-- тола.
   -- То нема чого байдыкувать, -- сказала его мать, -- берить
торбы на щавель до борщу.
   Дикий щавель пробивался уже на полях пышными кустиками.  Мы
щипали его яркие,  сочные листья,  и я не удерживался,  клал в
рот, и было вкусно, кисло, так что холодок шел по спине.
   Повсюду на поле валялись желтые, как голландский сыр, куски
тола,  который  разлетелся после  взрыва  склада  боеприпасов.
Щавель для  борща мы  клали в  торбы,  а  тол  для души --  за
пазухи.
   Набрав  количество,  достаточное,  по  нашему  мнению,  для
некоторых изменений в  этом мире,  мы  развели костер,  набили
толом консервную банку, вставили динамитный запал от гранаты и
швырнули банку в  костер.  Она  там  полежала,  потом шарахнул
такой взрыв,  что  заложило уши,  а  от  костра осталась серая
ямка.   Мы   детально  осмотрели  произведенные  разрушения  и
удалились с чувством выполненного долга.

   Голопузые дети  по-прежнему  ползали  по  Галкиной хате,  и
древняя баба,  сложенная,  как  треугольник,  толкла что-то  в
ступе,  а  дед хрипел и харкал на печке,  Я пошел через поле в
Литвиновку, чтобы их проведать, но лучше бы не ходил.
   Галка  плакала.  Руки  ее  распухли,  все  кости  ломило от
работы,  я подумал, что такими вот, наверно, и были крепостные
при Тарасе Шевченко -- последняя грань нищеты и отчаяния.
   "Счастье" Литвиновки было призрачным и быстротечным.  Немцы
быстро организовали сельские власти и  начали поборы Все,  что
молотили и собирали,  думая,  что для себя, сдавали. На каждый
двор  налог  баснословный.  Галка только за  голову хваталась:
надо пахать,  нужна лошадь (а где взять?), нужен плуг, борона,
зерно, да засеять столько, что и двум мужикам не под силу.
   -- Та я  ж  у колгоспи ничого того не знала,  --  причитала
Галка.  --  Я у колгоспи ругалась, мы думалы, шо то горе, а то
ще не горе було.  Оцэ --  горе! Погибель наша прийшла, матинко
ридна, дэ ж наши колгоспы?..
   -- То вже прийшов Страшный суд, -- бормотала баба, крестясь
над ступой. -- Господи милосердный...
   Я подумал,  что если бы действительно на свете был бог,  то
не молиться ему,  а  морду побить следовало бы за все,  что он
устроил на земле. Только нет бога. Устраивают все люди.

   Гончаренко  уже  с  самого  утра  голосила  и причитала над
Шурой, как над покойницей. Она сидела на кровати, покачиваясь,
в   черном   платке,   опухшая,   и   пела   низким,   странно
неестественным голосом:
   -- Ой,  мо-я рид-на-я ды-ты-ноч-ка.,. Ой, я бильше те-бе не
по-ба-чу-у...
   Голосили   во   всех   дворах.   У   сельсовета   собрались
полицейские,  оркестр пробовал трубы.  Мы с Васей шатались как
неприкаянные по -этому рыдающему, вопящему, поющему селу.
   Я уже окреп,  обветрился. Мы с Васей, как мужчины, возили в
поле навоз,  затем пахали,  бороновали.  Я научился запрягать,
ловко  спутывать,  быстро  ездить  верхом.  Пиджачок  и  штаны
выгорели,  обтрепались,  и  я  уже ничем не отличался от Васи,
кроме  разве одного.  Гончаренко кормила нас  одинаково,  Вася
наедался,  я же нет.  Жадность к еде постоянно сидела во рту и
горле,  просить добавки я  стеснялся,  и  особенно вожделенным
казался  мне  мед,  который Гончаренко хранила в  кладовке под
замком и давала не часто.
   По  хатам  пошли  полицейские,   выгоняя  отъезжающих.  Это
подстегнуло крики,  как масла в огонь подлили. Шура перекинула
через плечо связанные чемодан и кошелку,  пошла на площадь,  и
мать побежала за ней.  Боже мой,  что тут творилось!  Толклось
все село,  выстроили колонну,  полицейские закричали: "Рушай!"
-- и   грянул  оркестр,   составленный  из  инвалидов  Женщины
побежали рядом с колонной,  визжа, рыдая, кидаясь на шеи своим
дочкам,  полицаи отталкивали их,  бабы падали на землю;  сзади
шли немцы и  посмеивались.  А оркестр лупил и лупил развеселый
марш, аж волосы у меня дыбом поднялись...
   Процессия потащилась через поле  на  Демидов,  и  все  село
побежало за ней. Я остался.
   Оркестр постепенно затих вдали,  и  вдруг наступила мертвая
тишина.  Я  медленно пошел в хату и вдруг увидел,  что дверь в
кладовку открыта, а замок вместе с ключом лежит на лавке.
   Я  прошел в  хату,  посидел под  окном,  все  вздрагивая от
увиденного только что зрелища,  потом, как в тумане, поднялся,
отыскал ложку и полез в кладовку.
   Бидон  был  покрыт  марлей  и  клеенкой,   я  их  осторожно
отвернул,  стал скрести и есть мед полными ложками. Я давился,
глотал ложку за ложкой,  смутно соображая, что надо кончать на
следующей...  нет,  на следующей...  нет,  на следующей... что
Гончаренко идет  к  Демидову  и  голосит,  а  я,  чистопробная
сволочь по отношению к ней, спасающей меня... Однако мне нужно
есть  мед,  чтобы  не  было  туберкулеза,  --  так  я  пытался
оправдать свое свинство.

        ЧРЕЗМЕРНЫЕ УМНИКИ - ВРАГИ

   Маме велели явиться в  школу,  и она не отказалась,  потому
что  это  охраняло  от  Германии.   С  1  марта  была  введена
"Arbeitskarte" --  трудовая карточка, ставшая важнее паспорта.
Каждую неделю в ней ставился штамп по месту работы.  На улицах
проверяли документы, и всех, у кого не было "арбайтскарте" или
был просрочен штамп, тут же забирали в Германию.
   Учителя явились в  школу и начали заполнять анкеты.  Вперед
выступил один  преподаватель,  прежде очень  тихий и  скромный
человек,   за   которым   не   числилось  никаких  грехов,   и
громогласно, гордо заявил:
   -- Я петлюровец.
   Наверно, он думал, что его назначат директором, но прислали
директором другого,  у  которого,  вероятно,  было еще  больше
заслуг.  Стали  убирать здание  после  постоя немцев.  Учителя
выгребали навоз, сносили разломанные парты, вставляли фанеру в
окна,  потом ходили по  дворам и  переписывали детей школьного
возраста.  До  самой весны ни  о  каких занятиях не могло быть
речи,  потому что нечем было топить.  Но  вот пришла директива
готовиться  к   началу  занятий  в   первых  четырех  классах,
охватывая  детей   до   одиннадцати  лет,   дети   же   старше
направляются работать.

+------------------------------------------------------------+
|   "Число   учительских   сил  для  проведения  сокращенного|
|обучения  нужно ограничивать... Все учрежденные большевиками|
|органы   школьного   контроля   и  учителя  старших  классов|
|увольняются...  Учителя, которые как-либо сотрудничали с КП,|
|увольняются. Пенсии не выплачиваются.                       |
|   Употреблять   существовавшие  при  большевистском  режиме|
|учебные  планы,  учебники,  ученические  и преподавательские|
|библиотеки,   а   также  политически  тенденциозные  учебные|
|пособия (фильмы, карты, картины и т. п.) запрещено, предметы|
|эти  необходимо  взять  под  охрану.  Пока не появятся новые|
|учебные  планы  и учебники, вводится свободное обучение. Оно|
|ограничивается   чтением,   письмом,  счетом,  физкультурой,|
|играми,  производственным  и  ручным  трудом.  Язык обучения|
|украинский   или,  соответственно,  польский.  Русский  язык|
|преподавать более не следует".                              |
+------------------------------------------------------------+
   (Из   директивы  рейхскомиссара  Украины  всем  генерал-  и
гебитскомиссарам   об  условиях  открытия  начальных  школ  от
13.1.1942  г.  Цит.  по  сб. "Нiмецько-фашистський окупацiйний
режим на Украiнi". Киев. 196З, стр. 71.)

   Далее всем учителям раздали газету,  чтобы проштудировали и
осмыслили статью "Школа".  Повторяю,  эта газета и  приказы на
заборах были важны, как никогда, надо было следить и ничего не
пропускать, чтоб не вляпаться по незнанию в беду.
   Мама с  Леной Гимпель читали эту  статью вместе,  медленно,
часто останавливаясь,  а я прислушивался,  набирался ума.  Вот
что там говорилось. Статья открывалась эпиграфом:

+------------------------------------------------------------+
|   "ТО,  ЧТО  НЕОБХОДИМО ДАЛЕЕ СДЕЛАТЬ, -- ЭТО ИЗМЕНИТЬ НАШЕ|
|ВОСПИТАНИЕ.  СЕГОДНЯ МЫ СТРАДАЕМ ОТ ЧРЕЗМЕРНОГО ОБРАЗОВАНИЯ.|
|ЦЕНЯТ  ЛИШЬ  ЗНАНИЯ, НО ЧРЕЗМЕРНЫЕ УМНИКИ -- ВРАГИ ДЕЙСТВИЯ.|
|ТО, ЧТО НАМ НЕОБХОДИМО, -- это инстинкт и воля".            |
|   (Из речи Адольфа Гитлера 27.IV. 1923 г.)                 |
+------------------------------------------------------------+

   В самой статье говорилось:

+------------------------------------------------------------+
|   "...Беря  пример  со  всей жизни наших освободителей и, в|
|частности,  с  их  школы,  приложим все усилия к тому, чтобы|
|воспитывать  в наших детях качества, нужные для оздоровления|
|всего нашего народа, без которых невозможна будет дальнейшая|
|его  поступь.  Это  прежде  всего  любовь  к  труду и умение|
|работать,  это  --  сильный характер, высокая моральность...|
|"Основы наук" -- это очень важное, но это далеко не все и не|
|главное...  За  дело!  Свободной украинской школе, свободным|
|украинским  педагогам  пожелаем всяческого успеха. И залогом|
|этому будет нам пример и помощь наших немецких друзей".     |
+------------------------------------------------------------+
   ("Новое украинские слово", 14 мая 1942 г.)

   -- Вот,  --  сказала Лена,  --  и приехали. Двадцатому веку
нужна рабочая сила с  некоторым образованием,  но не чересчур.
Рабы должны уметь расписываться,  читать приказы и считать. Но
чрезмерные умники всегда были врагами диктатур.
   -- Я преподавать не буду, -- сказала мать.
   -- Заставят, думаю.
   -- Не  заставят,  лучше пусть берут в  Германию.  Где найти
работу, срочно, срочно?..
   -- Это  не  укладывается в  голове!  --  воскликнула  Лена,
изумленно вертя в  руках газету.  --  Это  черным по  белому и
всерьез. Какой-то чудовищный парадокс! После всех Возрождений,
философий,  великих  наук  и  литератур открыто  наконец,  что
чрезмерное образование --  зло.  Идите, дети, работать. Во имя
оздоровления и дальнейшей поступи вперед.
   -- А я? -- спросил я. -- У меня уже четыре класса...
   -- Ты уже образованный,  чисти сапоги и  продавай сигареты.
Кстати,   --   сказала  Лена,   --  висит  приказ,  что  детям
запрещается торговать на  улицах,  иди прочти,  как достаточно
образованный.
   -- Ты слышал? -- сказала мать.
   -- А! Я не попадусь, -- сказал я.
   Узнав,  что заводу "Спорт" требуется курьер-уборщица,  мать
спешно уволилась из школы и  перешла на завод А в мае начались
занятия первых --  четвертых классов. Дети учили немецкий язык
и разучивали немецкие песни
   Я ходил под окнами и слушал, как поют про Кукушку и Осла:

                Ди Ку-кук унд дер Э-эзель...

   Но  списки детей  старше одиннадцати лет  были  переданы из
школ в управу (вот зачем их составляли), и мне пришла повестка
явиться для трудоустройства.
   Весь  наш  бывший четвертый "А"  класс  пошел работать Жора
Гороховский попал на  завод "Главпищемаш",  где прежде работал
его  отец  Он  там  таскал  всякое железо,  кирпичи,  ходил  в
замасленных  лохмотьях,   перепачканный  мазутом,   маленький,
худенький, страшненький из-за этого въевшегося в лицо мазута.
   А  меня направили в  огородную бригаду при  санатории "Кинь
грусть".
   Санатория, собственно, не было, он стал большим хозяйством.
   Нас было около тридцати мальчиков и девочек, нам дали тяпки
и поспали на прополку.
   Я  вставал  на  рассвете,  клал  в  авоську железную миску,
ложку,  бутылку с водой и хлеб,  Выходил в шесть утра,  потому
что  топать надо было километра три,  а  опоздавшим не  давали
завтрака  Мы  сходились к  половине  седьмого  и  получали  по
черпаку  горячей  водички с  пшеном.  Затем  мы  строились,  и
старик, которого все называли Садовником, вел нас на огороды.
   Каждому давалась полоса картошки или  капусты в  два  метра
ширины.  Огороды были бесконечные,  солнце пекло.  Я халтурил;
присыпал землей сорняки,  -- хотя Садовник иногда шел по нашим
следам,  разгребал землю,  тогда давал по  шее.  Зато я  часто
кончал свою полосу первым и мог передохнуть на меже.
   Днем  был получасовой обеденный перерыв, черпак супа. Затем
работали  до  восьми  вечера,  итого тринадцать часов. Уставал
зверски, иногда (солнца напекало) падал.
   Но было и счастье -- когда ставили на помидоры.
   Они  были  еще  зеленые,   маленькие  и   твердые,   но  мы
накидывались  на  них,  как  саранча.  Вокруг  были  роскошные
фруктовые сады,  но  нас  водили  только  строем,  ни  шагу  в
сторону, и мы на яблоки только смотрели. Фрукты для немцев.
   Шеф-немец,  руководивший хозяйством,  затеял  строительство
крольчатника,   и   на   него  пригнали  из   Дарницы  десяток
военнопленных.  Трава  на  территории санатория была  высокая,
густая,  с  ромашками,  и они упали в нее на коленки,  выбирая
самые вкусные стебли,  они  упивались,  блаженствовали в  этой
траве.
   Мы таскали им окурки и сами,  сев в кружок, учились курить.
Мне это понравилось,  я  стал курить,  как заправский рабочий,
потому что какой же рабочий не курит?
   Я  рассказал  деду  про Садовника, и он закричал: "Так я же
его  знаю,  это  ж  мой  друг, скажу, чтоб он тебя не бил!" На
следующий  день,  построив  нас,  Садовник  спросил;  "Кто тут
Анатолий  Кузнецов?"  Я шагнул вперед, "Подойдите еще двое, вы
переводитесь на более легкую работу".
   Нас  послали собирать липовый цвет.  Нашего брата хлебом не
корми,  а пошли лазить по деревьям. Липы в парке "Кинь грусть"
огромнейшие,   двухсотлетние,  может  быть,  они  видели  саму
императрицу Екатерину Вторую, которая, по преданию, заезжала в
этот парк с Потемкиным,  который почему-то хандрил,  и сказала
ему: "Посмотри, как хорошо! Кинь грусть!"
   Самые богатые соцветия у лип на верхушках,  на самых концах
веток У каждого из нас была норма.  Садовник принимал по весу,
и если не хватало,  не давали супу,  так что мы старались, и я
забирался на такие верхотуры,  что хоть вниз не смотри,  И вот
однажды обломился я  вместе  с  верхушкой и  полетел с  высоты
шестиэтажного  дома.   Почему  я  жив?   Потому  что  по  пути
встретились густые ветки,  принявшие меня,  как гамак,  я было
совсем прошел сквозь них, но успел ухватиться руками.
   Так в  двенадцать с  половиной лет началась моя официальная
трудовая деятельность,  чтобы я  не рос в этом мире чрезмерным
умником,  чтобы не доставлял беспокойства тем, кто за меня все
продумал и  строго определил мое  место в  жизни до  скончания
веков.

        ЗАЦВЕЛА КАРТОШКА

   Трамвай ‘  12 прежде ходил в  Пущу-Водицу около часа в один
конец и почти все лесом.  А едет он быстро,  этаким экспрессом
несясь  по  бесконечному зеленому  туннелю  соснового бора,  и
ветки орешника хлещут по окнам.
   Чтобы  пройти этот  путь  пешком по  шпалам,  нам  с  дедом
понадобился  почти  целый  день.  Рельсы  были  ржавые,  между
шпалами  буйно   росла  трава,   качались  головки  ромашек  и
васильков.  Иногда  навстречу  попадались расстроенные люди  и
говорили:
   -- Не ходите, у детского санатория все отбирают.
   И  правда,  у  детского туберкулезного санатория сидели под
сосной   трое  полицаев;  возле  них  высилась  куча  узелков,
бидончиков,  мешков.  И  здесь  установили пост. Все дороги на
Киев были перекрыты, и грабеж был вполне законный,
   Давным-давно  когда-то  дед  поработал  и   на  мельнице  в
Пуще-Водице,  тут  проходила его молодость,  тут они с  бабкой
жили первый год после женитьбы, и дед хорошо знал окрестности.
   -- Вот холеры проклятые,  --  сказал он озабоченно, -- но я
знаю тропинки, мы их лесом обойдем.
   А ноги у нас здорово гудели, когда мы к вечеру добрались до
четырнадцатой линии.  Там есть пруд с  плотиной,  и  у плотины
торчали почерневшие сваи,  на которых некогда стояла мельница;
дед постоял и задумчиво посмотрел на них.  В мешках за плечами
мы несли на обмен бабкины вещи:  юбки,  кофты, высокие ботинки
со шнурками.
   За прудом,  в  селе Горенка,  мы ночевали в  пустом сарае у
старого лесника,  еще  помнившего деда.  Вышли на  рассвете по
росе  и  опять  топали целый  день  глухими лесными дорогами и
совсем свалились с ног от усталости и голода, когда показалась
река Ирпень и деревня с таким же названием.
   Дед  рассчитывал зайти дальше,  но  мы  устали и  принялись
менять здесь.  Ходили от  хаты  к  хате,  стучали,  будоражили
собак.
   Больше суток мы ходили по деревням,  пока набрали две торбы
муки,  кукурузы и  фасоли.  Обратный же  путь мне не забыть до
семой смерти.
   Шли мы медленно и тяжко, через каждые полкилометра садились
отдыхать; мешки казались набитыми булыжниками Дед стонал, охал
и иногда плакал:  как-никак ему было семьдесят два года.  Надо
было  перейти речку  по  кладкам,  это  были  жерди высоко над
водой,  они качались. Я храбро перебежал, а дед остановился --
и никак.  Я перенес мешок, а дед, долго, испуганно цепляясь за
меня и за жерди, перелезал на четвереньках. Кто бы взглянул --
помер со смеху.
   Ночевали в  стоге сена.  Утром спину,  руки и  ноги здорово
ломило  и  жгло.  Опять  поперли,  шли  немного  --  садились;
подниматься же  --  ну  никаких сил;  ты  встаешь,  а  тело не
слушается.
   А  вокруг леса,  леса,  иногда прогалины у  хуторов с буйно
цветущей картошкой, но я видел все это как сквозь туман.
   Дед,  учитывая  КП  у  детского санатория,  решил  обходить
Пущу-Водицу с запада,  и мы вышли на довольно широкую, твердую
дорогу.  Вдруг  сзади послышался мотор,  и,  обдав нас  пылью,
проехал  грузовик  с   двумя  немцами  в   кабине.   Он  резко
затормозил, шофер высунулся и смотрел, как мы подходим. Сердце
у меня упало.
   -- Битте,   --   сказал  шофер,   указывая  на  кузов.   --
Ехать-ехать!
   Было не похоже,  что он собирается грабить.  Что ж, была не
была,  мы  залезли,  машина помчалась по дороге.  Я  подставил
ветру лицо и наслаждался,  отдыхая. И так мы проехали столько,
сколько не  прошли бы пешком и  до ночи.  Показался город,  мы
поняли,  что  объезжаем его  с  запада  и  выедем  куда-то  на
Брест-Литовское шоссе.
   Дед забарабанил в  кабину.  Машина остановилась среди поля.
Мы слезли, дед протянул узелок муки -- плату за проезд.
   Шофер посмотрел на нас, качнул головой:
   -- Нэт, нэт. Стареньки, маленьки. Нэт.
   Мы стояли, не веря Шофер усмехнулся и тронул.
   -- Данке!  Спасибо!  --  закричал я.
   Он  помахал  рукой.  Дед  кланялся  в пояс вслед машине. Мы
взвалили  мешки  на  плечи  и  пошли че рез поле к видневшимся
крышам  Куреневки.  Долго  шли  переулками,  петляли  и  вышли
наконец по Белецкой улице прямо к нашему мосту, откуда до дома
было  три  минуты  ходьбы.  Плеч  и ног мы уже не чувствовали,
тащились, как марафонцы на финише, И вот тут-то нас остановили
два полицая.
   -- Далеко несете?  --  иронически спросил один. Мы стояли и
молчали, потому что это было невероятно, этого не могло быть.
   -- Скидай,  --  сказал другой и стал деловито помогать деду
снимать мешок.
   -- Голубчики, -- прошептал ошарашенный дед, -- голубчики...
   -- Идите, идите, -- сказал первый полицейский.
   -- Голубчики, миленькие! -- Дед был готов упасть на колени.
   Полицаи,  не обращая внимания, понесли наши мешки к столбу,
где  уже  лежало  несколько кошелок. Оказывается, они устроили
новое  КП  и  здесь,  на  подходе  к базару. Я потянул деда за
рукав, он совсем обезумел. Я его с трудом дотащил домой, а сам
завалится отдыхать и отсыпаться, потому что утром надо было на
работу.  Садовник  по  дружбе  с  дедом  отпустил меня втихаря
прогуляться на обмен. Ну вот, значит, я прогулялся.

   Делается  это  очень  просто.  Кошелка  загружается  разной
картошкой,  морковкой,  сверху  кладутся  пол-буханки  хлеба и
кусочек  сала,  все  это покрывается газетой. Затем мать берет
тебя  за  руку  и ведет в управу. Входить в нее жутковато, это
место,  где  решается  все:  человеческая  жизнь, еда, работа,
смерть,   --   откуда   отправляют   в   Германию   или  могут
рекомендовать в Яр.
   Немцев  нет,  за  столами  сидят  фольксдойчи  или  "щирые"
украинские  дядьки  в  вышитых  сорочках,  с  усами;  этих  не
обдуришь,  как немцев,  эти свой народ знают