ля в  Черное море.  Он  казался мне
необыкновенным  человеком,   он  очень  здорово  пел  красивым
баритоном,  хохотал,  но  почему-то  никогда ничего всерьез не
рассказывал.
   -- Ну, как же вы там в Крыму босяковали? -- спрашивал дед.
   -- А что?  --  смеялся отец. -- В Крыму хорошо, вина много.
Пришли --  все  заводы открыты,  мы  к  чанам,  гляжу один уже
плавает по уши, как есть -- с пулеметными лентами и в сапогах.
Тут  я  с  братвой  поспорил на  маузер,  что  выпью  четверть
портвейна.
   -- Три литра? -- ахал дед.
   -- И выпил.
   -- Ну вот,  ну что от них ждать?  --  плевался дед.  --  Ты
лучше скажи, что тебе твоя гвардия дала, голодранцу?
   -- А  меня  представили  к  ордену  Красного  Знамени,   --
хвастался  отец.   --   А  мы  в  то  время  гор-ря-чие  были,
непримиримые.  Это  были  самые  первые ордена,  только ввели,
Фрунзе наградили и  еще  кое-кого.  Мы  шумим:  при  царе были
ордена,  а теперь опять эти висюльки? Мы не за висюльки воюем.
Я взял и отказался.
   -- Дурак! -- всплескивал руками дед. -- Ты б по нему деньги
получал!  А  так  что  у  тебя  есть,  одни-единственные штаны
милицейские.
   Отец действительно,  сменив после гражданской войны военную
форму на милицейскую, ничего, кроме этой формы, не имел. Бабка
и  мама с  большим трудом справили ему первый костюм,  которым
дед  его  при  всяком  удобном случае попрекал.  Отец  оставил
службу,  пошел  на  рабфак,  а  оттуда  --  в  Политехнический
институт.  По  ночам  он  сидел над  чертежами,  потом надолго
уезжал под  Умань проводить коллективизацию.  Он  взял меня на
защиту диплома,  и, когда он кончил, ему аплодировали. Он стал
инженером-литейщиком.
   Тут они стали срезаться с дедом всерьез. Отец гремел:
   --   Зарываешься,  тесть,  мелешь  бузу,  только  революцию
оскорбляешь!  Ты  посмотри:  твоя  дочка  выучилась, твой зять
выучился,  работа  есть,  спекуляции нет, никакой конкуренции,
обмана, а что еще будет!
   --  Ты  разу-умный,  --  ехидничал дед. -- А ты мне позволь
десять коров держать да луг дай под пашу.
   -- Луг колхозный! Любишь коров -- иди в колхоз!
   -- Да-да! Сам иди в свои босяцкие колхозы!
   К этому времени вовсю уже были и нелады отца с матерью. Там
была другая причина --  ревность.  Мама была очень ревнивая. Я
тогда ничего не понимал, ощущал только, что характеры у папы и
мамы ого-го!  В доме начались сплошные споры да слезы. И вдруг
я от бабки узнал, что отец с матерью уже давно съездили в загс
и  развелись,  только расстаться никак не могут.  Наконец отец
взял под  мышку свои чертежи и  уехал работать на  Горьковский
автозавод.  Там  он  и  женился.  Мама продолжала его любить и
никогда больше замуж не вышла.
   Когда началась война и  встала угроза,  что немецкие войска
войдут  в   Киев,   мать   послала  отцу  несколько  отчаянных
телеграмм, чтобы он принял нас. Но ответа на них не пришло.
   Мать истерически плакала по ночам, бабке утешала:
   -- Да ничого, ничого, Маруся, проживем и тут...
   --  Что я буду делать при немцах? -- в ужасе говорила мать.
--  Учить  детей  "Слава Гитлеру"? Возьму Толика и поеду, будь
что будет.
   -- Мы ж без тебя пропадем, -- плакала бабка.
   Это  верно,  вся  семья  держалась на  маминой  зарплате  в
основном.  Она  была  гордая,  долгое  время  не  подавала  на
алименты на  отца,  только незадолго до  войны дед ее все-таки
заточил,  и  нам стали приходить переводы из бухгалтерии ГАЗа,
война их оборвала.
   Мама  вела  два  класса  в  обычной  школе,  но  иногда  ей
удавалось подрабатывать еще и в вечерней, ей разрешали, потому
что  она  была  очень старательной,  талантливой учительницей.
Иногда  ее  ученики  --  "вечерники",  взрослые дяди,  рабочие
приходили к нам в гости женихаться.  Дед их очень любил за то,
что  они  приносили колбасу,  консервы,  выпивку,  он  с  ними
толковал,  заказывал что-нибудь достать, а мама сердито сидела
минуту-другую и уходила спать. Женихи скисали и исчезали.
   Последнее  время  мать   дежурила  в   пустой  школе  возле
телефона,   на   случай   зажигательных   бомб.   Учителей   в
организованном  порядке  не   эвакуировали,   мы   сидели   на
чемоданах,  но уехать так и не смогли, и мать встретила немцев
с ужасом, не ожидая ничего хорошего.

   Кот  Тит -- мой верный друг и товарищ, с которым прошло все
мое  детство.  Я  подумал  и решил, что погрешу против правды,
если  не упомяну и его, как члена нашей семьи, по крайней мере
для  меня  он  таковым  был  всегда,  и он сыграл в моей жизни
немаловажную роль, о чем будет сказано дальше.
   Кот  Тит  был старый,  душевно ласковый,  но  внешне весьма
солидный и  серьезный.  Фамильярностей не любил и  очень чутко
различал,  кто к  нему относится действительно хорошо,  а  кто
только сюсюкает и подлизывается.
   Бабка  его  любила,  а  дед  ненавидел  лютой  ненавистью в
основном за то, что он дармоед.
   Однажды дед  посадил Тита за  пазуху и  повез в  трамвае на
четырнадцатую  линию  Пущи-Водицы,   это  примерно  пятнадцать
километров,  и  все лесом.  Он  выпустил его там,  в  лесу,  и
пугнул.
   Тит явился домой через неделю, очень голодный, запуганный и
несчастный.
   Дед пришел в ярость, посадил Тита в мешок, повез через весь
город на Демидовку и выкинул там, в Голосеевском лесу.
   Оттуда Тит  явился только через три  месяца,  с  оторванным
ухом,  перебитой лапой --  ему  ведь  пришлось идти через весь
огромный город.  Но после этого дед оставил его в покое. Когда
потом  мне  попалась потрясающая повесть Брет  Гарта о  кошке,
которая через  города и  реки  упрямо идет  к  тому  мусорному
ящику, где когда-то родилась, я верил каждому слову.
   Наш Тит, хотя и приучился прятаться от фашистских самолетов
в "окопе", все же в политике не разбирался совершенно. Он был,
так сказать, самым аполитичным из всех нас, а напрасно, потому
что новая жизнь существенно касалась и его.

   Вот какими мы  были к  приходу фашизма и  вообще к  приходу
войны:  незначительные,  невоеннообязанные,  старики, женщина,
пацаненок, то есть те, кому меньше всего нужна война и которым
как назло, как раз больше всего в ней достается.
   Впрочем,  если вы  думаете,  что  дальше эта  повесть будет
показывать: вот, мол, смотрите, как от войны страдают женщины,
дети и  старики,  --  то  вы  ошибетесь.  Хотя бы потому,  что
доказывать это никому не нужно.  Конечно, здесь много личного,
но меньше всего,  я  подчеркиваю,  меньше всего здесь ставится
цель рассказывать о всяких личных передрягах.
   Эта книга совсем о другом.

   -- Что это за медали? -- спросил дед, разглядывая газету.
   Целую  страницу  занимала  "Борьба  украинского народа"  --
исторический обзор с  портретами-медальонами князя Святослава,
княгини  Ольги,  Владимира Крестителя,  Богдана  Хмельницкого,
Мазепы, Шевченко, Леси Украинки и Симона Петлюры.
   -- И от Шевченко не отказываются? -- удивился Дед.
   -- Да.
   -- И Богдан?
   -- И Богдан.
   -- Чудно!  Мазепа...  Петлюра... -- Дед озадаченно погладил
бороду.  --  Насчет того черта не знаю, а Петлюру сам видел --
паразит и горлохват. Что они только тут творили!
   Мать в  другой комнате перешивала мне  пальто к  зиме.  Она
вышла, глянула в газету.
   -- Не  могу  поверить...  --  пробормотала она.  --  Как  в
кошмаре.  Не могу поверить, что Киев сдали, до сих пор не могу
поверить.
   -- Ты  дурная!  --  весело сказал дед.  --  Про большевиков
забудь. И ныне, и присно, и во веки веков.
   Я   принялся  читать   подробности  возрождения  церкви  на
Холмщине и бурного роста искусства в Житомире.  Дед выслушал с
большим удовлетворением, солидно кивая головой.
   -- Это хорошо,  --  сказал он,  --  это будет очень хорошо.
Немцы знают,  что делают.  Вот послушай: когда я был молодой и
работал у немецких колонистов, я уже тогда понял, что немцы --
это хозяева.  Они работу любят,  а  ленивых ненавидят:  что ты
заработал,  то и  получай,  порядок --  и  никакого обмана.  А
воровства у них нет:  уходят из дому,  дверь палочкой подопрут
-- и никаких замков.  А если,  случись, поймают вора -- так уж
бьют его,  бьют,  пока не убьют. Вот теперь ты сам посмотришь,
какая будет жизнь. Рай на земле!
   -- Ничего не будет, -- сказала мама как-то странно. -- Наши
вернутся.
   Мы  не стали с  ней спорить,  потому что знали,  о  чем она
думает,  только никому не  говорит:  что,  может,  все  станет
по-прежнему и вернется отец, которого она любит и будет любить
до самой смерти.
   Она  пожала  плечом  и  вернулась к  шитью.  Бабка  ухватом
двигала в  печи горшки,  так что газетой продолжали заниматься
лишь мы, мужчины.
   -- Ах,  ты счастливый! -- сказал дед. -- К нам с бабкой вот
только  на  старости пришла  новая  жизнь.  Маруся  ничего  не
понимает. А ты счастливый, ты молодой.
   Я подумал:  вот черт возьми! Я ведь в самом деле молодой, и
пришли немцы,  такие хозяева,  даже воров не  будет.  Мама вся
стала серая от страха, так что она знает? Она же их не видела,
а  дед у  них работал.  И  от  преддверия грядущей новой жизни
стало мне тревожно и удивительно.
   -- Ладно,  шут с ним,  пускай хоть Петлюра на иконах,  -- с
внезапной  ненавистью  сказал  дед,  --  абы  не  та  босячня,
голодранцы,  что  довели страну до  разорения!  За  несчастным
ситцем тыщи душатся, да я при царе батраком был, а этого ситцу
мог штуками купить!
   -- Шо старэ, шо малэ... -- вздохнула бабка у печи. -- Много
ты его напокупал?
   -- Мог,  мог купить!  -- разозлился дед. -- Раньше, бывало,
один муж  в  семье работает,  а  семерых кормит.  А  при  этих
большевиках и муж работает,  и жена работает, и дети работают,
и все равно не хватает.
   -- При царе было плохо! -- воскликнул я.
   -- Да, да, вас в школах учили, а ты видал?
   -- А людей в тюрьмы сажали и в ссылки ссылали!
   -- Дурак!  --  сказал дед.  -- Людей во все времена сажали,
вот.
   -- От язык без костей!  --  зло сказала бабка. -- Горбатого
могила исправит.  Шо ты мелешь,  шо ты мелешь?  Тебе Советская
власть пенсию,  дураку,  паразиту,  дала,  так хоть бы спасибо
сказал. Забыл про батьков курень? Буржуев захотел!
   -- Буржуй сволочь!  --  закричал дед  ("Ну  начинается,  --
подумал я,  --  теперь опять до  вечера скандал").  --  Буржуй
сволочь, но он дело знал.
   -- Мама,  не спорь с ним! -- крикнула мать. -- Не докажешь,
он же слушать не хочет.
   --  Нет,  не  было  в  России  порядка  и не будет с такими
хозяевами,  --  говорил  дед,  действительно не слушая. -- Нам
немцы  нужны. Пусть нас поучат. Эти кракамедиями заниматься не
станут.  Хочешь  работать?  Работай.  Не  хочешь?  Иди под три
чорты.  А  паразитов да трепачей разводить нечего... А ну, что
там еще пишут?
   Я  покопался  в  газете и нашел подтверждающее дедовы слова
объявление.  В  нем  говорилось,  что  "некоторые  безработные
мужчины,  от  16 до 55 лет, УКЛОНЯЮТСЯ ОТ РАБОТЫ". Им велелось
немедленно явиться на регистрацию.
   -- Ага! Вот! -- с торжеством сказал дед, поднимая палец.

        К ВОПРОСУ О РАЕ НА ЗЕМЛЕ

   Нам предстоял долгий путь, через весь город, на Зверинец, и
поэтому бабка положила в  кошелку хлеба,  яблок,  две  бутылки
воды.
   Кирилловская улица была усыпана соломой,  бумагами, конским
навозом: никто не убирал. Все витрины разбиты, стекло хрустело
под  ногами.  Кое-где бабы стояли в  открытых окнах и  смывали
крестообразные бумажки.
   В  ручье,  вытекающем из  Бабьего Яра,  толпа  брала  воду:
черпали  кружками,   стаканами,   наливали  в  ведра.  Воды  в
водопроводе не было, поэтому весь город потянулся вереницами с
разной посудой к ручьям, к Днепру, подставляли под водосточные
трубы бочки или тазы, чтобы собирать дождевую воду.
   На линии стоял трамвай --  там,  где его застало отключение
тока.  Я  вскочил внутрь,  бегал среди сидений,  сел на  место
вагоновода и стал крутить рукоятку,  звякать.  Красотища: весь
трамвай твой,  делай с  ним,  что хочешь.  Лампочки в  нем уже
повывинчивали и начали вынимать стекла.
   Брошенные трамваи стояли с  промежутками по  всей  линии  и
иные не только без стекол, но уже и без сидений.
   На  заборах еще висели советские плакаты с  карикатурами на
Гитлера, но в одном месте они были заклеены свежими. На черном
листе  желтыми  линиями  были  нарисованы картинки  счастливой
жизни,  которая  теперь  будет:  упитанные  чубатые  мужики  в
шароварах  пахали  волами  землю,  потом  размашисто сеяли  из
лукошка.  Они весело жали хлеб серпами, молотили его цепами, а
на  последней  картинке  всей  семьей  обедали  под  портретом
Гитлера, украшенным рушниками.
   И вдруг рядом я прочел такое, что не поверил своим глазам:

   "ЖИДЫ, ЛЯХИ И МОСКАЛИ -- НАИЛЮТЕЙШИЕ ВРАГИ УКРАИНЫ!"

   У  этого  плаката впервые в жизни я задумался: кто я такой?
Мать  моя -- настоящая украинка, отец -- чистокровный русский.
Значит, я наполовину украинец, а наполовину "москаль", то есть
враг сам себе.
   Мои лучшие друзья были Шурка Маца --  наполовину еврей,  то
есть жид,  а Болик Каминский -- наполовину поляк, то есть лях.
Получалась сплошная чертовщина. Немедленно сообщил бабке.
   -- Не  обращай  внимания,  сынок,  --  сказала она.  --  То
большие дураки написали.
   Я  подумал,  что действительно дураки.  Но  кто им разрешил
такой бред печатать и расклеивать по заборам?

   На Подоле улицы кишели озабоченными, занятыми людьми -- все
тащили  вещи, шныряли с мешками. Старик и старуха, надрываясь,
волокли  зеркальный  шкаф.  Ехал  ломовик с испитым лицом, вез
ослепительный   концертный   рояль.   И   тут   все  магазины,
парикмахерские,  сберкассы  разбиты, усыпаны стеклом. Немецкие
солдаты  ходили  компаниями  и  поодиночке, тоже носили разное
барахло. Они никого не трогали, и на них не обращали внимания.
Каждый грабил сам по себе.
   Чем  ближе  к  Крещатику,  тем  больше попадалось навстречу
офицеров;  они  ходили четко,  чеканя шаг,  с  высоко поднятой
головой,   все  они  были  в  фуражках,  расшитых  серебром  и
надвинутых на  самые  брови.  Висели  красные  немецкие флаги.
Центр  полотнища  у  них  был  занят  белым  кругом  с  черной
свастикой.    Иногда    рядом    с    таким    флагом   свисал
"жовто-блакитный" флаг украинских националистов -- из желтой и
голубой полос. Друзья, значит.
   День был прекрасный.  Осень, желтели каштаны, грело солнце.
Бабка размеренно шла и шла себе,  а я носился по сторонам, как
борзой щенок.  И  так мы миновали Крещатик,  где дядьки тащили
ряды кресел из  кинотеатра,  поднялись на  Печерск,  буквально
забитый войсками. И вдруг перед нами открылась Лавра.
   Киево-Печерская  Лавра -- целый город, обнесенный стенами с
бойницами,  город  фантастический:  сплошные  церкви,  купола,
купола,  белоснежные  дома,  белоснежная колокольня, и все это
утопало в зелени... Я успел ее узнать и полюбить, потому что в
ней  были  все  главные  музеи  Киева,  она  так  и называлась
"Музейный городок".
   Там  --  страшные лабиринты пещер  с  мощами  в  гробах под
стеклом,  сюда ходили экскурсии при  свете проведенных тусклых
электрических лампочек. В центре -- старинный Успенский собор,
и у его стены могила Кочубея, казненного Мазепой. Когда-то над
нею стоял Пушкин и списывал стихи,  отлитые старинными буквами
на  чугунной плите,  и  с  этого началась его  "Полтава".  Там
похоронен даже основатель Москвы Юрий Долгорукий.
   Мы с бабкой сели в траву и стали смотреть.  Церкви,  стены,
купола --  все это так и сверкало под солнцем, выглядело таким
красивым,  необычным. Мы долго-долго молча смотрели, и мир был
у меня в душе.
   Потом бабка сказала:
   -- Не доверяй, сынок, людям, которые носят фуражку на самые
глаза.
   -- Почему?
   -- Это злые люди.
   -- Почему?
   -- Я  не  знаю.  Меня  мать так  учила.  Немцев сегодня как
увидела, так сердце упало: враги! Враги, дитя мое. Идет горе.
   У бабки слово "враг" было очень емкое;  и болезнь случалась
потому, что в человека забирался враг, и антихриста обозначало
оно: "пойдет по земле враг".
   -- Дед говорит: рай на земле.
   --  Не слушай его, старого балабона. Рай на не6е -- у бога.
На  земле его никогда не было. И не будет. Сколько уж тех раев
людям  сулили, все кому не лень, все рай обещают, а несчастный
человек  как  бился  в поте лица за кусок, так и бьется, а ему
все  рай  обещают... Твой дед селедку да ситец помнит, а как я
по чужим людям за пятнадцать копеек стирала от темна до темна,
--  он  это  помнит?  А  ты  спроси у него, как его петлюровцы
расстреливали  в Пуще-Водице. Да что там говорить, не видела я
на земле добра! Вон там рай.
   Она кивнула на Лавру и стала бормотать молитву.
   Мне  стало  тревожно,  не  по  себе.  Я-то  ведь  давно был
безбожником,  и учился в советской школе,  и знал точно, что и
того, бабкиного, рая нет.

   На  Зверинце  жила  тетя  Оля  с  мужем.  Они  работали  на
"Арсенале" и  эвакуировались с  ним.  Перед  самой  войной они
построили  домик  на  Зверинце.   Уезжая,  пустили  туда  жить
одинокую  женщину  по   имени  Маруся,   но  все  документы  и
доверенность  оставили  бабке,   чтобы   она   наведывалась  и
присматривала.
   Домишко не  сгорел,  не  был  разграблен,  Маруся встретила
хорошо,  у  нее  сидел  веселый,  смуглый  и  небритый дядька,
которого  она  отрекомендовала  своим  мужем.   Бабка  тут  же
расцеловала ее и поздравила.
   Сосед Грабарев из-за забора окликнул бабку. Она ахнула:
   -- А вы почему тут?
   -- Вот,  ужасная глупость вышла,  --  сказал Грабарев. -- Я
ведь,  Марфа Ефимовна,  вывозил "Арсенал", уехал на Урал, жду,
жду семью, шлю телеграммы, а они никак не могут выехать. Тогда
я   все   бросил,   примчался  сюда,   а   они   только-только
эвакуировались. Я обратно, а Киев уже окружен. Вот они уехали,
а я застрял.
   Был он грустный,  ссутулившийся и  постаревший.  Я отметил,
что у него фуражка сидит на затылке, и стало мне его жаль.
   -- О, господи, -- сказала бабка, -- но вы же коммунист!
   -- А что вы думаете, из-за этого окружения мало коммунистов
в Киеве осталось? Да и какой я там коммунист: числился, только
взносы платил. Летом меня ведь исключали, вы разве не слышали?
Только до конца не довели:  война приостановила.  Ну, теперь я
остался в оккупации -- точно исключили.
   Бабка сочувственно покачала головой.
   -- Что ж вы делать будете?
   -- Работать. Столярничать.
   Он насыпал мне полный картуз яблок и передал через забор.

   Мы остались ночевать. Мне хорошо спалось на новом месте, но
среди ночи меня разбудила бабка:
   -- Сынок,   проснись,   дитя  мое!  --  тормошила  она,  --
Переберись под кровать!
   Пол и  стекла дрожали от  стрельбы,  отвратительно завывали
самолеты.  Мы  с  бабкой кинулись под кровать,  где уже лежало
одеяло,  и  прижались друг  к  дружке.  Это  бомбили советские
самолеты,  и  в  кромешной тьме  взрывы бомб казались особенно
близкими и мощными. Кровать так и ходила ходуном, и весь домик
пошатывало, как при землетрясении.
   -- Оченаш,  жои си на небеси... -- страстно шептала бабка и
трясла меня. -- Молись! Молись!
   Я стал бормотать:
   -- Да прииде царство твое.  Я --  ко на неби,  та --  ко на
земли. Хлеб наш насушный...

   Утром Маруся сказала бабке;
   --  Я  вас  очень уважаю, Марфа Ефимовна, но только вы сюда
больше  не  ходите.  Этот  дом  будет  наш  с мужем. Советы не
вернутся, а вам он не нужен, мы его запишем на себя.
   Бабка всплеснула руками.
   -- Так  сейчас все делают,  --  объяснила Маруся.  --  Дома
эвакуированных берут себе которые нуждающие, тем более что это
дом коммуниста.  Кончилось их время!  Доверенность вашу мне не
показывайте,  она советская, недействительная, и не забывайте,
что вы сами родственница коммуниста.
   Вышел небритый веселый ее муж, стал в дверях, уперев руки в
бока.  Бабка и  про совесть упоминала,  и про бога,  и что она
пойдет жаловаться -- он только, забавляясь, усмехался.
   Обратный путь наш был унылым. Бабка шла как оплеванная.
   У начала Крещатика нас вдруг остановил патруль.
   --