ил  офицер  через  переводчика  у
полицая,   указывая  на   бугорок,   где  сидело  уже  человек
пятьдесят.
   -- Це наши люды,  -- ответил полицай. -- Не эналы, треба их
выпустыть.
   Тут офицер как закричал:
   -- Немедленно расстрелять!  Если  хоть один отсюда выйдет и
расскажет по городу, завтра ни один жид не придет.
   Переводчик добросовестно перевел это  полицаю,  а  люди  на
бугорке сидели и слушали.
   -- А ну, пишлы! Ходимо! Поднимайсь! -- закричали полицаи,
   Люди, как пьяные, поднялись. Время уже было позднее, может,
потому эту партию не стали раздевать, а так и повели одетыми в
прорезь.

   Дина  шла  примерно  во  втором  десятке.  Миновали коридор
прокопа, и открылся песчаный карьер с почти отвесными стенами.
Было уже  полутемно.  Дина плохо разглядела этот карьер.  Всех
гуськом,  быстро,  торопя,  послали влево --  по  очень узкому
выступу.
   Слева была  стена,  справа яма,  а  выступ,  очевидно,  был
вырезан специально для расстрела,  и был он такой узкий,  что,
идя по нему, люди инстинктивно жались к песчаной стенке; чтобы
не свалиться,
   Дина глянула вниз,  и  у  нее закружилась голова --  так ей
показалось  высоко.  Внизу  было  море  окровавленных тел.  На
противоположной  стороне   карьера   она   успела   разглядеть
установленные ручные пулеметы,  и  там было несколько немецких
солдат. Они жгли костер, на котором, кажется, что-то варили.
   Когда  всю  цепочку  загнали  на  выступ,  один  из  немцев
отделился от костра, взялся за пулемет и начал стрелять.
   Дина  не  столько  увидела,  сколько почувствовала,  как  с
выступа повалились тела и  как трасса пуль приближается к ней.
У  нее мелькнуло:  "Сейчас я...  Сейчас..." Не дожидаясь,  она
бросилась вниз, сжав кулаки.

   Ей  показалось,  что  она летела целую вечность,  вероятно,
было действительно высоко. При падении она не почувствовала ни
удара,  ни боли.  Сначала ее обдало теплой кровью,  и  по лицу
потекла кровь,  так,  словно она упала в  ванну с кровью.  Она
лежала, раскинув руки, закрыв глаза.
   Слышала какие-то утробные звуки,  стоны, икоту, плач вокруг
и  из-под себя:  было много недобитых.  Вся эта масса тел чуть
заметно  пошевеливалась,   оседая,   уплотнялась  от  движения
заваленных живых.
   Солдаты  вошли   на   выступ  и   стали  присвечивать  вниз
фонариками,  постреливая из пистолетов в  тех,  кто казался им
живым. Но недалеко от Дины кто-то по-прежнему сильно стонал.
   Она услышала,  как ходят рядом,  уже по  трупам.  Это немцы
спустились,  нагибались,  что-то  снимали с  убитых,  время от
времени стреляя в шевелящихся.
   Тут  же  ходил и  полицай,  который смотрел ее  документы и
забрал сумочку: она узнала его по голосу.
   Один  эсэсовец  наткнулся на  Дину,  и  она  показалась ему
подозрительной.  Он  посветил фонариком,  приподнял ее и  стал
бить.  Но она висела мешком и не подавала признаков жизни.  Он
ткнул ее сапогом в грудь, наступил на правую руку так, что она
хрустнула, но не выстрелил и пошел дальше.
   Через несколько минут она услышала голос наверху:
   -- Эй, давай прикидай!
   Зазвякали лопаты,  послышались глухие удары  песка о  тела,
все ближе, и наконец груды песка стали падать на Дину.
   Ее заваливало,  но она не шевелилась, пока не засыпало рот.
Она лежала лицом вверх,  вдохнула в  себя песок,  подавилась и
тут,  почти ничего не соображая,  забарахталась в диком ужасе,
готовая уж лучше быть расстрелянной, чем заживо закопанной.
   Левой,  здоровой рукой  она  стала сгребать с  себя  песок,
захлебывалась,  вот-вот могла закашляться и  из  последних сил
давила  в  себе  этот  кашель  Ей  стало  легче.  Наконец  она
выбралась из-под земли.
   Они там наверху кончили:  видно,  только слегка забросали и
ушли.  Глаза Дины  были полны песку.  Кромешная тьма,  тяжелый
дух...
   Дина  определила ближайшую песчаную  стену,  долго,  долго,
осторожно подбиралась к  ней,  потом встала и  принялась левой
рукой делать ямки.  Так,  прижимаясь к этой стене,  она делала
ямки,   поднималась  пядь  за  пядью,  каждую  секунду  рискуя
сорваться.
   Наверху оказался куст, она его нащупала, отчаянно уцепилась
и,  когда переваливалась через край,  услышала тихий голос, от
которого чуть не кинулась обратно:
   -- Тетя! Не бойтесь, я тоже живой.
   Это  был  мальчик, в майке и трусиках; он вылез, как и она.
Мальчик дрожал.
   -- Молчи! -- шикнула она на него. -- Ползи за мной.
   И они поползли куда-то, молча, без звука.

   Они   ползли  чрезвычайно  долго,  медленно,  натыкаясь  на
обрывы,  сворачивая,  и ползли, очевидно, всю ночь, потому что
начало светать. Тогда они нашли кусты и залезли в них.
   Они были на краю большого оврага.  Недалеко увидели немцев,
которые пришли и стали сортировать вещи,  складывать их. У них
там вертелись и собаки на поводках. Иногда приезжали грузовики
за вещами,, но чаще просто конные площадки.
   Когда  рассвело,  они.  увидели  бежавшую старуху,  за  ней
мальчика лет шести,  который кричал:  "Бабушка,  я  боюсь!" Но
старуха от него отмахивалась.  Их догнали два немецких солдата
и застрелили: сначала старуху, потом малыша.
   Немцы все время проходили то внизу,  то поверху,  о  чем-то
громко  разговаривая.   Все  время  где-то  тут,   рядом,  шла
стрельба.  Столько стрельбы, что Дине стало даже казаться, что
она вообще никогда не прекращалась, что она была и ночью.
   Они с мальчиком лежали,  забывались,  просыпались.  Мальчик
сказал, что его зовут Мотя, что у него никого не осталось, что
он упал вместе с отцом,  когда стреляли.  Дина смотрела на его
испуганное лицо  и  как-то  невольно подумала,  что,  если  ей
удастся спастись, она усыновит его.
   К  вечеру у  нее начались галлюцинации;  пришли к ней отец,
мать, сестра. Они были в длинных белых халатах, все смеялись и
кувыркались. Когда Дина очнулась, над ней сидел Мотя и плакал:
   -- Тетя, не умирайте, не оставляйте меня.
   Она с большим трудом сообразила,  где находится.  Поскольку
уже  было темно,  они выбрались из  кустов и  поползли дальше.
Днем Дина наметила путь:  по большому лугу к роще, видневшейся
вдали.  Иногда  она  забывалась,  приподнималась,  тогда  Мотя
цеплялся за нее и прижимал к земле.
   Кажется,  она теряла сознание, потому что однажды свалилась
в овраг.  Они не ели и не пили больше суток,  но мысль об этом
как-то не приходила.
   Так  они ползли еще ночь,  пока не  стало светать,  Впереди
были кусты, и Мотя пополз разведать; они так делали много раз,
и,  если  там  все  благополучно,  Мотя должен был  шевельнуть
кустом. Но он пронзительно закричал:
   -- Тетя, не ползите, тут немцы!
   И раздались выстрелы. Его так на месте и убили.
   На  ее  счастье,  немцы не  поняли,  что  кричал Мотя.  Она
отползла по песку назад. Потом как-то машинально сделала ямку,
аккуратно засыпала ее холмиком,  воображая,  что хоронит Мотю,
своего спутника, и заплакала. Она была уже как помешанная.
   Светало,  и Дина обнаружила,  что сидит, покачиваясь, прямо
на дороге,  что слева заборы,  что-то похожее на проулок.  Она
бросилась ползком  туда.  Там  оказалась мусорная свалка.  Она
зарылась в  мусор,  набросала на  себя  всяких тряпок,  бумаг,
надела  на  голову  драную корзину-"верейку",  чтобы  под  ней
дышать.
   Лежала  так,   затаившись.   Однажды  прошли  мимо   немцы,
остановились, покурили.
   Прямо перед собой, на краю огорода, она увидела два зеленых
помидора.  Чтобы достать их,  надо было подползти.  Вот только
тут ей захотелось пить,  и начались муки. Она старалась думать
о чем угодно,  закрывала глаза,  убеждала себя, приказывала не
думать,  а ее, как магнитом, поворачивало в сторону помидоров.
Она не вылезла и пролежала дотемна.
   Лишь в сплошной темноте выбралась, нащупала помидоры, съела
и опять поползла на животе.  Она уже столько наползалась, что,
кажется, разучилась ходить на ногах.
   Ползла долго,  провалилась в окоп с колючей проволокой. Под
утро увидела домик,  за  ним сарай и  решила забраться в  этот
сарай. Он не был заперт, но едва она влезла, во дворе тявкнула
собака.  Залаяли соседние собаки.  Ей  показалось,  что  лаяли
сотни  собак:   такой  поднялся  шум.  Вышла  сонная  хозяйка,
закричала:
   -- Тихо, Рябко!
   Она заглянула в  сарай и  увидела Дину.  Вид у  хозяйки был
хмурый,  и,  когда она стала расспрашивать,  кто такая Дина да
почему здесь,  Дина  вдруг стала врать,  что  идет  с  окопов,
заблудилась, решила в сарае переночевать. Спросила даже дорогу
к коменданту города.
   -- А дэ ж ты була?
   -- У Билий Церкви.
   -- У Билий Церкви? Ну, ну...
   Вид у Дины был,  конечно,  аховый:  вся в засохшей крови, в
грязи и песке, туфли потеряла еще в карьере, чулки изорвались.
   На шум вышли соседки, понемногу окружили Дину...
   Немцы были,  видно,  где-то  здесь рядом,  потому что почти
тотчас появился офицер.
   Он оглядел Дину, кивнул:
   -- Ком.
   И  пошел по  тропинке вперед.  Дина за  ним.  Он  ничего не
говорил,  только поглядывал,  идет ли она. Она сложила руки на
груди,  сжалась,  ей стало холодно,  болела правая рука -- она
была в крови, болели ноги -- они были разбиты.

   Вошли в  одноэтажный кирпичный дом,  где десятка два солдат
завтракали: пили кофе из алюминиевых кружек. Дина хотела сесть
в углу на стул, но офицер закричал -- тогда она села на пол.
   Вскоре немцы  стали брать винтовки и  расходиться.  Остался
один лишь солдат -- дневальный. Он ходил, убирал, показал Дине
на стул: садись, мол, ничего.
   Она пересела на стул.  Солдат посмотрел в окно и подал Дине
тряпку,  показывая,  чтобы  она  протерла  стекла.  Окно  было
большое,  чуть не во всю стену,  в  частых переплетах,  как на
веранде.  И  тут  сквозь окно  Дина увидела,  что  ползала она
вокруг да  около Яра и  попала опять в  то  же  место,  откуда
бежала.
   Солдат стал тихо говорить.  Дина его понимала,  но он думал
что она не понимает, и изо всех сил старался втолковать;
   -- Ты  пойми хоть немножко.  Начальство ушло.  Я  даю  тебе
тряпку,  чтобы ты удрала.  Ты вытирай и  смотри в  окно,  куда
удрать. Да пойми же, думм-копф, дурная голова!
   Он  говорил  сочувственно. Дина подумала, что это не похоже
на  провокацию.  Но  тогда  она была в таком состоянии, что не
верила   ничему,   и   на  всякий  случай  вертела  головой  с
непонимающим видом.
   Солдат с досадой сунул ей веник и послал подметать соседний
домик,  где вообще не  было никого.  Дина заметалась,  готовая
бежать,  но послышался шум и  плач.  Явился офицер,  ведя двух
девушек лет по пятнадцати-шестнадцати.
   Девчонки кричали,  рыдали,  бросались на  землю и  пытались
целовать сапоги офицера,  умоляли заставить их делать все, что
угодно,   только  не  расстреливать.  Они  были  в  одинаковых
чистеньких темных платьицах, с косичками.
   -- Мы из детдома! -- кричали они. -- Мы не знаем, кто мы по
национальности. Нас принесли грудными!
   Офицер смотрел,  как они валяются,  и отодвигал ноги. Велел
им и Дине следовать за ним.
   Вышли на  ту же площадь,  где раздевали.  Здесь по-прежнему
валялись кучи одежды,  туфель.  За вещами,  в сторонке, сидели
тридцать или сорок стариков, старух и больных. Верно, это были
остатки, выловленные по квартирам.
   Одна старуха лежала парализованная, завернутая в одеяло.
   Дину и девочек посадили к ним. Девочки тихо плакали.
   Они сидели под каким-то уступом,  а  по уступу прохаживался
туда и сюда часовой с автоматом.
   Дина исподлобья следила за  ним,  как он  то  удалялся,  то
приближался.  Он заметил это, стал нервничать и вдруг закричал
по-немецки:
   -- Что ты следишь?  Не смотри на меня!  Я  ни-че-го не могу
тебе сделать. У меня тоже дети есть!
   Она подумала,  что и некоторым немцам это тоже не так легко
дается.
   К ней подсела девушка в гимнастерке и шинели,  увидела, что
Дина дрожит от холода, и прикрыла ее шинелью.
   Они  тихо  разговорились.  Девушку  звали  Любой,  ей  было
девятнадцать лет, она служила и попала в окружение.
   Подъехал грузовик с советскими военнопленными, у всех у них
были  лопаты.  Старики в  ужасе  заволновались:  неужели будут
закапывать  живьем?  Но  один  из  пленных  посмотрел  издали,
сказал:
   -- Вам повезло.
   Всех стали поднимать и загонять в кузов этого же грузовика.
Двое  солдат  подняли старуху в одеяле и, как бревно, сунули в
кузов, там ее подхватили на руки.
   Кузов был открытый,  с  высокими бортами.  Один немец сел в
кабину,  другой  в  кузов,  и  четверо полицаев поместились по
бортам.
   Куда-то повезли.
   Трудно   было   понять   в    этом   какую-то    логическую
последовательность:   одних  раздевали,   других  нет,   одних
добивали, тех везли сюда, этих отсюда...

   Грузовик  приехал  на  улицу  Мельника,  где  было  большое
автохозяйство. На просторный двор выходило много ворот гаражей
и мастерских. Открыли одни ворота -- оказалось, что там набито
людей,   как  селедок,   они  кричали,  задыхались  --  так  и
вывалились из ворот. Это сюда загнали на ночь толпу с улицы, и
именно здесь люди сидели по нескольку дней,  ожидая очереди на
расстрел.
   Парализованную старуху а одеяле вынули из кузова и сунули а
гараж.  С трудом,  под крики и визг немцы закрыли эти ворота и
стали озабоченно говорить между собой.  Дина понимала, слушала
и соображала: что же будет дальше?
   Машина  стала  задним  ходом  двигаться  со двора. Немец из
кузова  спрыгнул, остались четыре полицая: двое у кабины, двое
у  бортов,  --  но  они  сели  не  у  самого  заднего борта, а
посредине.  Дина  и  Люба  стали  сговариваться: надо прыгать.
Будут  стрелять  --  пусть.  По крайней мере будет неожиданная
смерть, а не ждать очереди.
   Поехали  быстро.  Люба  прикрыла  Дину  от  ветра  шинелью.
Петляли по  улицам.  Оказались на  Шулявке,  где-то  в  районе
Брест-Литовского шоссе.
   Покрытая шинелью,  Дина  перевалилась через  задний борт  и
прыгнула на  большом ходу.  Она  упала,  разбилась в  кровь  о
мостовую, но с машины ее не заметили.
   А может, не захотели заметить?
   Ее окружили прохожие.  Она стала бормотать,  что вот ехала,
надо  было  сойти у  базара,  а  шофер не  понял,  она  решила
спрыгнуть...  Ей и  верили и  не верили,  но вокруг она видела
человеческие глаза. Ее быстро увели во двор.
   Еще через полчаса она была у  жены своего брата,  польки по
национальности.  Всю ночь грели воду и  отмачивали на  ее теле
сорочку, влипшую в раны.
   (Д.  М.  Проничева  много  раз  еще  была  на  краю гибели,
скрывалась  в развалинах, в Дарнице, затем по селам под именем
Нади  Савченко.  Своих  детей  она нашла только в конце войны.
Затем  вернулась  в Киевский театр кукол. где работает поныне.
Она  выступала  в  1946  году свидетелем обвинения на Киевском
процессе о фашистских злодеяниях на Украине.)

        ГЛАВА ВОСПОМИНАНИИ

        1. Если завтра война

   Нас было три друга, три мушкетера, три танкиста, а также --
Чкалов, Байдуков, Беляков. Общим было то, что всех нас бросили
отцы, мы росли при матерях.
   БОЛИК  КАМИНСКИЙ  был  самым старшим, и, когда он давал нам
подзатыльники,  мы дразнили его "Болямбатым", но любили его мы
безмерно. Это был тоненький, высокий мальчишка с нежным, как у
девочки,  лицом.  Он  смотрел  "Чапаева"  двадцать  пять  раз,
"Щорса"  --  двадцать,  "Если завтра война" -- семнадцать раз,
"Богдана Хмельницкого" -- десять.
   Мы  все  бредили  войной,  но  Болик -- больше всех. Он был
такой  воинственный,  что  мог часами говорить про войну. Даже
игра  в  шахматы  была  у него войной: ладья -- пушка, конь --
тачанка, слон -- пулемет, ферзь -- пикирующий бомбардировщик.
   В  сарае  на  чердаке  у  него  было оборудовано пулеметное
гнездо,  как  у  Чапая на колокольне. Мы высовывали в слуховое
окно палки и строчили: "Ы-ы-ы-ы!.."
   Болик  поступил в  училище  фабрично-заводского обучения --
ФЗО --  и  запрезирал было нас,  став рабочим классом,  но тут
началась подлинная война,  его  мобилизовали на  строительство
оборонительных сооружений, "на окопы", как все говорили тогда,
и он исчез.
   ШУРКА  КРЫСАН  был  моим  одногодком  -- щупленький, юркий,
предприимчивый, невероятно компанейский, за компанию готовый в
огонь  и  воду.  В  уличных  боевых  операциях,  которые у нас
регулярно  шли  между  нашим кутком и соседними "кожевниками",
Шурка  проявлял  чудеса  героизма,  но  и получал же он больше
всех.
   Из  всех  фильмов самым  любимым у  него  был  "Если завтра
война", из всех песен -- песня, начинавшаяся этими словами.
   Его  называли  "Шурка  Маца",  и я прилежно называл его так
тоже, потому что надо же человека как-то называть, но по своей
наивности  я  понятия  не  имел,  что  маца -- это праздничное
еврейское  кушанье,  я  простодушно полагал, что Шурку дразнят
так за то, что он быстро говорит, словно цокает: ца-ца-ца...
   И  если было что-то  на  свете,  что тогда нас меньше всего
интересовало,   то   это   вопросы   нашего   происхождения  и
национальности.  Мы  все  учились  в  украинской школе,  нашим
родным языком был украинский.  Только потом я разобрался,  кто
есть  кто   и   что  мы   гибриды:   полуполяк,   полуеврей  и
полуукраинец.  Мы  все  дружили  с  соседской  девочкой,  тоже
безотцовщиной,  ее звали Ляля Энгстрем,  особенно я  ее любил,
только она никак не хотела играть в войну.
   Справедливости ради должен сказать,  что  и  меня дразнили,
хотя,  правда,  и  очень редко,  но зато оскорбляли до глубины
души. Меня обзывали: "Семерик тру-ту-ту".

        2. Листовка

   В  один прекрасный летний день мы  с  Шуркой Мацой пошли на
луг купаться.  Там было озерцо, называвшееся "Ковбанькой", что
в переводе с куреневского наречия звучит как "Лягушатничек".
   По  лугу  ездили  машины,   бегали  красноармейцы,   стояли
накрытые Зелеными ветками зенитки и  надувались аэростаты.  На
нашей Ковбаньке загорали два красноармейца.
   -- А ну,  шкеты,  уходите,  тут опасно,  -- сказали они. Мы
обиделись, набычились, но не ушли. Поплыли на другую сторону и
обратно,  форся. На обратном пути я устал. Хватал ртом воздух,
бессильно молотил уставшими руками, в глазах стало зеленеть, и
я увидел, как красноармеец на берегу с любопытством смотрит на
меня.  Тут я нащупал ногой дно,  пошатываясь,  вышел на берег,
оглянулся -- Шуркиной головы не было на поверхности.
   Красноармеец,  как был,  в галифе,  кинулся в воду,  только
волны пошли,  вынырнул, волоча позеленевшего Шурку, вынес его,
как котенка,  на берег, потряс, чтобы из пуза у Шурки вылилась
вода.
   -- Вот же народ, -- сказал он. -- Теперь чешите домой, а то
в милицию отведу.
   Тут уж  мы  чесанули так,  что камыши зашумели.  Забились в
ямку и стали делиться впечатлениями.
   -- Да,  -- сказал Шурка, -- он мне помешал, я ведь нырнул и
по дну к берегу шел.
   В  небе  показались  самолеты, штук тридцать. Зенитки так и
взвились  в  небо.  От первых выстрелов мы оглохли, и с каждым
выстрелом нас почему-то било мордой о землю. Прятаться на лугу
было  решительно  некуда.  Мы  прижались  в  своей ямке друг к
другу,  слыша,  как рядом шлепаются не то осколки, не то пули:
"Шпок, шпок, шпок!"
   Лежа,  как  на  ладони,  под голубым небом,  которое резали
ревущие  самолеты с  черными  крестами,  я  впервые  физически
ощутил  свою  уязвимость,  беспомощность  жиденького  тела,  в
которое, как в сгусток киселя, достаточно попасть этому самому
"шпок" -- и...
   И самолеты прошли.  Ни в них зенитчики не попали, ни они ни
во  что  не  попали.   В  воздухе  замельтешили  тысячи  белых
листиков.  Ветер явно не  доносил их  до города,  они садились
прямо к  нам на луг.  Мы вскочили и  кинулись ловить.  Они все
были одинаковы.  На них было напечатано большими буквами: "БЕЙ
ЖИДА-ПОЛИТРУКА, ПРОСИТ МОРДА КИРПИЧА".
   Маленькими буквами объяснялось,  что это пароль для сдачи в
плен.  При  виде немецкого солдата нужно произнести эти  слова
четко и внятно.

   "Красноармейцы!  --  призывала листовка.  --  Красная Армия
разбита,  власть  жидовско-большевист