,  стараясь подгадать к
закрытию, потому что к концу на дне котла суп остается гуще, и
ревниво следил, глубоко ли погружает тетка черпак.
   Мама  Ляли  Энгстрем  была  мастером на  консервном заводе,
дружила с  моей  матерью,  и  малышами мы  с  Лялей  вообще не
расставались.  Потом пошли в  разные школы,  а  вот теперь эта
столовка нас  опять очень сдружила.  Лялина мать  была  членом
партии,   она   эвакуировалась,   оставив   Лялю   с   теткой,
учительницей немецкого языка.
   Однажды после столовой мы зашли к Ляле. И вдруг я увидел на
столе  буханку  самого  настоящего  свежего  хлеба,   банку  с
повидлом, кульки!
   Я буквально остолбенел.
   -- Нам выдают, -- сказала Ляля.
   -- Где?
   Я  готов уже был бежать и  кричать:  "Бабка,  что же  ты не
знаешь, уже выдают, а мы не получаем, скорее!"
   Ляля  показала  мне  извещение.   В  нем  говорилось,   что
фольксдойчи  должны  в  такие-то  числа  являться  в  такой-то
магазин, иметь при себе кульки, мешочки и банки.
   -- Что значит фольксдойчи?
   -- Это  значит,  немцы,  живущие в  других  странах,  почти
немцы.
   -- Вы разве немцы?!
   -- Нет, мы финны. А финны -- арийская нация, фольксдойчи. И
тетя сказала,  что я  пойду учиться в  школу для фольксдойчей,
чтобы стать переводчицей, как она.
   -- Вот как вы устроились,  --  пробормотал я, еще не совсем
постигая эту  сложность:  была Ляля как  Ляля,  подружка,  все
пополам, и вдруг она теперь арийская нация, а я чепуха...
   Во мне вдруг вспыхнула яростная голодная злоба. Так это для
нас магазины не работают,  так это мы жрем каштаны,  а они уже
живут!
   -- Так-так,  -- сказал я мрачно. -- Фольксдойче. А ты еще и
в столовку для голодающих ходишь?
   И я ушел, так грохнув дверью, что самому стало совестно, но
я  на  много лет  возненавидел ее,  хотя  где-то  в  глубине и
понимал: при чем здесь Лялька?

        Я ДЕЛАЮ БИЗНЕС

   Уже  всем было известно, что Шурка Маца сидит дома и никуда
не  выходит: мать прячет его. Когда он наконец рискнул выйти и
первым  делом прибежал ко мне, я даже не узнал его: тощий, как
бродячий  котенок, аж синий, свирепо голодный, глаза светятся,
как лампочки. Видно, они там уже совсем доходили.
   -- Идем на  базар спички продавать,  идем со мной,  я  один
боюсь!  --  Он потряс торбочкой с коробками.  -- Мама просила,
чтобы ты не называл меня Мацой,  моя фамилия Крысан. Александр
Крысан.
   --  Ладно, -- сказал я, -- будем называть тебя "Александрис
председатель дохлых крыс".
   Он жалко улыбнулся, а я кинулся к бабке:
   -- Дай спичек, идем на базар!
   Спичек у  бабки  нашлось коробок пятнадцать,  и  десяток из
них,  она, поколебавшись, отдала. В конце концов можно держать
огонь, угли или к соседям ходить за огнем, и спичек не надо.
   Было  очень  холодно,  Шурка  дрожал  в  легком пальтишке и
затравленно озирался, словно находился в зоопарке с раскрытыми
клетками.
   Базар был почти пуст.  Цена на  спички известная --  десять
рублей коробка.  Мы выложили свои спички красивыми стопками на
голой скамье и стали ждать.  Рядом баба продавала сахарин: это
были пакетики,  свернутые совсем как порошки в аптеке, и никто
еще не знал,  что это такое.  А баба кричала, хвалила, что это
сладкое,  лучше сахара,  один  пакетик на  четыре стакана чаю.
Черт его знает, где его брали и куда он потом девался, но ведь
всю войну я сахара не видел, только сахарин.
   У меня купили коробок спичек,  я получил хрустящий червонец
-- и я пропал.  У меня были деньги.  Деньги! Настоящие деньги,
на  которые я  уже мог купить сахарину на целых четыре стакана
чаю!  Шурка мерз, кис, а во мне поднялся жар, я страстно ждал,
чтобы  еще  покупали,  еще.  За  следующую  коробку  мне  дали
немецкую марку,  и вот, наконец, мы могли рассмотреть немецкие
деньги.  Деньги  ходили так:  одна  немецкая марка  --  десять
советских рублей,  Марка была  маленькая,  вдвое меньше рубля,
коричневая, с орлами и свастиками.
   До  темноты мы  успели продать все  спички,  и  у  нас были
деньги.  Мы  стучали зубами от возбуждения,  алчно смотрели на
кучки картошки по три штуки,  на муку стаканами.  Мы купили по
килограмму хлеба и по пакетику сахарина.
   Вечером  у   нас   дома  был  праздник:   все  пили  чай  с
кристалликами  сахарина  и  ели  хлеб.  Я  просто  лопался  от
скромной гордости.  Я  уже знал,  что буду делать на следующий
день: продавать орехи.

   Шурке-то продавать было больше нечего, я пошел один. Наугад
запросил по три рубля за орех --  и у меня стали брать. Редко,
но  брали.  Подошел мой  давний товарищ,  а  потом враг  Вовка
Бабарик, деловито выложил трешку, выбрал орех. Через минуту он
вернулся:
   -- Замени. Гнилой.
   -- А откуда я знаю,  может, у тебя в кармане гнилой был? --
сказал я, потому что дрожал над каждым рублем.
   -- Ты  посмотри,  твой же  орех!  --  тыкал он  мне под нос
расколотые половинки; внутри орех заплесневел.
   -- Можно есть!  -- выкручивался я, дрожащими руками защищая
свою торбочку с орехами.
   -- Замени, Семерик-аглоед, или три рубля отдавай!
   -- Не отдам! Куплено -- продано! -- отчаянно сказал я, хотя
где-то в глубине души почувствовал себя подлюкой.
   Он замахнулся.  Я к этому был готов и нырнул под лавку.  Он
за мной --  я  кинулся между рядами,  ныряя под столы,  крепко
держа свою торбочку,  готовый бежать хоть до  Подола,  но  три
рубля не возвращать.  Вовке надоело гоняться,  он остановился,
презрительно посмотрел на меня:
   -- У, Семерик тру-ту-ту, -- с ненавистью сказал он. -- Гад,
мы еще встретимся.
   Нам действительно суждено было впереди еще встретиться...
   Теперь по улице надо ходить с опаской,  но во мне вспыхнуло
счастье,   что  вот  три  рубля  мне  достались,  как  с  неба
свалились.
   Когда-то мы были друзьями,  хоть он и  старше меня немного.
Вражда началась с  того,  что  я  выпустил его  птиц.  Он  был
страстный птицелов,  я  ходил к  нему,  помогал,  рассматривал
щеглов,  чижей и  синиц,  а потом стал точить его:  выпусти да
выпусти.  Я  говорил:  "Ты лови,  пусть они посидят,  а  потом
выпускай,  а  то они у тебя сидят взаперти,  пока не подохнут,
жалко".  А ему жалко было выпускать.  В один прекрасный летний
день он развесил клетки на деревьях в саду. Я пришел, а он как
раз куда-то отлучился. Я пооткрывал все клетки, и потом он две
недели ловил меня по улицам, чтобы отдубасить.

   Орехов оставалось уже мало, когда прибежал Шурка.
   -- Бумаги достал! Хочешь половину?
   У него была корзина папиросной бумаги.
   -- Дядька тут один награбил,  а что с ней делать, не знает.
Отдает по рублю десяток,  а мы будем продавать штуку за рубль!
Он пока в долг дал. Я подумал, что курцов много, раскупят!
   Я  сейчас  же  взял  у  него  половину и  почувствовал себя
великим торговцем.  Это очень просто:  торговать! Стой себе да
кричи: "Папиросная бумага! По рублю, по рублю!"
   Это были такие книжечки,  по сто листиков,  отрывай себе да
крути  цигарки.  Но  проклятые куреневские курцы уже  привыкли
крутить  из  "Украинского слова",  и  торговля  шла  вяло.  Из
книжечек я выстроил целый домик,  нарядными этикетками наружу.
Шла тетушка с малышом, он как увидел, так и разинул рот:
   -- Мама, купи!
   Она посмотрела,  поколебалась. Я стоял и молился, чтобы она
купила.  Малый-то  думал,  что  и  внутри  книжечка  такая  же
красивая,  его ждало разочарование,  но мне плевать, мне нужен
рубль.
   -- А, деньги переводить! -- сказала мать и увела малого.
   Я с ненавистью смотрел ей вслед.
   В  первый день  мы  с  Шуркой продали всего  лишь  пачек по
десять,  но и на то купили по сто граммов хлеба, съели его тут
же  в  скверике,  и  я  опять почувствовал гордость,  что могу
зарабатывать на себя.
   -- Еще   можно   газеты  продавать,   сапоги  чистить!   --
раскидывал умом Шурка, его глаза горели лихорадочным, голодным
блеском.
   И  мы  занялись всем  этим,  пропадая на  базаре с  утра до
вечера.  Дед  был прав:  для меня действительно началась новая
жизнь, именно новая.

        БОЛИК ПРИШЕЛ

   Под  лежачий  камень  вода не течет. Чтоб хорошо торговать,
надо побегать. Мы поделили базар на сферы действия и, каждый в
меру  своих  способностей,  действовали  на  своих  половинах,
шныряя по рядам, встречая покупателей у ворот.
   -- Вот   дешевле  грибов  первосортная  папиросная  бумага,
навались,  у  кого  деньги завелись!  Дядя,  купи  бумагу!  У,
ж-жадина!
   Бизнес был ужасно плохой,  еле наскребали на  ломоть хлеба,
но я  еще бегал за тарелкой супу в столовку,  так что с голоду
уже не умирал.
   И так я канючил однажды у ворот, когда увидел, как по улице
бредет, шатаясь, оборванная, странно знакомая фигура.
   -- Шурка! -- завыл я через весь базар. -- Болик пришел!
   Это действительно был Болик.  Господи,  он едва тащился.  А
какой у  него был вид:  исхудавший,  исцарапанный,  грязный по
самые глаза.
   Он  возвращался из  неудачной эвакуации.  Ну,  живучий  же,
черт,  как наш кот Тит:  куда его ни  завези,  а  он все домой
приходит.
   Пошли  мы   к   нему   домой,   тетя   Нина   расплакалась,
раскудахталась:   как   же,   единственный  сыночек,   золотко
ненаглядное! Золотко ело картошку с размоченными сухарями, его
трясло,  било,  он рассказывал, как на их эшелон падали бомбы,
как  все  горело,  потом все остановилось,  потому что впереди
были немецкие танки, он бросил поезд и пошел по шпалам домой.
   И  спал в стогах,  и кормили его добрые бабы в деревнях,  и
вот -- дошел.
   -- Что ж  ты  пулеметика не  принес?  --  спросил я.  Болик
махнул рукой.
   -- Ребята,  будем искать партизан.  А  нет  --  сами втроем
создадим отряд!
   Мы засмеялись:  смотри ты,  телом пал, а духом как и был --
воинственный наш Болик! Тогда все хорошо, идем бродить!
   Рельсы на  насыпи уже покрылись оранжевой ржавчиной.  Между
ними  кое-где  валялись  стреляные гильзы.  Тут  мы  все  трое
заволновались,  пошли по  насыпи,  внимательно глядя под ноги.
Болик  нашел  первый  целую,  непочатую обойму.  В  кустах  мы
обнаружили две  полных пулеметных ленты.  Мы  прямо обезумели,
метались по насыпи и собирали патроны.  Это были все советские
патроны,  их оставили наши,  занимавшие тут оборону. Только не
было ни одной винтовки.
   -- Пулемет,  пулеме-ет! -- прямо молился Болик.
   Пулемета  мы  тоже  не нашли, и если бы моя бабка узнала об
этом, она бы сказала, что бог нас хранил.
   Но патроны мы собрали все до единого и закопали их на южном
склоне  насыпи  по всем правилам, отсчитав двадцать ступней от
большого камня.

        ХАРЬКОВ ВЗЯТ

   Газетный киоск, прежде такой пестрый, облепленный журналами
и  плакатами,   теперь  был  разбит,  загажен  и  без  стекол.
Киоскерша закрылась от  ветра куском фанеры и  сидела одиноко,
как паук, над кипой "Украинского слова".
   Как всегда,  она обрадовалась нам, отсчитала по сотне газет
со скидкой.
   -- Что там новенького? -- деловито осведомился Шурка.
   -- Да  Харьков взяли...  Под  Ленинградом успехи.  Уже  три
месяца эти "успехи"...
   Мы побежали на базар, вопя:
   -- Свежая газета!  Харьков взят!  Под  Ленинградом сплошные
успехи! Читайте, кто грамотный!
   Но  базар был пустынный,  редких торговок мало интересовало
печатное слово, мы едва продали штуки четыре.
   Срочно мы  перешли к  следующему этапу --  маршу по  улице.
Шурка взял левую сторону,  я  правую,  и мы приставали ко всем
прохожим,  пока не дошли до трамвайного парка напротив Бабьего
Яра, и там нам повезло: там всегда околачивалась толпа, ожидая
случайного  грузового  трамвая,  и,  когда  он  выезжал,  люди
кидались на платформы,  вожатый собирал деньги и  вез на Подол
или в Пущу-Водицу, смотря куда ехал.
   Люди брали у  нас газеты очень по-разному:  кто с довольной
улыбкой,  кто непроницаемо-серьезно,  а  некоторые со злостью.
Один мужчина в хорошем пальто, с портфелем, сказал:
   -- Ну, все! Скоро про Москву услышим, и войне конец.
   Баба горько вздохнула:
   -- Гадалка на Подоле гадает, сказала, война кончится, когда
картошка зацветет.
   -- Ну, я думаю, раньше, -- возразил мужчина с портфелем.
   На  него  кидали злые взгляды,  но  никто спорить не  стал:
боялись.
   Я был очень голодный,  у меня часто кружилась голова,  и я,
как говорится, от ветра шатался. Пачка газет была тяжела, руки
устали, ноги гудели.
   Шурка все разбойничал у ворот парка, а я присел на какие-то
каменные ступеньки и задумался. Перед войной мы с мамой бывали
в Москве. Я хорошо ее помнил. Вот, значит, скоро немцы возьмут
Москву,  будут  ездить  в  метро,  ходить  по  Охотному  ряду.
Мавзолей  они,  пожалуй,  взорвут.  Повесят  приказ  и  начнут
расстреливать  евреев,  цыган,  заложников...  Потом  зацветет
картошка,  и на земле окончательно наступит царство Гитлера...
Я  так  ярко  представил  себе  эту  картину,  что  во мне все
похолодело.
   Газеты,  понимаете, такое дело: на них не заработаешь, пока
не продашь до конца,  а  нужно продать именно сегодня:  товар,
так сказать,  скоропортящийся.  Поэтому бегай и бегай,  деньги
сами не придут,  их надо вырывать.  Однако сил у  меня не было
подняться,  я сидел на этих ледяных ступенях,  пока не промерз
до  костей,  с  мучительной надеждой  замечал  издали  каждого
прохожего, который мог быть возможным покупателем.

   Мы  с  Шуркой увидели большую-большую толпу.  Она валила от
Подола,  запрудив  всю  Кирилловскую,  темная  лавина,  словно
какое-то стихийное шествие.  В нем было что-то зловещее, но мы
это  не  сразу  сообразили,  а  кинулись  навстречу со  своими
газетами.
   Только тут заметили конвоиров.  Это вели пленных.  Их  было
много.  Они шли беспорядочной толпой, спотыкаясь, сталкиваясь,
как  стадо,  которое гонят на  бойню.  А  верно,  тогда так  и
говорили: не "ведут", а "гонят" пленных.
   Они  были  грязные,   заросшие,   с   какими-то  совершенно
безумными глазами.  На  многих из них солдатские шинели висели
клочьями,  у одних ноги обмотаны тряпьем,  другие босые, кое у
кого  котомки.  Шорох  и  топот  стояли  в  воздухе,  они  все
топотали, тупо глядя перед собой, только редко-редко кто жадно
взглядывал на  нас  с  Шуркой,  а  щеголеватые конвоиры цокали
коваными сапогами и перекликались по-немецки.
   В окнах и воротах появились испуганные лица...
   А  через пару дней у  нас укрылся один из бежавших пленных.
Он рассказывал всю ночь.  Он был саратовский родом,  его звали
Василием,  но фамилию я не запомнил. Следующая глава построена
на основе его рассказа.

        ДАРНИЦА

   Окруженные части Юго-Западного фронта пытались вырваться из
Киева через Дарницу, но были перебиты или взяты в плен.
   Огромная территория была  обне