азывалась "Накипь".  Она бичевала тунеядцев,
эту  накипь,  которая  трудоустраиваться  не  хочет,  а  живет
неизвестно  чем,  разными  сомнительными заработками,  засоряя
собой общество. Их надлежит вылавливать, жестоко наказывать.
   Газета стала полна окриков, угроз, нервозной решительности,
Половина  объявлений  печаталась  только  на немецком языке. А
сводки    "Главной   квартиры   Фюрера"   стали   лаконичными,
тревожными:   "В  КОЛЕНЕ  ДОНЦА  ОТБИТЫ  СИЛЬНЫЕ  АТАКИ",  "НА
ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ ОТБИТЫ СОВЕТСКИЕ АТАКИ".
   Мама сказала,  что в немецких газетах нужно уметь читать не
строчки, а между строчок. Я учился.
   Дед видел на Владимирской горке повешенного.  Припорошенный
снегом,  босой, он висел с вывороченной набок головой и черным
лицом:  то ли его сильно били, то ли почернел после смерти. На
доске  было  написано,   что  он   покушался  на  немца.   Дед
перепугался, рассказывал, а у самого борода дрожала.
   В немецком штабе,  на Дзержинской, партизаны взорвали мину.
Хватали всех,  не  только  мужчин,  но  и  стариков,  женщин с
грудными детьми. Говорили, что больше тысячи человек отправили
в Бабий Яр. Комендант Эбергард объявлений больше не давал.
   Мы теперь боялись выходить на улицу: ну его к черту, откуда
знать, где шарахнет взрыв, а тебя схватят... "Ты лазишь везде,
--  кричала  мать на меня -- возвращаешься поздно, подстрелят,
как  зайца, не смей выходить!" С этим немецким временем просто
беда:  радио  нет,  а ходики идут, как им бог на душу положит,
поэтому прежде, чем выйти на улицу, бабка шла узнавать время к
соседям,  потом  смотрела  через  забор,  есть  ли прохожие, и
спрашивала время у них.
   Только и разговоров: в Бабьем Яре расстреляли саботажников,
стреляют   украинских  националистов,   стреляют   нарушителей
светомаскировки,       стреляют      тунеядцев,       стреляют
распространителей слухов,  партизан  --  все  враги,  враги...
Пулемет в овраге строчил каждый день, с утра до вечера.
   -- Что же  это?  --  прислушиваясь,  говорила мать --  Куда
докатилась культура на земле7
   -- Враг пришел. Молчи! -- говорила бабка.
   -- Но так через два года они перестреляют столько "врагов",
что  самого народа не  останется.  Тогда  будет их  идеал:  ни
народа, ни врагов, чисто и тихо...
   -- Ото правда,  Маруся,  сказано в писании и тогда сам враг
себя пожрет.
   -- Знают ли наши? Москву немцы не взяли, их уже остановили!
Может, скоро наши перейдут в наступление?
   -- Ой, Маруся, пока день прийде, роса очи выест.

        РАНЕНЫЕ НА ЛЕСТНИЦЕ

   Я  знал,  что они будут меня ждать, и заранее боялся этого.
Выгрузил  сухари  из  моей  коробки,  разломил  на  части пару
вареных  картошек,  завернул  в  отдельный  сверток,  сунул  в
корзинку,  приготовленную  бабкой.  Эта  корзинка представляла
собой  баснословную  ценность:  в  ней  были  кисель  в банке,
чекушка  молока,  даже  рюмка  со сливочным маслом. Вкус всего
этого я забыл, оно было как драгоценные камни: красиво, а есть
нельзя.
   У базара я прицепился на порожний грузовик, присел в уголке
кузова, надеясь, что шофер в заднее окошко не посмотрит. Он не
посмотрел  и   гнал  так   быстро,   что   меня  качало,   как
ваньку-встаньку, но у трамвайного парка он свернул, и пришлось
спрыгнуть.  Уж я столько прыгал по этим грузовикам, как кошка,
главное,  надо их  ловить на поворотах,  а  если спрыгивать на
полном ходу,  то -- отталкиваться изо всех сил, гася скорость,
что  я  отлично усвоил  после  того,  как  пошмякался мордой о
мостовую.
   У парка влез на грузовой трамвай,  присел в углу платформы.
Проводник ходил,  собирал деньги, я отвернулся, словно не вижу
его, он обошел меня. А где я ему денег возьму?
   На Подоле спрыгнул,  пошел на Андреевский спуск.  На каждом
шагу  --   нищие.   Одни  гнусавили,  канючили,  другие  молча
выставляли культяпки,  стояли тихие, интеллигентные старички и
старушки в  очках и пенсне --  разные профессора или педагоги,
вроде нашего умершего математика.  Сидели уж такие,  что и  не
поймешь,  живой он  или  уже окочурился.  Этих нищих развелось
просто ужас,  все стучатся в  дверь --  то  погорельцы,  то  с
грудными детьми, то беженцы, то опухающие.
   Стоял  крепкий мороз,  и  прохожие брели по  улицам хмурые,
ежась  под  ветром,   озабоченные,   оборванные,   в  каких-то
немыслимых бутсах, гнилых шинелях. Город сплошных нищих, это ж
надо!
   Андреевская  церковь прилепилась над крутым склоном, словно
парит   над   Подолом.  Ее  выстроил  Растрелли  --  легкую  и
стремительную,   бело-голубую.   Ее  тоже  обсели  нищие,  шло
богослужение,   я   сейчас  же  протолкался  внутрь,  постоял,
послушал  и  посмотрел  на стенах картины знаменитых мастеров.
Внутри была роскошь, золото, золото -- и, нелепый контраст эта
оборванная,   голодная,   гнусавящая  толпа  богомольных  баб,
которые бились лбами о ледяной каменный пол.
   Долго я  не  выдержал этого и  ушел  на  галерею.  Оттуда с
высоты  птичьего  полета  виден   Днепр,   Труханов  остров  и
левобережные дали  с  Дарницей.  Тут  хочется  облокотиться на
парапет и думать.
   Немецкий   офицер,    забравшись   по   снегу   на   склон,
фотографировал церковь особым ракурсом снизу, и я, сам умеющий
немного снимать, следил, как он умело выбирает точку. Я у него
-- единственная человеческая фигура  --  должен был  попасть в
центр кадра.
   Я  не  уходил,  но  смотрел в упор на него и думал; "Вот ты
щелкаешь затвором, потом проявишь пленку, сделаешь отпечатки и
пошлешь домой семье, чтобы они посмотрели, что ты завоевал. Ты
снимаешь,  как  свою  собственность:  добыл  себе  это  право,
стреляя.  Какое  ты  имеешь  отношение к Андреевской церкви, к
Киеву?  Лишь то, что пришел, стреляя? Убивая. Беря как бандит.
Одни  строят,  бьются  в поте лица -- затем находятся бандиты,
которые  сроду ничего не умели создать, но умеют стрелять. Вы,
только вы, стреляющие, истинные и подлинные враги. Отныне и до
конца  жизни  я ненавижу вас и ваши пукалки, которые стреляют.
Может,  я  сдохну  от  голода  или  от  вашей пули, но сдохну,
презирая  вас,  как  самое  омерзительное,  что только есть на
земле".

   И  я ушел, задыхаясь от бессильной ярости и горечи, очнулся
лишь  на  площади  Богдана  Хмельницкого,  которую  пересекала
странная  колонна  солдат-лыжников.  Они  совершенно  не умели
ходить  на  лыжах:  топтались,  скользили,  заплетались. Шорох
стоял  на  всю  площадь,  и  у  них  был  довольно жалкий вид,
обиженные   и   злые   лица.  Видно,  их  заставляли  насильно
овладевать  хитроумным  этим делом, офицер кричал и нервничал.
Медленно-медленно  они  потащились  к  Владимирской горке, мне
очень  хотелось  поглядеть, как они там будут сворачивать себе
шеи, но я уже и так опаздывал, и я только посмотрел им вслед.
   В  центре  пассажирские трамваи  ходили.  На  остановке под
ветром стояли люди --  и  среди них очень щупленький немец,  в
пилотке, шинели, сапогах, только на ушах у него были шерстяные
наушники.  Он сильно замерз и посинел.  Руки его тряслись и не
попадали в карманы,  а тело все дергалось, как на шарнирах, он
бил  ногой  о  ногу,  тер  руками лицо,  то  вдруг  принимался
танцевать,  вскидывая ноги,  как деревянный паяц,  и казалось,
что  он  сейчас  пронзительно завизжит,  не  в  силах  терпеть
кусачий мороз.
   То,  что  он  нелеп, ему и в голову не могло прийти, потому
что  вокруг  стояли одни местные жители, а это для немцев было
все  равно  что  пустое  место:  они  при нас, словно наедине,
равнодушно  снимали штаны, ковырялись в носу, сморкались двумя
пальцами или открыто мочились.
   Из  ворот Софийского собора выехали два грузовика с  чем-то
накрытым брезентами:  опять вывозили что-то награбленное. Черт
знает что,  у них через каждые десять слов употреблялось слово
"культура".   "тысячелетняя  немецкая   культура,   культурное
обновление мира,  вся человеческая культура зависит от успехов
германского оружия". С ума сойти, что можно делать со словами!
Эта,  значит,  культура  была  в  том,  что  они  вывозили все
подчистую  из  музеев,  использовали  на  обертку  рукописи  в
библиотеке  академии,   стреляли  из  пистолетов  по  статуям,
зеркалам,   могильным  памятникам  --   во   все,   где   есть
какое-нибудь "яблочко" мишени.  Такое, оказывается, обновление
культуры.
   И еще гуманизм.  Немецкий гуманизм -- самый великий в мире,
немецкая армия --  самая гуманная,  и все,  что она делает, --
это только ради немецкого гуманизма. Нет, не просто гуманизма,
а   НЕМЕЦКОГО  гуманизма,   как   самой  благородной,   умной,
целенаправленной   формы   общечеловеческого,   расплывчатого,
недейственного и  потому  вражеского гуманизма,  которому одно
место -- Бабий Яр.
   Мне  рано  пришлось  вникать  в  эти  понятия  "культура" и
"гуманизм" с их тонкостями, потому что каждый день я спасался,
чтобы не стать их объектом.

   Когда  подошел трамвай,  толпа ринулась в  заднюю дверь,  а
немец пошел с передней.  Трамваи были разделены,  задняя часть
для местного населения,  передняя -- для арийцев. Читая раньше
про  мистера Твистера и  хижину дяди Тома,  ни  за  что бы  не
подумал, что мне придется ездить в трамвае вот так.
   За  стеклами  проплывали магазины  и  рестораны с  большими
отчетливыми надписями:  "Только для  немцев",  "Украинцам вход
воспрещен".  У оперного театра стояла афиша на немецком языке.
На  здании Академии наук  напротив висел  флаг  со  свастикой:
здесь  теперь  были  городская  управа  и  главное  управление
полиции, В полном соответствии с НЕМЕЦКОЙ культурой и НЕМЕЦКИМ
гуманизмом.
   Пожар  Крещатика дошел  до  Бессарабского крытого  рынка  и
остановился перед ним.  Поэтому площадь с одной стороны была в
ужасающих  руинах,   а   другая  сторона  сверкала  вывесками,
витринами,  и  тротуар  был  полон  прохожих,  главным образом
немецких  офицеров и  дам.  Среди  них  идти  было  неловко  и
страшновато,  словно  ты  затесался куда  не  следует,  и  вот
почему.
   Офицеры, холеные, отлично выбритые, грудь колесом, козырьки
на глаза, ходили, не замечая жителей, а если и взглядывали, то
невидяще-скользяще,  словно находились в скотном загоне,  имея
свои  хозяйские  цели  --   тут   перестроить,   тут   поднять
доходность,   тут  пересортировать,   --   и   если  на   тебе
останавливался внимательный выпученный взгляд,  то  дело  твое
было   плоховато:   значит,   ты   привлек  внимание  каким-то
несоответствием,  и тебя могут выбраковать, спаси, господи, от
такого внимания имущих власть.
   А  дамы были великолепны --  в  мехах с  ног до  головы,  с
царственными движениями,  они прогуливали на поводках отличных
холеных овчарок.  Понимаете,  никогда потом в жизни, сколько я
ни  убеждал  себя,  я  не  мог  выковырять  из  души  холодное
недружелюбие к  этим,  как  говорят,  очень умным и  преданным
человеку животным.
   Немецкие  овчарки  остались для  меня  навсегда фашистскими
овчарками, тут я ничего не могу с собой поделать.

   Я шел дальше.  У крытого рынка стояла большая, тысячи в две
человек,  очередь за  хлебом  по  карточкам.  С  приходом зимы
выдали карточки: рабочие -- 800 граммов хлеба в неделю, прочие
-- 200 граммов в неделю.
   Дед,  бабка,  мама  и  я  получили четыре  двухсотграммовых
карточки,  я  бился  в  очереди один  день  и  принес неполную
буханку свежего хлеба.
   Такого  хлеба  мы  еще  не  видели.  Это  был эрзац: сильно
крошащийся,  сухой,  с  отстающей  коркой, обсыпанной просяной
шелухой. Его выпекали из эрзац-муки, на которую шли кукурузные
кочаны, просяная полова и ячмень, а то и каштаны. Он трещал на
зубах  и имел приторно-горьковатый вкус. После еды поднималась
изжога,  но  я, конечно, дорожил им, делил свои 200 граммов на
семь  частей -- это значит примерно по 28 граммов на день -- и
никогда на завтрашнюю порцию не посягал.
   Мы  с  дедом  не  могли  простить себе,  что  собрали  мало
каштанов,  пока  не  выпал снег.  Ведь  можно было походить по
другим скверам.  Управа печатала воззвания, чтобы использовали
каштаны в  пищу,  объяснялось,  сколько там  калорий,  белков,
крахмала. Каштаны мы давно ели.

   Дед  заболел.   Сложно  и  трудно  было  с  врачами.  Можно
рассказать целую историю, как бабка и мама искали врача и чего
это  стоило У  деда  обнаружили камни  в  мочевом пузыре.  Его
положили на  операцию в  Октябрьскую больницу за  Бессарабским
рынком.  Странная история с этой больницей.  Больницы занимали
под  казармы,   больных  стреляли,   а  Октябрьскую  почему-то
оставили,  и  она  работала до  самого лета  1942  года,  пока
наконец ее закрыли.  Более того,  в ней остались от советского
времени  раненые  красноармейцы,  и  фашисты их  почему-то  не
трогали.
   Больница держалась тем,  что исчерпывала старые запасы,  но
не  было еды.  Раз  в  день больным выдавали пол-литра горячей
водички  с   редко   плавающими  крупинками.   Городские  жили
передачами, а раненые тем, что подадут. Передачи деду возил я,
и это стало моим кошмаром.
   Войдя в корпус,  я уже у дверей попал в кольцо раненых. Они
не кидались,  не кричали, не вырывали, а просто молча, вытянув
шеи,  смотрели. Я пробился сквозь них, взял в раздевалке халат
и двинулся по лестнице.
   Она вела на  второй этаж,  широкая,  роскошная,  и  по  ней
раненые   стояли    вдоль    стен    шеренгой   --    худющие,
скелетоподобные,   с  забинтованными  головами,  на  костылях,
ничего   не   говорили  --   только   смотрели  лихорадочными,
полубезумными глазами,  и изредка робко протягивалась восковая
ладонь,  сложенная водочкой. Я потрошил свой сверток, совал по
рукам микроскопические корки и кусочки картошки, чувствуя себя
при  этом  отвратительно,  маленький  благодетель перед  этими
взрослыми мужчинами,  и,  когда я  добрался наконец до палаты,
дед сразу догадался и завопил:
   -- Что  ты,  трясця твоей матери,  раздаешь,  богатый какой
нашелся! Не смей им, злыдням, давать, все равно сдохнут, а тут
я вот сам подыхаю!
   Я  уж  не знал, куда мне и деваться. Дед, вправду, выглядел
живым  мертвецом.  Ему  уже  сделали операцию, вывели трубочку
через  живот,  к  концу  ее  была  привязана  бутылка;  дед от
слабости  едва шевелился, а ругался, как здоровый, уцепился за
корзинку,  затолкал еду в тумбочку, припер дверцу табуреткой и
для охраны еще руку на нее положил.
   На  соседней койке лежал раненый без  ног,  обросший черной
бородкой, с измученным лицом, как Христос с бабкиной иконы.
   -- Стервозный дед  у  тебя,  сынок,  --  глухо  сказал  он,
поворачивая  одни  только  глаза.   --  Со  всей  палатой  уже
переругался... А подвинься сюда, я тебе что-то скажу.
   Я подвинулся, жалея, что не оставил ему ни корки.
   -- Ты собери опавших листьев,  --  сказал он, -- хорошенько
просуши, потри руками и принеси: очень хочется покурить.
   Я закивал головой: чего-чего, а листьев достать можно.
   -- Лучше  всего  от  вишни,   --  сказал  он  тоскливо.  --
Вишневых.
   Дома я  долго рылся в  снегу,  выгребая почерневшие мерзлые
листья,  отбирал только вишневые, высушил их на печи, натер, а
когда через два дня снова пошел с  передачей,  оказалось,  что
безногий уже умер.  Не могу передать,  как я  жалел:  знал бы,
отнес специально раньше.
   Торбочку с  листьями жадно приняли у  меня  другие раненые,
потом я  еще много им носил;  не знаю только,  куда делись эти
раненые после закрытия больницы.

        БИЗНЕС СТАНОВИТСЯ ОПАСНЫМ

   Свой  обычный  трудовой  день я начал с того, что, одевшись
потеплее  и  взяв  мешок,  вышел  на  --  угол  Кирилловской и
Сырецкой,   где   уже   околачивалось   с   десяток  таких  же
промышленников,   как  я.  Здесь  трамваи,  возившие  торф  на
консервный  завод, делали поворот, и мы, как саранча, кидались
на платформы, сбрасывали торф, подбирали и делили.
   Показался грузовой трамвай с платформой, проводник в тулупе
и  валенках  сидел  на  передней  ее  площадке.  Мы,  конечно,
кинулись на  приступ --  и  тут увидели,  что на  платформе не
торф,  а  свекла.  Боже ты  мой,  мы  накинулись на  нее,  как
волчата, она была мерзлая, стукалась о мостовую и подпрыгивала
мячиками.  Я удачно повис и бросал,  бросал дольше всех,  пока
надо мной не вырос тулуп проводника,  и я выскользнул из самых
его рук.
   Пока я бежал обратно,  на мостовой поднялась драка и многие
лежали на  земле.  Все  озверели при виде свеклы и  забыли про
всякий дележ.
   От обиды я заругался,  потому что я-то сбросил больше всех,
я  кинулся в  драку,  вырвал один клубень у  какого-то малыша,
сунул за пазуху,  но тут мне так дали,  что в глазах сверкнули
молнии,   и  я  на  время  перестал  видеть.  Я  упал,  сбитый
подножкой,  закрывался руками,  меня  злобно  лупили  ногами в
бока,  пытались перевернуть,  чтоб отнять свеклу. Не знаю, чем
бы  это кончилось,  но показался второй трамвай --  и  тоже со
свеклой.
   Тут я схитрил.  Я побежал вперед. И когда уже все висели, а
проводник,  ругаясь,  побежал по свекле сгонять,  я прыгнул на
покинутую им переднюю площадку платформы.
   У  этих  платформ  противные ступеньки,  всего  величиной с
ладонь, а вместо рукоятки тонкий приваренный прут. Схватившись
за этот прут, став одним валенком на ступеньку, я изо всех сил
дотянулся,  цап-нул одну, другую свеклу, сунул за пазуху -- ив
это  мгновение валенок  сорвался.  Я  повис,  держась за  прут
обеими  руками,  видя,  как  серо-стальное колесо  катится  по
серо-стальному рельсу на мои волочащиеся по рельсу валенки.  Я
не чувствовал рук,  они онемели на ледяном пруте,  и у меня не
осталось ни капли силы,  чтобы подтянуться. Высоко над собой я
увидел проводника,  который возвращался;  я тоненько и коротко
крикнул:
   -- Дядя!
   Он сразу понял,  схватил меня за руки и втянул на площадку.
Он  потащил за веревку и  отсоединил дугу от провода,  трамвай
пробежал немного и стал.
   Тогда я  прыгнул на  мостовую и  побежал,  как не бегал еще
никогда.  Вагоновожатый и проводник перекрикивались, ругались,
но я  не оборачивался,  бежал до самого дома,  влетел в сарай,
заперся на  щеколду и  посидел там на ящике,  приходя в  себя.
Потом  пошел в  хату  и  торжественно положил перед бабкой три
свеклы... Она так и всплеснула руками.

        СМЕРТЬ

   Деда  привезли  из  больницы накануне пасхи. До войны пасху
бабка  отмечала  "не  хуже людей". Подготовка начиналась еще с
зимы:  экономились деньги, загодя, подешевле доставалась мука,
изюм,  краски в пакетиках, собиралась луковичная шелуха. Бабка
часами  ходила  по  базару,  торгуясь  за каждую копейку. Дома
строго   следила,   чтобы   никто   не   смел   прикасаться  к
заготовленным  пасхальным продуктам. К тому же еще пост, и все
ели  впроголодь.  Мы  с  мамой,  хоть  и  безбожники, чтобы не
обижать  бабку,  подчинялись  ей  во  всем.  Она  сама коптила
окорок,  жарила  домашнюю  колбасу, варила особый, праздничный
"узвар"  --  компот,  пекла творожную бабку и, конечно, варила
яички.  Мне поручалось тереть скалкой в макотре" мак с сахаром
и за это разрешалось облизать скалку. Раскрывались пакетики, и
яички  красились  в  яркие,  веселые  цвета,  а  часть из них,
сваренная в луковичной шелухе, получалась темно-оранжевой.
   Для  куличей у  бабки был ряд глиняных вазонов в  кладовке.
Пеклись два больших кулича, как поросята, -- для дома, и целый
выводок маленьких,  размером с чашку,  -- чтобы с ними в гости
ходить,  и  всем  дарить,  и  нищих оделять.  Куличи пеклись с
ванилью,  и  когда они сидели в печи,  по хате такой дух,  что
хоть падай.
   Бабка  с  корзинкой уходила ко всенощной -- святить, мы же,
честно   голодные,  спали,  и  она  возвращалась  на  рассвете
торжественная,   просветленная,   неземная,   будила   нас   и
поздравляла.  В  хате все сияло чистотой: заново были побелены
стены, повешены чистые занавески, свежие половички прилипали к
выскобленному полу. Праздник во всем, необыкновенный праздник.
   Раздвинутый стол уставлен едой и цветами.  Но сразу на него
набрасываются толь