Анатолий Кузнецов. Бабий Яр

---------------------------------------------------------------
 журнал "Юность", 1966 г.
 Журнальный вариант.
 OCR by Michael Seregin.
---------------------------------------------------------------

        Бабий Яр. Роман-документ *




        НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

   Все в этой книге -- правда.
   Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям,  все
в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам
я чем больше живу на свете,  тем больше убеждаюсь,  что обязан
это сделать.
   Дело  в  том,  что  сам  я  родился и  вырос  в  Киеве,  на
Куреневке,  недалеко от  большого оврага,  название которого в
свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.
   Как  и  прочие  куреневские  места,  Бабий  Яр был, как это
говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.
   Потом сразу, в один день, он стал очень известен.
   Два  с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под
высоким  напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что
по всякому, кто приблизится, открывается огонь.
   Однажды  я  даже  побывал  там, в конторе, но, правда, не в
самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.
   Мы   только   слышали   пулеметные   очереди  через  равные
промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в
день, и это стоит в моих ушах сегодня.
   В   конце  второго  года  оккупации  над  оврагом  поднялся
тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.
   Когда немецкие войска были выбиты из Киева и все кончилось,
мы  с другом, хоть и боялись мин, пошли посмотреть, что же там
осталось.
   Это  был огромный, можно даже сказать, величественный овраг
между  тремя  киевскими  районами:  Лукьяновкой,  Куреневкой и
Сырцом.  По  его  дну всегда протекал очень симпатичный ручей.
Склоны  крутые, обрывистые, иногда просто отвесные. И в Бабьем
Яре  часто  бывали  обвалы.  Но  в  общем он выглядел довольно
обыкновенно;  там  есть  еще соседний Репьяхов Яр, такой же, и
другие, их много там.
   С одной стороны оврага на другую перебирался оборванный дед
с торбой,  и по тому,  как уверенно он шел,  мы поняли, что он
ходит здесь уже не первый раз.
   -- Дед! -- спросил я. -- Евреев тут стреляли или дальше?
   Дед  резко  остановился,  оглядел  меня  с  ног до головы и
сказал:
   --  А  сколько  тут  русских  положено, а украинцев, а всех
наций?
   И ушел.
   Мы  знали  этот  ручей  как свои пять пальцев, мы в детстве
запруживали его, устраивая "гатки", и купались.
   В  нем  был хороший крупнозернистый песок, но сейчас он был
весь почему-то усыпан белыми камешками.
   Я  нагнулся и  поднял  один,  чтобы  рассмотреть,  Это  был
обгоревший кусочек кости величиной с  ноготь,  с одной стороны
белый,  с другой --  черный. Ручей вымывал их откуда-то и нес.
Из этого мы заключили,  что евреев, русских, украинцев и людей
других наций стреляли выше.
   И  так мы  долго шли по  этим косточкам,  пока не  пришли к
самому  началу  оврага,  и  ручей  исчез,  он  вытекал многими
источниками из-под песчаных пластов,  отсюда-то  он и  вымывал
кости.
   Овраг здесь стал узким,  разветвлялся на несколько голов, и
в одном месте песок стал серым.  Вдруг мы поняли,  что идем по
человеческому пеплу.
   Рядом,  тут, размытый дождями, обрушился слой песка, из-под
него  выглядывал гранитный тесаный  выступ  --  и  слой  угля.
Толщина этого угольного пласта была примерно четверть метра.
   На склоне паслись козы,  в трое мальчишек-пастушков, лет по
восьми,  усердно долбили молотками уголь и  размельчали его на
гранитном выступе.
   Мы  подошли,  Уголь  был  зернистый,  бурого  оттенка,  так
примерно,  как  если бы  паровозную золу смешать со  столярным
клеем.
   -- Что вы делаете? -- спросил я.
   -- А вот!  -- Один из них достал из кармана кусочки чего-то
блестящего и грязного и подбросил на ладони.
   Это были полусплавившиеся золотые кольца и еще что-то.
   Они добывали золото.
   Мы походили вокруг,  нашли много целых костей,  свежий, еще
сырой череп и снова куски черной золы среди серых песков.
   Я подобрал один кусок, килограмма два весом, унес с собой и
сохранил.  Это зола от многих людей, в ней все перемешалось --
так сказать, интернациональная зола.
   Уже  тогда  у  меня  была  мысль,   что  надо  бы  об  этом
рассказать,  с  самого начала,  как  это  было на  самом деле,
ничего не пропуская и ничего не вымышляя.
   Вот это я делаю,  потому что чувствую,  обязан это сделать,
потому что,  как говорено в  "Тиле Уленшпигеле",  пепел Клааса
стучит в мое сердце.
   Таким   образом,    слово   "документ",   проставленное   в
подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся
только  подлинные  факты  и   документы  и  что  ни  малейшего
литературного домысла,  то есть того, как это "могло быть" или
"должно было быть", здесь нет.

         * ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *


        НЕМЦЫ ПРИШЛИ

+----------------------------------------------------------+
|                 ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО                 |
|                    ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ                    |
|                  21 СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА                   |
|   В   течение   21   сентября  наши  войска  вели  бои  с|
|противником    на   всем   фронте.   После   многодневных,|
|ожесточенных боев наши войска оставили Киев.              |
+----------------------------------------------------------+

   Я  увидел,  как  наши  уходят,  и  понял,  что  это  конец.
Красноармейцы --  в своей защитной,  выгоревшей форме, одни со
скатками, иные без -- редко побежали через дворы, по огородам,
перепрыгивали заборы.
   Стало очень тихо.  Много дней  шли  бои,  гремела канонада,
выли  сирены,  бомбежки были  одна за  другой,  по  ночам весь
горизонт освещался зарницами и  заревами,  мы спали на узлах в
окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.
   И  вот стало тихо --  та  тишина,  которая кажется страшнее
всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону
фронта, уже по ту или посредине.
   С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со
старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья.  Я
грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал
по уху.
   Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен:
в форме буквы "Т",  два метра глубиной,  сантиметров семьдесят
шириной;  такими щелями были изрыты все дворы,  скверы, улицы,
радио призывало их рыть и рассказывало, как.
   Но  мы  с  дедом работали несколько дней и  улучшили схему.
Земляные  стены  мы  обшили  досками,   пол  выложили  кусками
кирпича,  а сверху сделали покрытие.  У нас,  конечно, не было
бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа
полутораметровые дровяные плашки и  вообще навалили сверху все
дрова, какие только нашлись в сарае.
   Дед рассуждал так:  если на окоп упадет бомба, она, значит,
шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары,
а  нас  взрыв  не  достанет:   куда  ему,  подлому,  разрушить
поленницу!
   Для  прочности  мы набросали на дрова земли, для маскировки
обложили  дерном,  так  что  получился довольно внушительный и
ярко  приметный  холм,  под которым, если закрыть входной люк,
было тихо и темно, как в могиле.
   Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и
даже  не  попал  приличный  осколок;  случись  это,  все дрова
исправно  рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали,
гордились  делом  рук  своих  и  были  уверены,  что  сидим  а
великолепной безопасности.
   Первое время,  пока  у  нас  не  было  еще  такого хорошего
бомбоубежища,  мы  с  дедом  и  бабкой прятались от  бомб  под
кроватью.
   Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового
железа, на которых были нарисованы масляными красками картины:
мельницы,  озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет,
она   пробьет  потолок,  подпрыгнет  на  пружинном  матраце  с
периной,  разорвется,  а  перина  да  еще  два  ватных  одеяла
осколков, естественно, не пропустят.
   Чтобы  не  лежать  на  голом  полу,  бабка  постелила и под
кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.
   И   когда  начиналась  стрельба  и  стекла  зудели  от  воя
бомбардировщиков,  дед кидался под кровать первым и прижимался
к стенке.  За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине.  А
бабка,  вечно  замешкавшись у  печи,  прихватывала кота  Тита,
ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.
   Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:
   -- От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?
   Закончив строительство нашего  мощного  "окопа",  мы  стали
бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда
бежала с  подушками и  одеялом (она их в "окопе" не оставляла,
чтобы не  сырели).  Кот  Тит  привык к  войне,  при  первых же
выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку
в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому
что по отвесной лестнице мог только вылезать,  а спускаться не
научился.
   До  сих пор не знаю, что это за слово -- гомон. Дед умер, я
забыл  у  него  спросить. А червяк любознательности мучил меня
всегда.  Я  высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на
них  жуткие  кресты,  пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но
вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец,
я  бы  не  очень  хотел  видеть это, и мне стало по-настоящему
страшно.
   В  "окопе"  горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до
этого  она  днями  и  ночами дежурила в своей школе) сидела на
табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда
волновался,  его седая борода на два клинышка резко двигалась,
потому  что  из-за  вставных челюстей он не жевал, а "жамкал",
как  говорила  бабка,  и  крошки сыпались ему на бороду. Бабка
едва  слышно  молилась,  редко  крестясь  перед  иконой божьей
матери,  которую  принесла  сюда;  я сам забивал гвоздь, чтобы
повесить;  эта  икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она
была у меня самая любимая.
   А  в  стенах  за  досками  тихо шуршало, возилось: там жили
своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи,
жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с
потолка.   И   в  этой  жуткой  тишине  казалось,  что  сейчас
произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.
   Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...
   Вдруг   раздался  топот,  люк  поднялся,  и  соседка  Елена
Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:
   -- Что вы сидите? Немцы пришли!
   Мне   было  двенадцать  лет.   Многое  для  меня  в   жизни
происходило впервые.  Немцы приходили тоже впервые.  Я  прежде
всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,
что  мир  стал какой-то  иной,  хотя как  будто все оставалось
по-прежнему.
   Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:
   -- ...молоденький,  такой молоденький стоит!..  Мои же окна
на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..
   Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.
   У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,
хищная,  длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее
-- действительно  очень  молоденький,  белокурый,  розовощекий
немецкий солдатик в  необычно чистой и  ладно  сидящей на  нем
серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я
смотрю на  него,  и  загордился.  Очень  мило  загордился так,
зафасонил.
   Был  у  меня  друг жизни,  старше меня года на  три,  Болик
Каминский,  я еще о нем расскажу.  Его эвакуировали с училищем
ФЗО.  Так  вот  этот  парнишка  был  очень  похож  на  Болика.
Понимаете,  я ожидал всего:  что фашисты --  страшные гиганты,
что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых
касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,
прозаический, совсем как наш Болик.
   Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.
   В   этот  момент  раздался  тот  самый  невероятный  взрыв,
которого я  так  ждал.  Я  задохнулся,  ударился подбородком о
забор,  чуть не слетел.  А солдатик позорно присел и съежился,
перепуганно прижавшись к пушке.
   Но он тотчас опомнился,  встал и  принялся смотреть куда-то
поверх моей головы.  Я обернулся и увидел,  как вдали, в синем
небе,  за  вершинами деревьев,  опадают,  крутясь и  планируя,
обломки досок.
   -- Подорвали-таки  мост!  Э!..  --  сказал  дед,  подходя к
забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца.
-- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же
армия. Ты посмотри только, как он одет!
   Солдат был действительно одет отлично.  На карикатурах и  в
фильмах  они  выглядели оборванными бродягами и  бандитами.  В
жизни оказалось несколько иначе.
   Вздымая  пыль,  подлетела  угловатая,  квадратная и  хищная
машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие
же ловкие,  как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг,
повскакали на подножки и,  вися по обеим сторонам машины, лихо
умчались в сторону Подола.
   -- Да-а...   --   сказал  потрясенный  дед.   --  Кончилась
Советская власть...  Ступай помогай носить вещи в хату:  в яме
все отсырело.
   Не очень охотно я поплелся к "окопу".  Там мама подавала из
темной  дыры  узлы,  чемоданы,  табуретки,  бабка  принимала и
складывала в кучу, а я стал носить.
   Столько раз  за  последнее время мы  это дело повторяли:  в
"окоп",  из "окопа",  вниз, вверх, хоть бы было что порядочное
прятать,  а  то  ж  одни шмотки,  какой-то  кожух еще  царских
времен,  в  заплатах,  молью объеденный,  подушки...  В общем,
занятие не для мужчины,
   Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни --
Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:
   -- По трамвайной линии немцы идут! Пошли!
   И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."

   Вся  улица Фрунзе (старики называли ее  Кирилловской) была,
сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины
были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.
   У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами
безразлично,  или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот
эти,  как  и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я
не  видел  таких  машин, и мне казалось, что они очень мощные,
они заполнили улицу ревом и дымом.
   Кузова   некоторых  грузовиков  представляли  собой   целые
маленькие домики,  с койками,  привинченными столами.  Солдаты
выглядывали из  машин,  прогуливались по улице,  серо-зеленые,
выбритые,  очень свежие и  очень веселые.  Смеялись по  любому
поводу,  что-то  шутливо  кричали первым  вылезающим на  улицу
жителям.  Между  фурами  со  снарядами и  мешками  лихо  юлили
мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.
   Доселе   нами   невиданные,    огромнейшие,   огненно-рыжие
кони-тяжеловозы  с  гривами  соломенного цвета,  медлительно и
важно ступая мохнатыми ногами,  запряженные шестерками, тянули
орудия,  будто играючи.  Наши малорослые русские лошаденки, на
которых  отступала  Красная  Армия,  показались бы  жеребятами
рядом с этими гигантами.
   В  ослепительных белых  и  черных  лимузинах ехали,  весело
разговаривая,  офицеры в высоких картузах с серебром.  У нас с
Шуркой разбежались глаза и  захватило дыхание.  Мы  отважились
перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...

   А у немцев,  почти у всех,  были книжечки-разговорники, они
листали их и кричали девушкам на тротуаре:
   -- Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!
   -- Украина, -- поправили девушки.
   -- Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!
   От  Бондарского  переулка  образовалось какое-то  движение,
видно было,  как торжественно плывут головы и  вышла процессия
каких-то  допотопных стариков  и  старух.  Передний старик,  с
полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой
на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.
   Старики  опоздали и  растерялись:  кому  вручать?  Передний
двинулся к ближайшей белой машине,  откуда, улыбаясь, смотрели
офицеры,  и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг
друга.  Я  изо  всех  сил  пытался  протиснуться.  Там  что-то
говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что
он сказал?" --  но колонна двинулась дальше,  я только увидел,
как   в   проезжающем  автомобиле  офицер  передавал  хлеб   с
полотенцем на заднее сиденье.
   Вокруг  стали  говорить,  что  где-то  тут  немцы  кричали:
"Масло, булки!" -- и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с
маслом  и  корзины  с  булками  --  бери,  мол,  кто  хочет. Я
заметался,  пытаясь  понять,  где  это,  и побежал к мосту над
Вышгородской улицей.
   У моста масла и булок не оказалось,  но был пожар.  Угловой
кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в
окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы,
по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же
землю и  кидали на  огонь,  потому что воды не было.  Из толпы
зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.
   Немец спрыгнул с машины,  достал фотоаппарат, прицеливался,
приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.
   Мужчина полез в  окно  и  стал подавать женщинам и  девочке
стулья,  ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья,
и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!
   Войска продолжали валить тучей из-под  моста.  Ярко светило
солнце,  не было никакой пальбы --  только рев моторов, грохот
колес,  голоса,  смех.  После долгого сидения в  яме я  совсем
одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.

   А  у  нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через
плечо и  с  веревкой в руках --  простецкий такой,  с белесыми
ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а
дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:
   --  Здесь  ниц,  ниц,  ниц,  а  там,  может быть, ист! Надо
посмотреть, битте.
   Солдат неохотно поплелся в сарайчик.
   -- Они пленных ищут, -- сказала мне бабка с крыльца.
   В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.
   -- Шпицки, шпицки!
   Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.
   -- Партизан! -- громко и иронически сказала бабка.
   Солдат  отпрыгнул,  как ужаленный, вертя головой и глядя на
всех нас.
   --  Я  смеюсь, -- сказала бабка. -- Иди, иди, не бойся. Нет
партизан.
   Но  солдат  что-то  недовольно  сказал,  в  погреб лезть не
захотел,  а  строго  показал  деду  на  красный  домовый флаг,
который дед по праздникам вывешивал на воротах.
   -- Это.
   -- Да,  да,  --  засуетился дед,  взял  флаг  и  оторвал от
древка. -- Марфа, скорей кинь в печку!
   Пришел другой солдат,  тоже с веревкой, возбужденно кликнул
первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.
   -- На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.
   Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний
угол,  затискал сверток под балку,  а когда, наевшись паутины,
спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:
   -- Старый! Иди быстро, партизана ведут!
   Наш  краснолобый  солдат вел по улице здоровенного грязного
кабана,  захлестнув  его  веревкой  поперек  туловища,  другой
подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой,
довольно гоготали.
   Делая  большие глаза и  ахая,  Елена Павловна рассказывала,
что солдаты совсем не пленных ищут,  а  грабят:  и у Каминских
взяли кабана и кожухи га щат,  а у нее заглядывали в шкаф, под
кровать,  сняли  наволочки и  зачем-то  полотенце с  гвоздика.
Сосед  не  хотел  отдать кабана,  так  они  оставили расписку,
сказали:  "Официр,  официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что
ничего  не  взяли,  может,  оттого,  что  дед  немецкие  слова
говорил, они постеснялись.
   Дед  озадаченно  посмотрел  вслед  мужественной вооруженной
процессии с кабаном.
   --  А  ну,  --  строго  сказал  он,  -- давайте носить вещи
обратно  в  яму. Трясця его матери, я и забыл,