рынок был человеческим морем и чревом Подола (Золя я
уже  прочел,  найдя  на  свалке).  Кричали торговки, гнусавили
нищие,  детишки  пели:  "Кому  воды  холодной?" У ворот стояла
худущая-прехудущая (как у нас говорят, "шкилетик") девочка пет
десяти  и продавала с тарелки пирожные "Свежие пирожные, очень
вкусные, купите, пожалуйста". Ах ты черт возьми!..
   По  Нижнему  Валу  тянулась  грандиозная барахолка,  стояли
нескончаемые шеренги.  "Шо воно такое?" "Палто".  "Куда ж воно
годно, такое пальто?" "Хорошее палто! Теплое, как гроб".
   Дегтярев уверенно пробивался в  толпе,  я  хватался за  его
пиджак,  чтоб не отстать, чуть не свалил старушку, продававшую
одну  ложку:  так  вот  стояла и  держала перед собой стальную
(хоть бы уж серебряная!) ложку. Ах ты черт возьми!..
   Большой  плац  был  забит  телегами,  под  ногами  навоз  и
растоптанное сено,  ревели коровы и  визжали свиньи.  "А  чтоб
отдать?"  "Семьсят тыщ"  "Шоб ты  подавився!"  "Давай шиисят!"
Дегтярев к свиньям только приценивался, в память добрых старых
времен, а ухватился за старого, хромого, в лишаях мерина. Губы
мерина отвисли,  с  них капали слюни,  грива полна репьев,  он
стоял понуро,  наполовину закрыв веками бельмастые глаза, и не
обращал внимания на  мух,  которые тучами облепили его  морду.
"За пять беру!" "Ты шо, сказився? Это ж конь!" "Голова, четыре
уха,  за шесть по рукам?" "Бери за сем,  хозяин, будеть все шо
хошь возить, конь-огонь, на ем только на еподроме скакать".
   Дегтярев торговался жутко, хватко, размахивая деньгами, бил
по  рукам,  плевался,  уходил,  опять  возвращался,  но дядька
оказался  лопоухим  только  с виду, уже не сходились только на
какой-то  десятке,  наконец,  повод перешел в мои руки, и мы с
трудом выбрались из этого котла. У стоянки извозчиков Дегтярев
напутствовал меня:
   -- Можешь сесть верхом,  если он не упадет,  но, упаси бог,
не проезжай мимо полиции. Я буду ждать.
   Я  подвел мерина к  тумбе,  влез  ему  на  спину и  толкнул
пятками.  Хребет у  него был,  как пила.  Он тащился медленно,
хромая,   поминутно  выражая  желание  остановиться,   я   его
подбадривал и так и этак,  лупил прутиком, потом мне стало его
жалко, я слез и повел за уздечку.
   Долго  мы  плелись  боковыми  улицами,   тихими,  поросшими
травой, Я назвал коня Сивым, и он понравился мне, потому что и
не  думал лягаться или  кусаться.  Я  ему  давал попастись под
заборами, отпускал совсем, потом говорил:
   -- Сивый, жми сюда, тут трава лучше!
   Он  поднимал  голову,  смотрел  на  меня  и  шел,  понимая,
спокойный, умный и добрый старик. Мы совеем подружились,
   Дегтярев  поджидал  меня  в  Кошицевом  проулке.  Мы  долго
высовывали из  него  носы,  выжидая,  пока на  улице никого не
будет,  потом быстро,  бегом завели Сивого во двор, прямиком в
сарай.
   -- Дай ему сена, чтоб не ржал! -- велел Дегтярев.
   Сивый  при   виде  сена  оживился,   активно  стал  жевать,
пофыркивать, видно, не ждал, что привалит такое добро.

   Дегтярев был в отличном настроении,  полон энергии. Поточил
на  бруске два ножа,  сделанные из полосок стали и  обмотанные
вместо рукоятки изоляцией;  взял в сенях топор, ушат, ведра, и
мы пошли в  сарай,  а  за нами побежали две кошки,  волнуясь и
мяукая, забегая вперед, словно мы им мясо несем.
   Сивый жевал сено,  ничего не подозревая.  Дегтярев повернул
его,  поставил головой против света  и  велел  мне  держать за
уздечку --  держать крепко!  Покряхтывая, он нагнулся и связал
ноги коню.  Сивый,  видно,  привыкший в  этой жизни ко  всему,
стоял равнодушно, не сопротивляясь.
   Дегтярев  встал  перед  мордой  коня,   поправил  ее,   как
парикмахер,  чтоб  держалась прямо,  молниеносно размахнулся и
ударил коня топором в лоб.
   Сивый не шевельнулся,  и Дегтярев еще и еще раз ударил, так
что череп проломился.  После этого конь стал оседать,  упал на
колени,  завалился на  бок,  ноги его в  судороге вытянулись и
задрожали.  Дегтягев отшвырнул топор, как коршун, навалился на
коня, сел верхом, крикнул коротко:
   -- Бадью!
   Я   подтащил   ушат.   Дегтярев  приподнял  обеими   руками
вздрагивающую голову коня, я подсунул ушат под шею, и Дегтярев
полоснул по  шее ножом.  Из  шеи бурным потоком хлынула кровь,
она пилась,  как из водопроводной трубы,  толчками,  и в ушате
поднялась  красная  пена.   Дегтярев  изо   всех  сил   держал
дергающееся тело  коня,  чтоб  кровь не  лилась.  мимо  ушата.
Каким-то образом его руки уже были окровавлены,  и на мясистом
лице --  капли крови,  Копошащийся над  конем,  вскидывающийся
вместе с  ним,  крепко уцепившийся,  он  был  чем-то  похож на
паука, схватившего муху.
   Я заикал ни с того ни с сего. Он поднял забрызганное лицо.
   -- Чего испугался?  Привыкнешь,  еще не  того наглядишься в
жизни. Коняка -- фунт дыма! Подкати бревно!
   Кровь  вылилась  вся  и  сразу  прекратилась,  словно  кран
закрылся.  Дегтярев  перевернул коня на спину и подпер с боков
бревнами;  четыре  ноги,  растопырившись,  торчали  в потолок.
Дегтярев  сделал  на  них,  у бабок, кольцевые надрезы, от них
провел  надрезы  к  брюху,  и  мы  принялись тянуть шкуру. Она
сползала,  как  отклеивалась,  лишь  чуть помогай ножом, а без
шкуры  туша  уже  перестала  быть живым существом, а стала тем
мясом, что висит на крюках в мясном ряду.
   Тут  кошки  подползли  и   вцепились  в  мясо,   где  какая
присосалась,  отгрызая куски, злобно рыча. Дегтярев не обращал
на них внимания,  торопился,  не смахивал капли пота с лица, и
так мы вчетвером стали растаскивать Сивого на части.
   Копыта,  голову и шкуру Дегтярев свалил в углу, одним махом
вскрыл брюхо,  выгреб внутренности,  и вот уже печенка летит в
одно ведро,  легкие --  в другое,  ноги, грудинка отделяются в
одно касание,  будто и  нет  в  них  костей.  Разделывать тушу
Дегтярев был  мастер.  Мокрый,  перепачканный,  сосульки волос
прилипли к красному лбу, кивнул на бесформенную груду мяса:
   -- Носи в дом!
   А  дом  у  него  хитрый:   спереди  крыльцо,  комнаты,  как
положено,  а  сзади --  еще  отдельная комната,  со  входом из
узкого,  заваленного хламом простенка,  и не догадаешься,  что
там дверь.
   На  больших столах,  обитых железом,  мы  отделили мясо  от
костей и посыпали его солью.  Ножи были, как бритвы, я сто раз
порезался,  и соль дико щипала.  Так я потом постоянно ходил с
пальцами в тряпицах. Дегтярев утешил:
   -- Я  с  того же начинал,  и  я  из батраков вылез.  Я тебя
кормлю, а вот меня ни хрена не кормили, за одну науку работал.
Вот  ты  головастый --  учись,  я  сделаю  из  тебя  человека,
получишь профессию колбасы делать,  а  это тебе не  фунт дыма,
никогда   не   пропадешь,   все   пертурбации  и   девальвации
переживешь!  В министры не суйся -- их стреляют; будь скромным
колбасником.
   Я учился.
   В  центре  комнаты стояла привинченная к  полу  мясорубка в
человеческий рост  с  двумя  рукоятками и  воронкой размером с
небольшой круглый стол. Дегтярев постучал в стену, явилась его
старуха,  рыхлая и флегматичная,  с белесым деревенским лицом,
вздыхая, забралась на табуретку и стала скалкой толкать мясо в
воронку.  Мы взялись за корбы, машина зачавкала, заскрежетала,
старенькие шестерни  затарахтели.  После  голодухи  я  не  был
силен,  главную прокрутку делал хозяин,  он работал,  как вол,
тяжело  дыша,  мощно  вертел  и  вертел.  Жестоко  работал.  Я
задыхался, и временами не я вертел, а ручка таскала меня.
   Готовый  фарш  шлепался  в   ведра,   а   когда  мясо  было
прокручено, Дегтярев вывернул его в корыта, сыпал соль, перец,
толченый чеснок, какие-то белесые кристаллы горстями.
   -- Это селитра, -- объяснял он, -- для цвета.
   -- А не вредно?
   -- Черт его знает,  в общем,  жрут, никто не подыхал. Я сам
лично колбасу не  ем  и  тебе не  рекомендую...  Теперь льется
вода,  два ведра мяса впитывают ведро воды,  вот тебе и  вес и
прибыль.
   Удивительно мне было.  Надев фартуки,  мы перетирали фарш с
водой, как хозяйки трут белье на стиральных досках: чем больше
тереть,  тем  больше воды впитается.  Опять у  меня зеленело в
глазах...
   Я напоролся в фарше на что-то, порезался: кусо-чек полуды.
   -- Воронка  в  мясорубке  лупится,   --  озабоченно  сказал
Дегтярев. -- Иди завяжи, чтоб кровь не шла.
   -- Люди будут есть?..
   -- Помалкивай. Вольному воля. Пусть не жрут.
   Шприц,  как  положенное набок красное пожарное ведро,  тоже
имел  корбу,  шестерни и  длинную трубку на  конце.  Набив его
фаршем, Дегтярев крутил рукоятку, давил, а я надевал на трубку
кишку и, когда она наполнялась, завязывал.
   Работали  несколько  часов,  как  на  конвейере,  оказались
заваленными сизыми  кольцами.  Но  самой  неприятной оказалась
кровяная колбаса:  каша из шприца сочилась, а кровь была еще с
прошлого раза,  испорченная,  воняла,  дышать нечем,  а  конца
колбасы не  видно --  руки  в  каше  и  крови.  Когда все  это
кончилось, я шатался, вышел во двор и долго дышал воздухом.
   А  Дегтярев работал,  как  стожильный.  В  углу была печь с
вмурованным котлом,  полным зеленой,  вонючей воды от  прошлых
варок. Дегтярев валил колбасы в котел, они варились, становясь
красными.  Мы нанизывали их на палки и  тащили в  коптильню на
огороде, замаскированную под нужник.
   Глухой ночью мы выгружали последние колбасы из коптильни --
горячие,  вкусно  пахнущие,  укладывали  в  корзины,  покрывая
"Новым украинским словом". Я уж и не помню, как Дегтярев отвел
меня спать на топчане. Я пролежал ночь, как в яме, а чуть свет
он уже тормошил:
   -- На базар, на базар! Кто рано встает, тому бог подает!
   На коромыслах мы перетащили корзины к  стоянке,  отвезли на
Подол,  и в каком-то темном грязном дворе торговки приняли их.
Дегтярев вышел с отдувающимися от денег карманами. Опять пошли
на толкучку,  он шушукался с разными типами,  уходил, оставляя
меня  у  столба,   вернулся  с  похудевшими  карманами,  хитро
спросил:
   -- А ты золотые деньги видел?
   Я не видел. Он завел меня за рундук, достал носовой платок,
завязанный узелком.  В  узелке  были  четыре  червонца царской
чеканки. Дегтярев дал мне один подержать.
   -- По коню! -- весело сказал он. -- Все, что мы наработали.
   Я  пораженно  держал  эту  крохотную  монетку,   в  которую
превратился старина Сивый.  И  еще я оценил доверие Дегтярева.
Давно  уже  печатались приказы о  сдаче  золота  за  обладание
которым или недонесение о нем -- расстрел.
   -- При всех революциях, войнах, пертурбациях только с этим,
братец,  не  пропадешь.  Остальное --  фунт  дыма,  --  сказал
Дегтярев.  --  Подрастешь --  поймешь,  ты меня слушай,  ты не
смотри по сторонам,  еще вспомнишь старого Дегтярева не раз...
А теперь пошли торговать нового скакуна.

   Работал я у Дегтярева тяжко и зверски. На меня он переложил
всю доставку колбас торговкам:  его с корзинами уже примечали.
Он мне выдавал деньги на извозчика, но я экономил, "эайцевал",
прыгал  на  трамваи.   Извозчики  сгоняли,  лупили  кнутом.  С
корзинами трудно.  Раз свалился с грузовика,  собралась толпа.
Очень  оборвался,  вечно  был  судорожный,  неприкаянный,  как
беспризорный котенок.
   Однажды,   убирая  мастерскую,   решился  и  стянул  кольцо
колбасы,  запрятал в снег под окном. Весь вечер дрожал, потому
что Дегтярев пересчитывал.  А я тяпнул до счета.  Уходя домой,
полез в  снег --  нет колбасы.  Тут у  меня душа ушла в пятки:
выгонит Дегтярев.  Присмотрелся --  на  снегу следы кошачьи...
Ах,  гадюки проклятые,  я  у Дегтярева,  они у меня!  Так и не
попробовал колбасы.  Дегтярев в  первый день  дал  мне  четыре
кости Сивого,  и потом с каждого коня давал по кости,  по две.
Но с них мело навара. Конина -- вообще жесткое и пресное мясо.

        МНЕ ОЧЕНЬ ВЕЗЕТ В ЖИЗНИ, Я НЕ ЗНАЮ, КОГО УЖ ЗА ЭТО БЛАГОДАРИТЬ

   Да, я считал, что мне очень повезло. Работал тяжело, но был
сыт,  приносил кости.  Маме было хуже:  она только раз в  день
получала на заводе тарелку супа. Самый ловкий шаг выкинул дед;
пошел "в приймаки" к бабе.
   Он   долго   и  галантно  сватался  на  базаре  к  приезжим
колхозницам, напирая на то, что он домовладелец и хозяин, но у
одиноких  старух  были  на  селе  свои  хаты,  переселяться  в
голодный  город  они  не  хотели  даже  ради такого блестящего
жениха.
   Дед это скоро понял и  сообразил,  что если гора не  идет к
Магомету,  то  Магомет идет  к  горе.  Он  срочно полюбил одну
старую  одинокую  колхозницу  из   Литвиновки  по  имени  баба
Наталка, запер свою комнату и отправился "в приймаки" в село.
   Дед  дипломатично  рассчитывал,   что  баба  Наталка  будет
готовить борщи и  пампушки,  подавать ему на печку и добавлять
по субботам самогоночку,  но он не учел того, что контракт был
двусторонний.  Баба Наталка была такая же хитрая,  как и он, и
рассчитывала,  что  дед будет пахать,  сеять,  жать,  молотить
вместо нее. Пребывание деда Семерика в Литвиновке превратилось
в одно сплошное недоразумение и непрерывный скандал.
   Длилось это  несколько месяцев,  потому  что  дед  все-таки
отчаянно цеплялся за возможность каждый день есть борщ и кашу,
но  в  свои семьдесят два года пахать он  все-таки не  мог,  и
оскорбленная баба Наталка с  треском изгнала его.  Он утешился
тем,   что  перезнакомился  со  всей  Литвиновкой,   и  теперь
колхозники все чаще останавливались у него на ночлег,  платили
кто кучку картошки,  кто стакан гороху,  и  этим он стал жить.
Снова позавидовал мне, просился к Дегтяреву вторым работником,
но  из  этого  ничего не  вышло --  какой опять-таки  из  него
работник?

   И вдруг Дегтярев исчез.
   Я  пришел,  как  всегда,  рано  утром.  Озабоченная старуха
велела идти домой:  Дегтярев уехал по делам,  будет завтра. Но
его не было завтра и послезавтра.  Потом он сам зашел за мной,
взволнованный, с большой корзиной:
   -- Скорее, пошли работать!
   В корзине была свежая рыба,  которую он подрядился коптить.
Он нацарапал несколько записок, послал меня с ними к торговкам
на Подол. Когда я вернулся, рыба уже была готова, кучей лежала
на    столе    в    мастерской   --    бронзово    сверкающая,
головокружительно пахнущая.  Дегтярев  задумчиво  сидел  перед
ней,  какой-то осунувшийся, усталый, впервые безвольно положив
на  стол  свои  прежде  такие  деятельные руки.  Я  ничего  не
понимал, но у меня сжалось сердце.
   Торговки передали ему деньги в  свертках,  но  он  --  тоже
впервые -- не стал пересчитывать, равнодушно сунул в карман.
   -- А ничего рыба получилась! -- сказал я.
   -- Вот именно,  что ничего. Запорол, -- сказал Дегтярев, --
Я ее давно коптил, все напутал. Стыдно нести.
   Он  стал осторожно укладывать рыбу в  корзину,  выстеленную
газетами. Я не видел, что он там запорол.
   -- Вот что. Ты отнесешь, -- сказал он. -- Скажешь: Дегтярев
плохо себя чувствует, не смог. Упаси тебя бог отковырнуть: они
по  счету.  Пойдешь  по  Сирецкой,  на  консервный  завод,  за
кирпичные  заводы,  дорога  свернет  влево, в гору; иди по ней
долго, придешь к военному лагерю с вышками, в воротах скажешь;
"Это  пану  официру  Радомскому".  Объяснишь ему, что я не мог
прийти. С корзиной отдавай, обратно ее не неси.
   -- Корзина новая...
   -- Ничего. И не говори, что я испортил, он, может, еще и не
поймет. Отдал -- и ходу домой. Понял?
   А чего тут понимать?  Я взвалил тяжеленную корзину на плечо
(вечно болит,  натертое до крови коромыслами) и  потопал.  Уже
выбился из сил,  едва дойдя до Сирецкой.  Но я знаю это: вроде
сил уже нет, а тащишься и тащишься, и все они откуда-то есть.
   Садился отдыхать с  наветренной стороны,  чтоб  не  слышать
этого проклятого запаха копченой рыбы.  И миновал консервный и
миновал кирпичные, и дорога шла налево в гору.
   Уж так я был рад, такой был довольный, когда увидел наконец
слева от дороги военный лагерь.  А здоровый он был,  собака, я
все  шел и  шел,  а  ворот не  видно.  Щиты:  "ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА.
ПРИБЛИЖАТЬСЯ  БОЛЕЕ  ЧЕМ  НА  15  МЕТРОВ  ЗАПРЕЩАЕТСЯ.   ОГОНЬ
ОТКРЫВАЕТСЯ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ".
   Поэтому я  инстинктивно жался к правой обочине и косился на
часовых на вышках. Проволока была в три ряда, и средний ряд на
чашечках,  явно под  током,  значит,  лагерь был очень важный,
может, даже секретный.
   Доплелся наконец до угла,  где были ворота.  Решил, что тут
пятнадцатиметровая зона недействительна,  подошел к  часовому,
который скучал, опершись о столб ворот.
   -- Пану  официру  Радомскому,  --  сказал  я,  показывая на
корзину.
   Он  кивнул на длинное приземистое строение тут же у  ворот,
что-то  сказал,  я  понял  только  одно  слово  "вахтштубе" --
караулка.  Я  поднялся  по  ступенькам  на  крыльцо,  вошел  и
очутился в длинном коридоре.  Никого не было,  только слышался
стук пишущей машинки, и я пошел на него.
   Дверь в комнату была приоткрыта,  несколько девушек болтали
-- наши,  местные,  секретарши,  что  ли.  Как в  какой-нибудь
конторе --  забрызганные чернилами столы,  счеты, расчерченные
ведомости  со  столбиками  цифр.  Девушки  были  по-куреневски
красивые: розовощекие, полненькие, в кудряшках; они уставились
на меня.
   -- Это пану официру Радомскому, -- сказал я свою фразу.
   -- А-а!   Ставь  сюда.  --  Одна  из  девушек  помогла  мне
водрузить  корзину  на  стол  и   сразу  полезла  под  бумагу,
переломила рыбу. -- Ого, ничего... м-м... а вкусно!
   Они  окружили  корзину  и  своими  полненькими  пальцами  в
чернилах стали  рвать  рыбу  и  класть в  рот,  простые такие,
озорные куреневские девчонки.  Я забеспокоился, но раз они так
храбро уцепились за эту рыбу,  значит,  они имели право, так я
подумал --  и  обрадовался,  что она им понравилась.  Жрите на
здоровье.
   -- Это  от  Дегтярева,  он  не  мог  прийти,  --  сказал я,
завершая свою миссию.
   -- Ага... м-м... передадим. Спасибо!
   Я и ушел,  правда,  немного беспокоясь,  что не отдал лично
"пану  официру",  они  же  могут половину сожрать.  А  потом я
пожалел,  что  не  съел  сам  хоть  самую  малую;  никто и  не
собирался их пересчитывать.  Точно, я мог бы съесть одну, даже
две...

   Дегтярев  необычайно  обрадовался,   когда  я   вернулся  и
подробно  рассказал,   как   и   кому  вручил  рыбу.   Ему  не
понравилось,  что я отдал не самому "пану официру", но когда я
описал,  как секретарши ели и хвалили,  он вскочил, заходил по
комнате.
   -- Это хорошо,  может,  даже лучше! Они, дуры, не поймут. И
пальчики  облизывали?   Слава  богу,  может,  эта  пертурбация
сойдет.  Больше не возьмусь,  ну ее к дьяволу! Фу, слава богу!
Чеши домой, больше работы нет.
   Я ушел, недоумевая, почему все это так его встревожило. Ну,
даже если и испортил рыбу,  подумаешь,  велика беда.  Понимаю,
конечно,     что    ему,    как    мастеру,    стыдно    перед
немцем-заказчиком...
   И вдруг я подумал: постой, где ж это я был?
   Я прислонился к забору, не в силах ступить шагу.
   Ведь это был тот лагерь на Сырце,  у Бабьего Яра, о котором
говорят ужасы.  Но  у  меня,  уставшего и  обалдевшего от этой
корзины,  не увязалось, что я подхожу к нему с тыла. Возили-то
в него из центра города,  через Лукьяновку, а я пришел отсюда,
с тыла.
   Значит,  Дегтярев  там  был  --  и  вышел?  За что, как? За
золото,  за корзину рыбы? И мое счастье было именно в том, что
"пана  официра" не оказалось; а ну рассердись он, что Дегтярев
не  пришел,  ведь он мог бы оставить меня! Ах ты ж..., ах ты ж
гадина подлая, послал меня вместо себя! Как на минное поле.
   Я  стал  вспоминать  эту проволоку под током, вспомнил, что
видел во дворе унылых военнопленных, но не присматривался: где
их   теперь   нет?  И  слышал  выстрелы  за  бараками,  но  не
прислушивался:   где  теперь  не  стреляют?  Я,  как  воробей,
прилетел в клетку и улетел, и мне повезло.
   И во всяком случае,  мне вообще до сих пор здорово везет, я
не знаю,  кого уж за это благодарить, бога нет, судьба -- фунт
дыма.  Мне просто везет.  Совершенно случайно я  не оказался в
этой жизни ни евреем, ни цыганом, не подхожу еще в Гер