акушки,
зияла  идеально круглая дырка.  Я  не  поверил,  прислонился к
печке спиной, щупал у себя над головой, и палец мой просунулся
в  дырку.  Я  обошел  печку  и  посмотрел  с  другой  стороны.
Противоположная стена была цела, осколок застрял внутри печки.
   Тут  я  наконец понял,  что  нужно спасаться в  "окопе".  Я
понятия  не  имел,  куда  девалась мать.  Вышел,  оглядываясь,
подумал:  "Может, она уже там". -- и в этот момент из-за садов
и домов показались самолеты.
   Я был в шоке,  потому что,  как заяц,  побежал по ровному и
открытому огороду к  "окопу",  в  то же время отлично понимая,
что я прекрасная цель и что я не добегу.
   Краем сознания отметил, что самолеты уже передо мной, что в
огороде рядом с хатой -- огромнейшая яма, и все вокруг усыпано
слоем пушистого песка,  по которому я мягко топотал,  оставляя
цепочку следов.
   Самолеты были уже  --  вот  я  увидел головы летчиков и  на
крыльях  красные  звезды,  тем  же  краем  сознания машинально
отметил,  что  вокруг меня взлетают песчаные столбики,  и  мне
стало очень обидно,  что они меня, такого дурака, принимают за
немца.  Это была больше обида на себя и судьбу,  потому что на
такой скорости, конечно, некогда разглядеть, что я не немец, и
потом они знали, что населения в городе нет.
   Песчаных столбиков было  довольно много,  но  опять в  меня
ничто не попало. Самолетов уже и след простыл, а я все бежал к
"окопу".  Ввалился в  него,  кинулся в  самый темный и дальний
угол, сильно ударив мать. Радость! Она была там и была жива...
Но снова зарокотало.
   Из-за садов и  домов вырвались самолеты,  затряслась земля,
словно какой-то разъяренный великан барабанил по ней,  ходуном
заходили балки перекрытия,  посыпались струи земли, мать грубо
затолкнула меня в глубину,  упала сверху, накрывая меня собой,
а когда грохот стих, она выглянула, бормоча, словно молилась:
   -- Голубчики, так их!
   Она схватила меня, обезумевшая, раскачивалась и говорила не
столько мне, сколько "им":
   -- Пусть и мы погибнем, но сколько можно -- бросайте! Бейте
их! Так их! Пусть нас, но чтобы и их!
   Боюсь,  что вы  этого не  поймете или не поверите.  У  меня
внутри скопились истерические рыдания.  Я  любил эти самолеты,
этих НАШИХ,  которые в  них сидели и  знали,  что здесь только
немцы,  и  чесали,  что  надо.  Вот,  значит,  как  их  гонят,
мерзавцев.
   -- Чешите, голубчики, чешите!
   Так это началось.

   Приспособляемость человека удивительна.  К  обеду я  уже по
звуку определял,  куда,  где,  как  летят самолеты,  велика ли
опасность.  Стал привыкать к такой жизни. В интервалах бежал в
дом.
   Он  выглядел живописно:  стены  побиты  осколками,  все  до
единого стекла  вылетели,  на  крыше  --  словно  кто  лопатой
набросал кучи  песка,  валяются обгорелые кирпичи,  хотя труба
цела.  Яма от бомбы рядом с  хатой была таких размеров,  что в
нее  свободно вошли  бы  два  грузовика.  Повсюду много мелких
воронок.
   Артиллеристы сидели в  щели  за  сараем,  прижавшись друг к
другу,  обсыпанные землей,  они  уже не  строчили,  а,  видно,
думали лишь об  одном:  как бы спастись.  Автоматы валялись по
двору.
   Франц замахал мне рукой:
   -- Уходить! Уходить, малчик!
   Я отмахнулся, про себя посмеиваясь. Смотрел вокруг и думал:
"Жаль,  эта бомба не  долетела метров десять,  а  шла точно на
вездеход с пушкой".
   Через  проломанный забор пришел озабоченный солдат,  позвал
наших артиллеристов,  они вылезли,  но  тут показался самолет,
они,  как кролики,  кинулись обратно в щель.  Я подумал: "Ага,
теперь вам уже и одиночного самолета достаточно".
   Переждав, они все-таки вылезли и побежали за солдатом. Я за
ними,   посмотреть,   в   чем  дело.   Третьего  от  нас  дома
Корженевских не было. Вместо него зияла яма, частью заваленная
досками и забрызганная кровью,
   Рядом стоял,  весь ободранный осколками,  тополь,  и  дверь
дома висела высоко на его макушке,  зацепившись за ветки.  Вот
откуда к нам на крышу прилетели кирпичи.
   Солдат и артиллеристы принялись растаскивать доски в яме.
   Много раз я наблюдал,  что при сильной непрерывной канонаде
погода  портится.  Может,  это  случайно,  но  под  грохот  из
Пущи-Водицы  небо,   утром   такое  чистое,   к   обеду  стало
затягиваться тучами,  и  они,  низкие  и  седые,  сделали день
унылым,  нехорошим.  Штурмовикам  они  не  мешали.  "Ильюшины"
летали почти над землей.
   Артиллеристы отмывали руки от крови,  окружив бочку,  когда
по  улице проскакал на  коне связной,  что-то резко,  гортанно
прокричал. Они бросились в вездеход. Зарычал, заплевался дымом
мотор,  машина выехала из ворот,  круто вырулила, только пушка
мотнулась,  и где-то еще зарычали вездеходы, помчались, лязгая
по мостовой, на север, к Пуще-Водице. В пекло.

        4 ноября, четверг

   Мы  думали,  что  больше  никогда  не  увидим  их,  но  они
вернулись.  Ночью дрожание земли и канонада утихли. Вдруг окна
засветились под фарами,  вездеход въехал во двор и остановился
под кустом сирени. Я подумал: "Вот так, съездили в бой, как на
работу, а вечером вернулись на ночлег".
   Они не  сразу пошли в  дом,  но в  темноте принялись ломать
кусты и  покрывать машину.  Я  вышел,  они не обращали на меня
внимания.  Пушку они отцепили,  выкатили на улицу и  направили
стволом на насыпь.
   Брезент вездехода висел  клочьями.  А  когда  они  вошли  в
комнату  и   зажгли  карбидку,   оказалось,   что  вид  у  них
неописуемый;  обгоревшие,  в копоти, перевязанные руки дрожат.
Особенно  потрясенным  выглядел  юный  Герман.   Он  бесцельно
тыкался по  углам,  и  казалось,  вот-вот  расплачется.  Франц
протянул мне котелок, попросил принести воды.
   -- Большой огонь? -- спросил я.
   -- О!   --  сказал  Франц,  и  вдруг  все  они  заговорили,
объясняя,    рассказывая:    им    надо   было   выговориться,
пожаловаться,  и  они изо всех сил объясняли жестами и словами
всех наций Европы,  как  там  было страшно,  так страшно,  что
невозможно описать, град, огонь, ад... Герман вытащил из сумки
словарик,  судорожно рылся в нем, пока не нашел нужное слово и
несколько раз повторил его с отчаянным выражением в глазах:
   -- Ужис! Ужис! Понимаешь? У-жис!
   Из всего потока слов я уловил общий смысл:  что Франция или
Африка -- курорт по сравнению с сегодняшним боем. Русские бьют
"катюшами".  Грохот и  землетрясение с  утра  --  это  были  в
основном "катюши".  Русские  наступали от  деревни  Петривцы и
вошли в Пущу-Водицу.  Немецкие части смяты,  разгромлены,  лес
горит, земля горит. Им самим непонятно, как они остались живы.
   -- О малчик!  Майн малчик!  --  Рыжий Франц руками обхватил
голову,  покачал ею и так застыл, упершись локтями в стол. Все
это   было  неожиданно,   они   ведь  приехали  такие  бодрые,
мужественные,  а теперь вели себя, как перепуганные женщины. Я
не знал, что сказать.
   -- У Франца есть дети? -- тихо спросил я у Германа.
   -- Йа, -- ответил тот. -- Есть три дети. Драй. Три.
   Я  вышел.  Горизонт в нескольких местах светился малиновыми
заревами. Изредка доносились орудийные раскаты.
   У   школы  гудели  машины,   слышались  команды,   какие-то
истерические выкрики.  Словно  бес  толкал меня.  Я  вышел  на
улицу,   темный  в   темноте,   прижимаясь  к  заборам,   стал
подкрадываться к  школе,  чтобы рассмотреть,  что там,  а если
плохо лежит автомат, то стащить.
   Я  был  у  дома Энгстремов,  когда меня остановил внезапный
страх.   Я  прижался  к  забору  и  крутил  головой,   пытаясь
разобраться, что мне угрожает, и вдруг, при очень слабом свете
зарев,  прямо  напротив  себя  за  решетчатым  забором  увидел
человека.
   Это был мужчина с  сумкой или ящиком на  боку.  Он стоял не
двигаясь,    глядя   прямо   на    меня.    Я    замер,    как
загипнотизированный.  Я  все  еще  воображал,  что он  меня не
видит,  а  он надеялся,  что я  не вижу его.  Так мы простояли
минуту.  Вокруг не было,  я это точно знал, ни одного местного
мужчины,  и  это не  был немец --  явно в  штатском,  вел себя
слишком осторожно.
   Постояв так,  я  медленно и беззвучно двинулся обратно,  и,
когда шмыгнул в  дом,  все  во  мне  колотилось.  Что  это  за
человек, я понял только на следующий вечер.
   Зарева то затихали,  то разгорались всю ночь.  Артиллеристы
не  пили,  не  играли на  губной гармошке --  устало спали.  Я
просыпался, выходил на крыльцо, смотрел на красный горизонт.
   Утром прибежала Ляксандра.  Она  рассказала,  что  в  школе
стали немцы.  Двор полон вездеходов и орудий. Весь первый этаж
забит ранеными, они там кричат, кончаются, полы залиты кровью,
врачей  мало.  Пришли  и  забрали у  Ляксандры с  Миколаем все
простыни и полотенца на перевязки.
   Она слышала,  что где-то  тут,  на  Куреневке,  много людей
спряталось в пещеру,  где-то в обрыве, вот бы к ним прибиться.
Пещера --  это мне понравилось.  Но  где она?  Мама снова дала
Ляксандре картошек, та пошла кормить мужа.
   Казалось,  что  с  минуты  на  минуту  начнется  канонада и
полетят самолеты.  Мама снесла в "окоп" постели, приготовилась
сидеть долго. Но время шло, а все было тихо.
   Артиллеристы  понемногу  приходили  в  себя,  стали  латать
пробоины  в  вездеходе  и  нерешительно говорить,  что  прорыв
русских остановлен,  да вряд ли сами они в это верили.  Однако
день прошел в мучительной тишине.
   В  сумерках  опять стали видны зарева, послышались нечастые
орудийные  раскаты,  и вдруг над нашим домом завыли, зафырчали
снаряды.   Взрывы   ударили  совсем  близко.  Во  дворе  школы
вспыхнуло   яркое  зарево.  Снаряды  попали  в  самое  скопище
вездеходов.  Машины  загорелись,  в  их  кузовах стали рваться
боеприпасы.
   Я  вылез  на  забор,  с  радостно  колотящимся и  злорадным
сердцем наблюдал,  как на фоне огня метались немцы, а то вдруг
они бежали врассыпную и падали, прятались в ямки. Взрывались в
огне  снаряды,   подымая  тучи  искр,  и  разлетались,  фырча,
осколки; грохот стоял, как при бомбежке. Ух, красота!
   Когда снаряды взрывались, я камнем падал в бурьян, но потом
упрямо лез на  забор и  все смотрел,  торжествовал.  Я  просто
готов был броситься на шею тому мужчине,  которого видел вчера
за  забором,  я  понял,  что он  был разведчиком,  что это его
работа.  Я и сейчас поражаюсь точности, с какой снаряды попали
во двор школы,  в самую гущу машин.  Снарядов было,  по-моему,
всего два, и они попали без всякой пристрелки.
   Немцы  стали  тросом  вытаскивать  вездеходы  со  школьного
двора.  А в горящих кузовах все рвались снаряды, иногда летели
огненными бомбами, и от них загорелся дом ДТС напротив.
   Я побежал,  сообщил об этом матери,  она накинула платок, и
мы кинулись спасать стариков, но встретились уже на улице.
   Ляксандра и  Миколай сидели в подвале,  когда увидели,  что
горят.  Они успели выбраться. Старуха вывела старика на улицу,
сама бросилась в дом,  но только смогла в коридорчике схватить
кастрюлю,  кухонный нож и  ложки.  Она так и шла,  одной рукой
ведя Миколая, а другой неся алюминиевую кастрюлю.
   Дом ДТС горел, как факел, всю ночь, так что и свет зажигать
не   надо.  Теперь  нас  стало  четверо:  старикам  ничего  не
оставалось,  как  держаться за нас. Про нашего деда мы думали,
что  он  уже  погиб.  Он  не  погиб,  а  в  это  время сидел в
канализационных трубах.

        5 ноября, пятница

   Кот  Тит  растолстел.  Я  спал  в  яме под домом, он пришел
ночью, лег мне на грудь, и меня всю ночь душили кошмары, я его
шугал,  но  он  упрямо  лез  на  меня,  плотный и тяжелый, как
поросенок.
   В  оставленных домах развелась пропасть крыс и  мышей.  Тит
охотился  по  сараям,   а  в  свободное  время  спал,   и  ему
единственному,  кажется, приход фронта пошел на пользу. Он был
одинок, потому что вокруг не осталось ни кошки, ни собаки,
   Утром  я  проснулся от  стрельбы.  Канонада  была  близкая,
штурмовики опять  ходили кругами.  Повторялось то  же,  что  и
третьего ноября, но была разница.
   Нервы  у  гитлеровцев  не  выдержали.  Едва  слышался  звук
самолета,  они бросались кто куда. Штурмовики летали над самой
землей,  деловито и безнаказанно работали, словно обрабатывали
ядохимикатами поля. С земли по ним не стреляли.
   Опять  артиллеристов поднял связной,  опять они  выехали за
ворота,  развернулись  и  поехали  в  Пущу-Водицу.  Вездеходы,
которые уцелели,  двинулись от школы. По улицам проносились не
большой скорости танки, автомобили, мотоциклисты.
   В  полдень на огороде другие артиллеристы установили орудие
и  принялись  палить  через  насыпь.  Они  стреляли так часто,
словно  перевыполняли  план,  но позорно разбегались при звуке
самолета.  Я  не выдавал себя, только в щель наблюдал за ними:
как  они  заряжают,  лязгают  затвором,  как  отлетают звонкие
золотистые гильзы. Думал: ладно, вот смоетесь, я уж эти гильзы
соберу, все мои будут.
   Стрельба этого орудия, как и других, беспокоила меня уже не
больше,  чем шум проезжающего по  улице трамвая.  Когда летали
штурмовики,  было  хуже,  но  я  исправно куда-нибудь кидался,
потом  вылезал,   смотрел,   какие  новые  воронки  появились,
удивлялся, что хата все цела и цела.
   Время  от  времени  свистели  советские снаряды  --  низко,
казалось,  над самой головой,  с особенным визжаще-скрежещущим
звуком.  Они разрывались то в сквере,  то в парке культуры, то
на агростанции, иногда было видно, как летят камни и ветки,
   Я  обнаружил кота  Тита в  сарае,  совершенно игнорирующего
войну,  взял его,  сонного,  в охапку, отнес в "окоп", устроил
там  на  мешке,  он  мирно спал  себе,  даже ухом не  ведя при
разрывах.
   Мать меня не точила:  мол,  не вылезай да не выглядывай,  и
потом она совсем растерялась. Откуда знать, где тебя шарахнет:
шарахало всюду.  Я в "окоп" бегу, а она навстречу из "окопа" в
хату,  смех и горе, одна надежда на удачу. Это настолько в нее
въелось,  что и  потом,  когда я  отчаянно бродил среди минных
полей,  занимался разрядкой бомб и  взрывами,  она  не  ругала
меня,  перестала запрещать, словно в ней что-то сломалось: она
так беспокоилась обо мне прежде,  так переживала --  а поводам
для   того  все  не   было  конца,   --   что  это  перешло  в
противоположность, иначе обыкновенной душе не выдержать.
   Старики  Ляксандра  и  Миколай  наотрез  отказались идти  в
"окоп". Они остались в доме, и вот я стал связным между ними и
мамой.  Старики сняли с  кровати пружинный матрац,  прислонили
его  углом  к  печке,   покрыли  сверху  ватными  одеялами  --
получилось что-то вроде шалаша в  комнате.  Они залезли туда и
сидели,  прижавшись Друг  к  Другу.  Я  приходил,  отворачивал
одеяло.
   -- Вы тут живы?
   -- Живыя,  сынок!  Слава богу,  -- отвечала Ляксандра. -- А
мама живая?
   -- Полный  порядок,  скоро  обедать будем!  Слепой Миколай,
очень чуткий, говорил:
   -- От зудиць, зудиць, ляцяць два самолеты...
   Я совсем ничего не слышал, но Ляксандра хватала за руку:
   -- Ховайся, ховайся!
   Я  залезал  в  их  "шалаш",   и  действительно  над  крышей
проносились два самолета, и бахали мелкие снарядики.
   -- От пушку увозяць, -- сообщил Миколай.
   Я кинулся во двор: действительно, вездеход увозил орудие. Я
обрадовался, пошел собирать гильзы, но только от досады топнул
ногой:  гильзы  они  увезли с собой. Надо же: гибнут, а гильзы
увозят с собой!
   Вдруг я  увидел,  как по огороду к  "окопу" отчаянно спешат
Ляксандра и  Миколай.  Она тянула его за руку,  торопилась,  а
старик не поспевал, размахивал палкой,
   -- Немцы там!  Немцы!  --  крикнула Ляксандра.  В  наш двор
въезжали шикарные лимузины.  Уже побежали связисты, разматывая
катушки красных проводов,
   По  насыпи  забегали фигурки немецких солдат, устанавливали
пулеметы.  От  Пущи-Водицы  доносилась  ружейная  и пулеметная
стрельба. Я ждал последнюю облаву...

        ГЛАВА ИЗ БУДУЩЕГО

        1. Пропавшие без вести

   Однажды,  уже  в  начале декабря,  мы  с  ребятами пошли  в
Пущу-Водицу собирать гранаты и добывать взрывчатку.
   Лес был искалечен,  повален.  Всюду под соснами,  в  кустах
стояли разбитые пушки,  сгоревшие вездеходы,  танки без башен,
штабелями  лежали  невыстреленные снаряды  и  мины.  Но  самое
главное -- вокруг были массы трупов. Кто-то ими уже занимался,
частью они  были  раздеты и  свалены в  кучи  высотой до  трех
метров  --  пирамиды убитых голых  немцев серо-голубого цвета,
разлагавшиеся,  несмотря на морозец-  Думаю,  в Германии много
семей до сих пор не знает, где и как погибли их мужчины.
   Так  вот,   если  эти  строчки  попадутся  на  глаза  детям
пропавшего без вести,  скажем,  Франца из  Гамбурга,  пожилого
артиллериста,   участвовавшего  в  захвате  Польши,  Норвегии,
бравшего Париж и воевавшего в войсках Роммеля в Африке, то вы,
дети,  знайте,  что ваш отец умер в  России вместе с  тысячами
других отцов именно так  --  и  лежал,  серо-голубой,  в  куче
трупов всю зиму 1944 года,  а потом их сгребали в канавы и рвы
и засыпали землей.
   Леса снова разрослись, и теперь не найти уже этих мест.
   В России много лесов.

        2. Необходимая щепка истории

   Отступая,  немцы все-таки словили Болика и взяли в обоз. Он
бежал оттуда и пришел на третий день после освобождения Киева.
Родных никого не  было,  дом  распотрошен,  он  жил у  нас,  у
соседки,  потом его мобилизовали в  армию,  и  пошел наш Болик
наконец воевать на фронт по-настоящему. Я думал, что уж там-то
он дорвался до пулеметика.
   В  следующий раз он  пришел только где-то осенью 1944 года.
Был он  все такой же лобастенький,  долговязый,  но еще больше
вытянулся и  возмужал.  У  него  было  даже звание --  младший
сержант, семь месяцев он провел на финском фронте, как-то упал
в воду,  простыл,  долго лежал в деревне больной, и вот у него
что-то стало нехорошее с  легкими и  сердцем,  его отправили в
Киев на излечение.  Был он худой,  бледный, про таких говорят:
от ветра шатается.
   -- Как? Что? Где ты был? -- накинулся я. -- Как ты воевал?
   Он грустно махнул рукой:
   -- Да... в санслужбе, в обозе был.
   -- А пулеметик?
   -- Не  вышло.  Только  по  самолетам из  винтовок  стрелял.
Впустую патроны переводить...
   Не  узнавал я  Болика --  задумчивый,  рассеянный,  был  на
войне, а рассказать не хочет.
   -- Мне медаль дали, -- безразлично сказал он,
   -- Покажи!
   -- Дома.
   Мы стояли у  нас во дворе,  и был холодный,  серый день.  С
улицы пришел дед (он тоже выжил), удивился Болику:
   -- Значит, пришел?
   -- Пришел...
   -- Ну,  смотри,  как тебе досталось!  Это б  и Толику такая
судьба, если б он чуть старше.
   Дед пристально посмотрел на Болика.
   Через несколько дней Болика увезли в  какой-то  санаторий в
Пуще-Водице.  Я за него порадовался,  потому что в Пуще-Водице
очень хорошие санатории и в них всегда трудно было попасть.
   Тогда   я   вовсю  занимался  в   школе,   очень  увлекался
математикой,  ночи  просиживал над  теоремами,  а  про  Болика
вспоминал не  часто.  Поэтому для  меня  было  неожиданностью,
когда вбежала в комнату мать и жалобно закричала:
   -- Иди, проводи Болика, его хоронят!
   По улице двигались похороны.  Впереди шел дядя Болика и  на
подушечке нес  одинокую  медаль.  Потом  два  или  три  венка,
грузовик с гробом, за ним десятка два людей.
   Мой  Болик  лежал  желтый,  с неприятно сложенными на груди
руками,  в  отглаженном  костюме.  Рядом сидела на машине тетя
Нина,  его мать, очень маленькая, скрюченная, такая же желтая,
как и он, и, не отрываясь, смотрела на сына.
   Напротив наших ворот -- выбоины, грузовик закачался, и мать
качалась,  цепко  держась за  доски  гроба.  Я  подумал,  что,
наверное, она не может идти, потому ее посадили на грузовик,
   Что-то  со  мной  было  неясное,  не  могу объяснить.  Пока
грузовик  проезжал  мимо  ворот,  у  меня  пролетело множество
мыслей --  смутно и какими-то общими партиями.  Почему в таких
хороших санаториях его  не  вылечили,  и  почему никто мне  не
сказал,  что он умер,  и по