это же их право
победителя: три дня грабить все, что хотят!

        ГРАБИТЬ НУЖНО УМЕТЬ...

   Сосед отправился с распиской в школу, где уже расположился,
похоже,  штаб.  Я немедленно увязался за ним,  думая:  вот ему
дадут немецкие деньги, а я попрошу их посмотреть.
   У ворот я остался.  Он там,  во дворе,  объяснялся, вошел в
дверь.  Потом я  увидел,  как он  с  грохотом вылетел из  нее,
нелепо   взмахивая  руками,   солдаты   закричали,   защелкали
затворами,  я испугался, что сейчас будут стрелять, и драпанул
за угол.
   Через площадь все шли войска,  но реже.  А от базара бежали
какие-то подозрительного вида люди с набитыми мешками.  Поняв,
что меня там явно не хватает, я тоже кинулся к базару.
   Разбита была витрина хозяйственного магазина. Оттуда тащили
банки с краской,  связки лопат и замков.  Я вбежал,  заработал
локтями,  протискиваясь к  прилавку,  но  видел  только  ноги,
топчущие рассыпанный мел и замазку. Заметил, что люди повалили
в подсобку,  полез,  получил в дверях по голове,  по зубам.  Я
разбежался и вклинился между двумя мужиками, меня сдавили так,
что  захрустели  ребра,  но  прямо  передо  мной  наконец  был
разломанный ящик.
   В нем,  переложенные соломой,  лежали новенькие керосиновые
лампы,  но  без стекол.  Я  дотянулся,  отталкивая чужие руки,
схватил одну, другую -- и ламп уже не стало.
   Я  выбежал  и чуть не заревел: разбили "Галантерею", а ведь
она была еще целой, когда я сюда шел.
   Тут я,  извиваясь, пробился туда и схватил с полки коробку.
Ее у  меня потянули,  но я уцепился,  как кот за мясо,  у меня
вытряхали душу,  коробка треснула,  из нее посыпались пуговицы
для пальто. Я насыпал их в карманы...
   Заметил,  что  под  ногами катаются одежные щетки,  стал их
ловить,  выудил штук пять,  но выронил одну лампу, которую тут
же схватили...
   Измолоченный,  покачиваясь,  я вышел наружу, увидел, как из
продовольственного волокут мешки с солью, но пока добежал, там
остались лишь бумага да пустые ящики.  Я готов был зарыдать, я
сроду  не  был  жадным,   был  у  бабушки  таким  воспитанным,
вежливеньким внучком,  и вдруг этот грабеж захватил меня,  как
горячая лавина,  у меня горло сдавило от жадности и азарта.  Я
все пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Собрал с горя по
прилавкам гири от весов и понес все добро домой.
   Из  окон,  из ворот выглядывали люди. Сосед Павел Сочава на
всю улицу иронически сказал:
   --  А  вот  и  Толя награбил! Иди, иди, скажи своей матери,
чтобы она тебя выпорола.
   Меня словно окатили холодной водой.  Я  так  гордо нес свою
лампу и щетки, а тут поскорее юркнул во двор, выгрузил в сенях
добычу... Мама ахнула:
   -- Это что еще такое?!
   Бабка посмотрела качнула головой.
   -- Что у нас, лампы нет, сынок?
   Но дед похвалил:
   -- Пусть,  пусть.  Молодец!  Хозяин будешь. Ах, я прозевал,
ах,  прозевал!  Шатковский вон полгастронома вынес.  Какой был
случай! А тут только нас грабят.
   Оказывается,  пока  я  был  на базаре, пришли шесть солдат,
потребовали: "Яйка, млеко!" -- полезли всюду, как у себя дома,
забрали картошку, капусту, помидоры... Ну, черт, гляди, что на
свете делается: одни там грабят, другие, значит, тут. Дела!
   Меня все еще трясло от возбуждения,  я  побежал звать Шурку
Мацу, мы вдвоем понеслись опять на базар. Он был уже пуст. Как
мы ни шарили, -- ничего, как метлой подметено, магазины только
усыпаны бумагой, соломой и стеклом.
   Мы  вышли  на  улицу и смотрели, как в город все вступают и
вступают войска.
   Шли тягачи,  вездеходы, ехали колонны солдат на велосипедах
и  обозы на  простых телегах.  Те,  что вошли и  разместились,
носили узлы с барахлом, перекинутые через плечо шубы.
   Поднялся ветер,  гонял солому и  бумаги,  нес дым от машин,
немецкие солдаты все шли, или тучей, и не было им конца, и все
исправно,   как   саранча,   принимались  что-нибудь   тащить.
Спокойный такой,  вроде нормальный, прозаический грабеж... Это
была пятница, 19 сентября 1941 года.

+-----------------------------------------------------------+
|   КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК                             |
|                  ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА                  |
|                                                20 сентября|
|   Верховное    командование   немецких   вооруженных   сил|
|сообщает:                                                  |
|   Наряду  с  операциями  по  окружению  советских армий на|
|востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.|
|После  отважного  прорыва  сильных  укреплений  на западном|
|берегу  Днепра  наши  войска  вошли  в город. Над цитаделью|
|Киева  с  сегодняшнего  утра  развевается  немецкое военное|
|знамя.                                                     |
|   Наступательные  операции  на восток от Днепра неудержимо|
|идут  вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные|
|успехи...                                                  |
+-----------------------------------------------------------+
   (Фашистская газета "Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)

        ИТАК, МЫ В ЭТОЙ "НОВОЙ ЖИЗНИ"

   Газета  "Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киева
вышла  пятнадцатым  номером,  печатаясь  сперва в Житомире. Ее
оккупанты  не  то продавали, не то просто раздавали на улицах.
Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Но
так  как  в  чтении  мелкого шрифта, да еще на дрянной, словно
оберточной  бумаге,  он  не был силен, он перепоручил это дело
мне, сам же слушал, философски осмысляя.
   Привожу заголовки из этой газеты:
   "КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК".
   "ПОЛТАВА ЗАНЯТА".
   "ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
   "ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
   "100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ".
   "ГИГАНТСКИЕ  ДОСТИЖЕНИЯ  НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕ
НИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА".
   "БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА".
   "ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ".
   "РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ".
   "КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного.

   ...Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление и
хотя  бы  самым  беглым образом рассказать о  персонажах нашей
семьи,  кто мы  были,  какие и  почему.  Сам я  очень не люблю
читать а книгах подобные отступления,  могу пропускать их,  и,
если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смело
пропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-таки
должен  отдать  дань  традиции,  потому  что  иначе  некоторые
ситуации  и  речи  могут  показаться  непонятными  и  вызывать
недоумение.

   Семерик Федор Власович,  мой дед,  Советскую власть,  прямо
скажу,   не  любил.   Нет,  он  отнюдь  не  был  фашистом  или
монархистом,  националистом или троцкистом, красным или белым,
он а этом вообще ни черта не смыслил.  По происхождению он был
крестьянин-бедняк,  по  социальному  положению  --  рабочий  с
большим стажем,  а  по  сути своей --  маленький,  напуганный,
жадный обыватель мира сего.
   Он родился в  1870 году --  в  одном году с Лениным,  но на
этом  общее  между великим человеком и  моим  дедом кончалось.
Великий человек умер,  и  бабка говорила,  когда они  с  дедом
ругались:
   -- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
   Дед вырос в селе Шендеровка,  Каневского уезда, в отчаянной
селянской  семье  с  одиннадцатью детьми,  жившей  в  каком-то
полуразрушенном курене. Юность он провел в батраках у немецких
колонистов на Херсонщине,  навсегда оставив семью.  Отслужив в
солдатах,  пошел  на  заработки в  Киев,  слонялся  в  поисках
работы,  был дворником у генерала, женился на прачке, пошел на
трамвай кондуктором и  возмечтал о  своем  домике и  достатке:
чтоб можно было досыта наесться и не думать о завтрашнем дне и
даже о послезавтрашнем дне, -- вот был предел его мечтаний.
   Он голодал,  холодал,  копил, угробил бабкину молодость, но
купил  наконец  кусочек  болота  на  Куреневке,   осушил  его,
выстроил хату -- и тут грянула революция.
   Особых  изменений она  ему  не  принесла,  не  дала  ничего
съедобного, зато отняла мечту разбогатеть.
   Много лет  дед работал слесарем-канализатором на  четвертой
обувной фабрике и  все годы не  переставал критиковать "власть
этих босяков" и "нет, не хозяев",
   На     деда    никакого    впечатления    не    производили
коллективизация,  индустриализация,  завоевание полюса там или
неба --  ведь их на стол не поставишь и с кашей не съешь. Зато
когда он  завел корову,  ее  трудно было  кормить.  Очереди за
комбикормом были,  как туча.  Рядом за насыпью огромный луг, а
пасти нельзя.  Как уж он только не изворачивался,  кому только
не  совал,  чтобы достать сена!  Рыскал с  мешком и  серпом по
Бабьему и Репьяхову ярам.  Сам не пил молока --  посылал бабку
на  базар продавать.  В  общем,  он был великий комбинатор,  И
завистлив  был   невероятно,   завидовал  половине  Куреневки,
особенно тем,  у  кого  были  хорошие  огороды  и  кто  таскал
корзинами на  базар  редиску  да  помидоры.  Куреневка испокон
веков занималась этим,  а также поросятами и коровами,  глухая
ко всяким наукам,  искусствам или политике,  вернее,  требуя в
политике одного: чтобы разрешали продавать редиску.
   Но   деду  не  дотянуться  было  до  подлинных  куреневских
"куркулей":  огород его можно было измерить ладонями,  то, что
вокруг  хаты  и  сарайчика.   За  нашим  забором  были  грядки
коллективного огородного хозяйства.  Однажды ночью дед выкопал
новые ямки и  перенес забор на полметра,  украв у  огородников
метров пять квадратных земли,  и  они не  заметили!  Дед целую
неделю был в отличном настроении и торжествовал,  строя планы,
как через несколько лет он снова подвинет забор на полметра.
   Вообще он  был  страшно вздорный,  тайком обрывал соседские
груши, свешивавшиеся через забор на "его землю", убивал палкой
соседских  кур,   если  они  забредали  к  нам,  и  потому  он
перессорился со всей улицей. Когда он, брызжа слюной, ругался,
слышно было до самого базара:  "У-ту-ту-ту!" -- и его прозвали
"Семерик-тру-ту-ту".
   Водки дед не пил от скупости, не курил, в кино не ходил, на
трамвае старался проехать зайцем, штаны и пиджаки донашивал до
того,  что они сопревали и расползались на нем.  Если по улице
ехал  воз  с  сеном  и  терял клок,  дед  первым оказывался на
мостовой, старательно сгребал палочкой клок и с торжеством нес
домой.
   Корова не оправдывала себя,  пришлось продать. Дед на пробу
завел уток,  мы с ним ходили на пруд, бултыхались там с драной
корзиной, собирая "ряску", чтоб их кормить, да на "ряске" утки
выросли костлявые, мослатые. Дед переключился на кур: те, мол,
ходят, гребутся и сами добывают себе пропитание. Куры с голоду
щипали  рассаду  на  грядке,  а  нестись  не  хотели.  Заводил
поросят,  чтобы не пропадали объедки и помои.  Поросята у деда
росли длинноногие,  мускулистые,  поджарые,  как гончие псы, и
как  раз перед приходом немцев оба поросенка заболели чумкой и
сдохли. Пришлось закопать. Ужасно энергичным был дед, воевал и
толкся целый день с рассвета до темна,  но разбогатеть не мог,
И он обвинил во всем власть.
   Когда  приходил гость, у деда была одна тема для разговора,
как   в   старину   было  хорошо,  как  люди  богатели  и  как
большевики-босяки  все  погубили.  Но  когда  в  1937 году его
дружка,  старика  Жука,  арестовали  ночью  за  рассказанный в
очереди  глупый  анекдот,  дед  страшно  испугался,  и  у него
осталось только полтемы, то есть как в старину было хорошо.
   Он почему-то не вспоминал курень своего отца, арендовавшего
клок  чужой земли, но вспоминал, как славно жил генерал, какие
были при царе цены: как булка стоила пять копеек, а селедка --
две  копейки.  Про  свою  же ненависть к большевикам он теперь
рассказывал только богу: знал, что тот не продаст.
   И  вот  вскоре  после  начала войны  на  нашу  крышу  упала
немецкая листовка и с утренней росой прилипла там у трубы. Дед
увидел,  приставил лестницу и поспал меня достать.  С трудом я
снял раскисший листок, и мы стали читать.
   В  листовке  писалось,  что  Германия  призвана  уничтожить
большевиков и устанавливает новый, справедливый порядок, когда
"каждый, кто честно трудится, получает по заслугам". Что жизнь
на  освобожденной земле  прекрасна:  масло стоит десять копеек
фунт, хлеб -- семь копеек, селедка -- три.
   У  деда полезли глаза на лоб.  Это было послание лично ему.
Он  выучил листовку наизусть,  только после этого порвал.  Ему
шел семьдесят второй год, и вот его мечта возвращалась.

   Долгорукова Марфа Ефимовна, моя бабушка, родилась и выросла
в  селе Деремеэна,  Обуховского уезда,  в  проклятущей халупе,
где,  как и в дедовой семье,  некуда было плюнуть из-за детей.
Их там было так много, в Деремезне, и в Перегоновке, и в Киеве
"по наймах",  что я  так никогда и не разобрался,  сколько их,
кто кем мне приходится:  Гапка и Конон,  Ганна и Нина,  Фома и
юродивая Катька...  Они  иногда приезжали,  бабка их  кормила,
дарила кому старую юбку, кому стоптанные калоши.
   Двенадцати лет бабка пошла в люди,  была прислугой, нянчила
детей, потом стала прачкой. Как я ни спрашивал, она никогда не
хотела вспоминать ни молодость свою, ни любовь, может, потому,
что вспоминалась одна муть.
   Она  была  совершенно  неграмотна.   Не  знала  даже  цифр.
Бумажные деньги она различала по рисунку и цвету, монеты -- по
величине.
   Поскольку мать моя,  учительница,  работала в  школе по две
смены да  еще оставалась после уроков,  я  полностью вырос при
бабке.  Она меня будила,  умывала,  кормила, лупила, забавляла
"казочками",  и все она топала, варила, мешала, толкла, делала
пойло  поросенку,  гоняла  кота,  гнулась на  грядках,  колола
дрова,  и  у  нее постоянно болела поясница.  Она была мягкая,
рыхлая,  с грубым деревенским лицом, всегда в сером платке или
косынке в горошек.
   Как и  деда,  ее  не  восхищали ни самолеты,  ни дирижабли,
которые тогда летали,  наоборот, они ее пугали. Укладывая меня
на печи спать, она рассказывала:
   --  Так, когда я маленькой была, забьемся мы на печку, один
к одному лепимся, голенькие, босенькие, голоднючие, как черва,
а  бабуся  наша покойная пугает: вы сидите тихо, еще хорошо, а
придет   время,   страшное  время,  когда  всю  землю  опутают
проволоками  и  по  земле  пойдет  враг, а в небе будут летать
железные птицы и клювами своими железными будут клевать людей,
и то уже будет перед концом света... А мы стучим зубенятами от
страха  и  молимся:  не приведи, господи, дожить до того... Не
внял  господь,  дожили  мы,  все  так вышло, как предсказывала
бабуся:  и  проволоки, и птицы железные, и скоро, видно, конец
света...
   Вероятно,  в  ожидании его бабка совершенно не заботилась о
"добре", а очень много раздавала ради спасения души. Может, мы
и  жили  бы  лучше,  но  бабка могла сама не съесть, а другому
отдать.  Несла  она  копеечки  на  церковь,  нищим,  то  вдруг
готовила  какие-то  передачи  в  больницы,  знакомым, соседям,
родне.  Дед  выходил из себя, вопил: "Злыдни! Кого ты кормишь,
мы  сами голодные!" Но бабка только рукой махала. Пряталась от
него,  и "злыдни" прятались, когда дед с работы являлся. Чтобы
не впадать в грех и не ругаться, бабка становилась на колени и
молилась.
   У нее было много икон, целый иконостас в углу с таинственно
теплящейся  лампадкой,   пучками   трав,   двумя   деревянными
крестиками --  для  деда и  для нее,  чтобы вставить в  руки в
гробу,  --  и книжечками- "грамотками", куда я под ее диктовку
приписывал многочисленные имена  родственников "во  здравие" и
"за упокой".
   Отец мой был коммунист,  мама --  учительница,  и  поэтому,
когда я  родился,  о  крещении не могло быть и речи.  Однажды,
когда родители пошли на службу,  бабка замотала меня в платок,
отнесла в  церковь Петра и  Павла,  и  там  меня  бултыхнули в
купель.  Бабка не  могла допустить,  чтобы я  остался без  рая
после смерти.  Тайну эту  она  открыла,  лишь когда мне минуло
десять лет,  и вспоминала, что я сильно кричал и вцепился попу
в бороду. Утешаюсь тем, что я хотя бы посильно протестовал.
   Под  руководством  бабки  я   лет  до   шести  рос  темным,
подавленным  религией  человеком.  Бабка  ставила  меня  перед
иконами, брала мою руку своей коричневой, изъеденной морщинами
рукой,   учила  креститься  и  произносить  магические  слова,
которых,  как это я после увидел,  и сама не понимала. Вот как
это у нее звучало и как я выучил на всю жизнь:
   -- Оченаш жои  си  на  небеси.  Да  светиться имя твое,  да
прииде царство твое.  Я -- ко на неби, та -- ко на земли. Хлеб
наш насушный даж нам несь.  Да не прости нам долги наши, да не
избави нас от лукавого...
   Бабке даже в  голову не  приходило,  что таинственное слово
"Оченаш" значит "отче наш",  для  нее это было просто название
молитвы.  Я же думал,  что "Оченашем" зовут бога,  что это имя
должно  светиться в  темноте,  что  бабка  просит  сухарей  --
"насушного хлеба", и автоматически повторял за ней все это "не
прости нам" и "не избави от лукавого"...
   Но вот мама, которой я очень верил, сказала мне как-то:
   -- Бога  нет.  Летчики летают в  небе  и  никакого бога  не
видели.
   Это  меня  потрясло.   Я   немедленно  сообщил  бабке  этот
убийственный довод.  Она  огорчилась и  возразила,  что  таким
безбожникам,  как летчики,  бога видеть не дано. Я размышляя и
пришел к  заключению,  что бог бы  поступил разумнее,  если бы
показался хотя бы  Чкалову или Байдукову,  они бы спустились и
всем рассказали,  что  бог есть.  Если бы  он  был,  так зачем
вообще он бы прятался и разрешал летать неугодным безбожникам,
какой же он всемогущий?
   У  нас с бабкой начались богословские споры,  они ни к чему
не привели,  она осталась при своем мнении,  я при своем --  и
молиться перестал.
   Спрашивал  деда,  но  он  в  божественных  вопросах занимал
осторожную  позицию.  Он  вспоминал,  что когда в 1890 году он
батрачил  и его должны были взять в солдаты, он очень молился,
чтобы  не  взяли,  в  церкви  все иконы перецеловал, а его все
равно  взяли. Довод с летчиками он признавал убедительным, но,
когда  запутывался  в  долгах  или  хотел  достать  в  очереди
комбикорм,  он подолгу стоял на коленях, бил поклоны, подметал
бородой пол и канючил, клянчил у бога удачу.
   В противоположность деду у бабки не было ни одного врага, а
по  всей улице были только друзья.  К  ней бежали с  бедой,  с
нуждой,  она  всем  помогала,  одалживала,  улаживала семейные
конфликты,  принимала на время детей --  "присмотреть", давала
траву от желудка и выгоняла глистов.

   Кузнецова Мария  Федоровна,  моя  мать,  была  единственной
дочкой у деда и бабки,  и вот ей-то революция дала много. Быть
бы  ей  тоже прислугой или прачкой,  да  открылись курсы,  она
пошла учиться,  стала учительницей первых -- четвертых классов
и преподавала с 1923 года.
   Была  она  очень красивой,  начитанной,  способной,  пела и
играла  в  самодеятельности Народного дома,  и  вот  стал  дед
замечать,   что   к   нему  придирается  милиция.   Участковый
милиционер Вася Кузнецов все ходит да ходит, то, мол, улица не
подметена,  то  домовый номер  надо  сменить.  Вскоре  Василия
избрали членом Киевского горсовета,  и  дед  решил,  что такой
зять ему  вполне подходит:  они,  горсоветчики,  для  себя все
достанут!
   Как же он ошибся! Это была одна из крупнейших ошибок деда в
жизни. Он потом до самой смерти не мог простить зятю того, что
он ничего в  дом не нес,  и  даже когда дед ходил в  милицию с
подворной книгой,  ему приходилось сидеть в очереди на прием к
своему  зятю,   как  и  всем  прочим.   Василий  Кузнецов  был
большевиком.
   Он  был  настоящий русак,  курский,  в  1917  году  стоял у
станка,  когда  подошел  дружок:  "Васька,  пишемся в  Красную
гвардию?"  "Пишемся!"  --  сказал Василий и  пошел.  Он громил
буржуев,  вступил в партию в 1918 году, партизанил на Украине,
брал с Фрунзе Каховку,  в качестве командира пулеметчиков брал
Перекоп и  сбрасывал Вранге